часть 2 глава 4

В тот день дед предупредил Петруху, что с утра они пойдут к Пустовым. Тетя Люба продолжала наводить порядок в своем пострадавшем от взрыва хозяйстве, а прямо под окном, в злосчастной воронке, мозоля ей глаза, лежала огромная куча испорченных огнем бревен и балок, оставшихся от восстановления дома.

Жена агронома была бесконечно благодарна соседям за помощь. Еще бы, глядя на разрушенную взрывом стену, она уже даже и не надеялась вернуться под родной кров, но люди помнили добро их семьи, очень уважали ее мужа, а потому тихо пошептались и в два дня, таская и используя найденные в разрушенном селе бревна, чудесным образом восстановили Пустовым их пострадавшее жилье.

Любовь Николаевна, перебравшись с детьми в родные стены, вначале даже не обращала внимания на жуткий завал посреди своего двора. Но как только ее быт начал входить в нормальное русло, привыкшая к идеальному порядку женщина, то и дело, натыкаясь на это безобразие, решила, наконец, от него избавиться.

Были в ее крепком хозяйстве и пила, и топор, и прочий инструмент, да вот беда — муж на войне. Дома только Яринка и малышня. Одной, пусть даже и с дочкой, распустить весь этот мусор на дрова, а после зарыть глубокую воронку было трудно. К кому она могла обратиться за помощью? Конечно же, только к приютившим их в трудное время соседям.

Дед Бараненко крепко дружил с Павлом Пустовым, и в числе первых пришел на помощь его семье. И бревна старик таскал, и стену подсобил собирать, а потом еще и крышу с Миколой Угнивенко чинил, ведь та провисла над провалом рухнувшей стены и разве что чудом не рухнула. Хорошо, что стропила крепкие, устояли.

В четверг Петруха, помня наказ деда, с утра никуда не выходил со двора. Еще бы, ведь его ждала редкая возможность побыть рядом с Яринкой почти весь день.

По заведенному в связи с появлением у них собаки порядку, дед Моисей первым делом отправлял своего старшего внука кормить поправляющегося Дуная. Каждый день сразу же после завтрака, мать и бабка, тяжко вздыхали, но молча заправляли остатки еды драгоценным молоком. Петруха с непринужденным видом брал ведро, с ним второе, в которое заранее набирал воды и отправлялся в хлев. Глянешь со стороны — ничего особенного, просто человек носит воду для коровы.

Дунай только-только начал подниматься и, судя по тому, как дрожали его ослабевшие лапы, и близко не собирался лаять, но дед, едва только овчарка стала проявлять признаки выздоровления, тут же принес из колхозной кузни кусок ржавой, колодезной цепи, старую, задубевшую уздечку, сделал псу ошейник, и надежно скрепил между собой стену, цепь и собаку.

Все это время, пока старший Бараненко возился с привязью, Дунай, лежа под нависающим над ним сеном, внимательно за всем наблюдал. Петруха, что стоял «на часах» у двери и следил за тем, чтобы во двор не вошел кто-то чужой, встретился взглядом с овчаркой и дернулся:

— Он все понимает, — тихо прошептал оголец, — дед, слышишь?

— Слышу, — отмахнулся из угла старик, — конечно понимает. Военный пес, это тебе, брат, не просто так. Псина умная. Вот сижу, а в спину будто человек смотрит. Так надо, собаче, — обернувшись, тихо сказал дед Дунаю, — ты дюже не кори нас. Не приведи господи, выскочишь сдуру во двор, увидят немцы, и тогда нас всех, как тех евреев за Правлением порешат.

Вот, это я тебе из уздечки связал, на морду. Не упирайся, — натягивал старик псу на нос задубевшие от времени ремешки, — без этих постромков тоже нельзя. Овчар ты, видать, хороший, очухаешься и станешь службу свою собачью нести. А вот зайдет кто чужой во двор, ты почуешь и станешь брехать на все село, а этого, брат, никак нельзя. …Ни вертись, Дунай, потерпи. Такая уж у тебя сейчас жизнь пойдет — тише воды, ниже травы.

Будет приходить Петрок, чтоб кормить, снимет этот намордник. А как поел, тут же обратно в узду. Ты уж нас не подводи, — потрепал дед за холку прислушивающуюся к его словам собаку, — поуспокоятся немцы, выйдешь и ты из неволи…

К Пустовым пошли не с самого утра, а чуть погодя. Бабка Мария не могла отпустить деда «к людям» не пошептавшись с супругом. Петрок ждал у калитки, баловался с двуручной пилой, уперев один ее край в землю, а другой, после удара по звонкому, металлическому полотну, нажимал к низу. Пила сгибалась и пела «пуйи-и-и, пуйи-и-и-и…»

Дед Моисей не долго выслушивал рекомендации супруги и вскоре вышел. Усевшись на скамейку, он принялся мотать онучи и обувать свои старые кирзовые сапоги, которые всегда стояли здесь, под лавкой, с марта по октябрь, и назывались у него «для работы».

Трогать их можно было разве что матери или бабке, когда те прибирались на пороге, да и то, только для того, чтобы передвинуть с места на место. Раньше дедовские сапоги «для работы» то и дело менялись. Стоило только отцу Петрухи получить себе в МТС новые, дед, если его рабочая обувка была уже совсем никудышная, сжигал ее в дворовой печке, за что бабушка всякий раз его отчитывала: «Дав диму, сива голова, на все село. Ладно я з тобою горюю, за що сусідам терпіти таке горюшко?»

Странно, бабка ворчала так всякий раз, когда дед жег сапоги, и труба их выбеленной на лето дворовой печи в самом деле дымила на всю округу, словно паровозная, однако, в то же время Петрок не раз видел, как сама бабуля давала деду поручение сжечь что-то из обветшавшей одежды или обуви.

Неизвестно, как было у других, но у них дома все из «тряпья», как называла это баба Мария, принято было жечь, причем каждый раз, включая то время, когда дед палил свои «треклятые» сапоги, она стояла у двери и внимательно следила за этим, будто завороженная...

— Чего пилу ломаешь? — подходя, бросил дед. — Где мне зараз, при немце, другую буде найти?

— Я не ломаю, — буркнул Петрок, поворачиваясь и направляясь за ним, — она, если так делать — поет, хотел тебе показать.

— Поет, — повторил за ним дед и, улыбнувшись, добавил, — ты мне лучше у Пустовых покажи, как она поет. Запам'ятай, будеш погано справлятися, відправлю додому, з Яринкою всі распилю[1].

Петрок понимал, что это, конечно же, шутка, но мысль о том, что из-за какой-то мелочи этот день рядом с Яринкой может не состояться, заставила его умолкнуть, собраться и уяснить себе пусть и не озвученное напрямик, но вполне понятное требование деда: они идут к Пустовым не для того, чтобы Петруха развлекал дочь агронома разговорами.

Тетя Люба, как видно, ждала, что они придут раньше, готовилась. Сама хозяйка была где-то в хате. У дровяной кучи лежала пила, а у стены стояли две лопаты. Был еще топор, которым по приходу Бараненок малыш Васько уже тюкал одну из обгоревших до углей доску.

— Здаров, козак, — подмигнул ему дед, — А де ж мати?

— В хати, — ответил малыш, продолжая практически безбедно для доски, бухать в нее носком тяжелого топора.

В этот момент из-за угла появилась Яринка:

— Здравствуйте, диду, — на ходу бросила она, и тут же побежала звать мать.

— Быстрая на ногу девка, — глядя на нее, будто сам для себя заметил вслух старик, — и на руку. Пока у нас были, бабка Марья говорила, что и до работы охочая. А, Петрок?

— Не знаю, — сдержанно ответил внук, — я з нею не працював[2].

— А сiно[3], хто кидав? — спросил дед. — Я все видел со двора. Вона быстрей тебя управлялась.

Петрок покраснел, но ничего не ответил. Через пару минут пришла тетя Люба, показала, где взять за сараем козлы, забрала топор у перепачкавшегося углем Васька, и работа закипела.

Любовь Николаевна с Яринкой носили и складывали на козлы доски, а дед с Петрухой выбирали место для спила, чтобы ненароком не налететь на гвоздь, и после этого резали сухие, неприятно шипящие под острыми зубьями огарки, скопом.

Черная крошка и пыль от угля осыпалась на землю, летала в воздухе, и взмокшие от работы мужчины становились похожими на шахтеров, фотографии которых часто встречались в газетах.

Глядя на них Любовь Николаевна и Яринка, то и дело косились друг на друга и старались не трогать своих лиц. Все потому, что Петрок, вытираясь рукавом, размалевал себе сажей лицо так, что дед Моисей с трудом сдерживал улыбку.

Доски распустили быстро, последними распилили две обгоревшие балки и только после того сели отдохнуть. Пока мужчины устраивались в тенечке, Яринка принесла им воды, а хозяйка прикатила от сарая тачку.

Таких колесных агрегатов в селе было больше десяти и все они меж собою были схожи. Сразу видно — одна рука делала. Старый Фока, что ковальничал еще при царе Горохе, пока учил внука своему ремеслу, постоянно давал тому попутное задание — делать тачку. Как только находились старые колеса с телеги или, как в этой, что делали для агронома, добротные, железные, со списанной сенокосилки, Сергунько садил их на ось, мастерил сверху кузов и, для удобства, пропускал под ним оглоблю. Эту тачку внук Фоки собрал тяжелой, крепкой.

— Люба, — поднимаясь, поинтересовался дед, — а где землю брать в воронку?

— А вон, — махнула женщина рукой, — за хлевом и берите. С того холма, что за ним. На такой купине все одно ничего толком не посеешь и не построишь. Павел мой сколько раз собирался с него во двор земли натаскать, ямы выровнять, эх, — тяжко вздохнула Любовь Николаевна, — так он до этого груда и не добрался.

— Ну, то добре, — огладил бороду старик, — тогда за работу. Бери, Петро, о ту грабарку, кати за сарай и накопай з той купины, что тетя Люба показала, земли. Полную тільки, внучок, не грузи. Дай нам бог и половину того кузовка сюда по мягкому допереть…

Дед, глядя на то, как внук покатил тачку к сараю, подошел ближе к воронке и, причмокнув, сказал: — Черт бы полосовал тех бомбарей, что эту бомбу сюда кинули. Глубоко, зараза, ковырнула...

К старику подошла Любовь Николаевна, но Петрок за шумом тачки уже не слышал их разговора. У холма, что будто прирос к краю забора Пустовых, стояла Яринка:

— Рули сюда! — весело крикнула она. — Мама сказала начинать от угла, — стала наставлять дочь агронома, — здесь, где забора нет. Копать надо от стены, чтобы солнышка больше сарайчику попадало. Когда строили не подумали, а так, постоянно с этой стороны тень от холма и сыро. Тут, снизу, снег тает только к апрелю-маю...

— Разберемся, — взяв лопату, принялся расковыривать подножие горки Петрок, — ты ж понимаешь, что всего мы не переносим? Большая эта горка.

— Так мама и не говорила всего, — улыбнулась Яринка, — главное выкапывать вдоль стены, сколько будет надо, чтоб засыпать воронку…

Земля, как и предупреждал дед, была сырая, сбитая. Вначале Петруха так крепко уперся, что сдуру едва не сломал черенок. Сразу же стало понятно, что даже в глинище, когда они по весне брали сырую глину, копать было легче.

Яринка следила за стараниями Петра и молчала. И она видела, как нелегко дается тяжелая почва молодому грабарю. Наскоро накидав половину тачки похожих на большие конские копыта, тяжелых галушек, Петруха схватился за оглоблю и едва не упал. И тут дед оказался прав! Колеса грабарки практически не двигались с места. Видя его затруднения, Яринка стала помогать, но и вдвоем они не могли покатить тяжелую тележку.

Подошел дед:

— Вот же, вражья сила, — осторожно убирая от оглобли внука, мягко, чтобы не позорить малого при дивчине, заметил он, — не едет! Под колесами мягко. Тут, брат, надо брать скопом. Эта работа по мне, — старый Бараненко с трудом поднял оглоблю, и та выгнулась, — тут, брат, я могуу-у-у. Рулить машину, ловко как ты, Петрок, не умею, а вот с тачками да лопатами, …а ну-ка…

Дед развернул грабарку, Яринка и Петрок налегли у колес и та, с большой неохотой покатила через двор.

С первого захода они едва-едва прикрыли дно воронки, но, несмотря на всю тяжесть монументальной колесницы агронома, старик приказал внуку так и продолжать грузить кузовок. «Пообвыкнемся, — приговаривал старый грабарь, — это сразу кажется, что тяжко. У страха глаза велики. Однако ж, — меж делом замечал он, — таку важку и неподъемну землю я тильки на старых погостах встречал. Эта, видать, слежалась от тени да сырости. Грузи, Петр Ляксеич, что тут поделать? Так, гуртом, и будем эту тачку катать…»

Вначале работа шла медленно. Воронка кверху только расширялась, а потому постоянно заглядывающий в яму Петрок с каждым новым рейсом почти не замечал в ней каких-либо изменений. Однако за сараем Пустовых труды его, не в пример яме, были видны.

Меж стеной и холмом образовался ровный проход шириной в два шага. Петрок выровнял дно образовавшегося коридора, и дальше, видя, как здорово получилось, рассчитал на глаз и тут же взялся за следующий ломоть этого земляного «пирога». Странно, но появление этого прохода за сараем сразу изменяло видимый прядок во всем дворе.

Дальше дело пошло веселее. Земля, сбитая по краю, внутри холма была не такой сырой и тяжелой. Петруха и Яринка вполне управлялись вдвоем, а дед, Любовь Николаевна и путающиеся у них под ногами, но старательно повторяющие движения взрослых малыши Васько и Олэночка, занимались ямой, разбивая комья и трамбуя подвозимый из-за сарая грунт.

Старик Бараненко тихо радовался, глядя на то, как ловко управляется его внук. Сразу казалось, боится, нервничает, не сможет сам, а вот же! Стоило увидеть огольцу-молодцу плоды своего труда, а еще и при молодой дивчине услышать похвалу от ее матери, совсем окрылился. Душа старика пела: «Все же перешло по крови и к нему мое грабарское умение».

Время шло к обеду и Петрок старался во что бы то ни стало успеть докопать до угла сарая. За постройкой земли было немного, но вот в самом закутке, где свежевырытый проход поворачивал, еще в первый раз лопата оголила край округлого, большого валуна. Теперь, вот же невезение, выходило, что этот камень стоял прямо у него на пути. Понимая, что свернуть с места такого великана будет легче, если вокруг него не будет земли, Петруха аккуратно окопал его и вывез грунт.

Еще четыре рейса ушли на то, чтобы выровнять дно и подчистить остатки за углом. Дед ничего не знал о камне, Петро и Яринка специально ему ничего об этом не говорили, хотели показать уже по завершению работы, благо этого радостного момента оставалось ждать совсем недолго, хо́док пять-десять.

Петрок вернулся от воронки, поставил тачку и подмигнул идущей следом Яринке, мол, смотри, мы и сами этого кругляка вывернем! Под тихий смех дивчины, будто былинный богатырь он набрал в грудь воздух, надул щеки, перевернул штык лопаты изгибом вверх и, силясь за раз сбросить оставшуюся на валуне земляную шапку, уперся в нее всем телом. Но вдруг, кажущийся до того неподъемным камень на удивление легко кувыркнулся и, освободившись от гнетущей его земли, предстал перед молодыми людьми во всей своей красе!

Стоявшая невдалеке Яринка только охнула и, не чуя под собой ног, медленно сползла по стене. Бледный, и моментально потерявший желание веселиться Петрок опустил лопату и осторожно отступил назад. Перед ним, уставившись набитыми землей глазницами в бревенчатый сруб сарая, лежа на боку, скалился вновь обретенному дневному свету огромный человеческий череп.

В своей недолгой жизни ни Петрухе, ни Ярине еще не случалось видеть ничего подобного, разве что в школе, на картинках в учебнике. Но ведь и там ничего не говорилось о том, что лежащий на земле череп одного человека, может быть величиной по пояс другому! Страшно себе представить, каким должен быть сам великан! Значит все местные сказки про них, это правда!?

— Диду! — треснувшим от волнения голосом позвал Петрок. — Диду! Иди сюда…

— Тс-с-с, — выпучив глаза, зашипела и стала подниматься Яринка, — ти що здурів? А если увидит кто? Погоди…

Не отрывая взгляда от черепа великана, она осторожно добралась до угла и, выглянув во двор и, попав на глаза матери, начала зазывно махать ей рукой.

Любовь Николаевна, втянувшись в работу, продолжала топтаться в яме. Яринка напряглась, и гневно шикнув что-то невнятное, всем своим видом дала понять, что дело у нее нешуточное.

— Ти чого, донечко? — наконец, устало оторвала взгляд от земли мать. — Шо там?

— Идить сюда! — коротко потребовала дочь.

— Чего это она? — очнулся, наконец, от своего однообразного занятия и дед. — Ты чого, Яринка? …К вам идти? И мне, и Любе? …Что за напасть?

Отряхивая ноги от налипшей к подошвам земли, Любовь Николаевна и дед сошли со ставшей уже почти вровень со всем двором ямы, и нехотя направились к сараю. Дождавшись их у угла, Ярина прижалась к стене спиной и молча указала на страшную находку.

Любовь Николаевна вздрогнула и, едва успела поймать рвущийся наружу крик, прикрыв рот краем платка. Дед Моисей, упершись взглядом в череп великана, на какой-то миг оцепенел. Очнувшись, он медленно обошел затаившуюся у стены Яринку, и осторожно, шаг за шагом приблизился к явному свидетельству того, во что и сам, признаться, никогда по-настоящему не верил. Руки его тряслись, на глаза наворачивались слезы:

— Они и правда были, «старые люди», а? Люба…

Ошарашенная женщина молчала. Дед обошел череп, протянул к нему руку и, явно впечатленный размерами зубов великана, каждый из которых был величиной со спичечный коробок, тронул их пальцем…

— Чудо, …как есть, настоящее чудо, — тихо заметил он.

Отобрав у внука лопату, в месте, где рассыпалась по проходу свалившаяся с «большой головы» земля, дед аккуратно, на штык, вынул грунт. Посреди образовавшейся ямы остался торчать какой-то пень. По крайней мере Петрухе этот выступ рисовался именно так.

— От и хребет его, — вздохнул дед, — стойма[4] похоронен, …или сидя. Петрок, он на стенку «смотрел»?

— Угу, — выдохнул через нос внук.

— Значит, лицом на север, — со знанием дела, заключил старый грабарь. — Люба, если его схоронили сидя, то может выйти, что ноги его глубоко под вашим сараем. Ох и дивно, — рассуждал вслух дед, — от с чого сам он тут, а холм этот, курган, в стороне?

Петрок, рой, внуче, тут яму, прямо на проходе. Поглядели на чудо и годе. Надо голову эту скорее закопать, пока никто не видел. Все ж, хоть великаны, хоть люди, а покойники потому и «покойники», что должны лежать в покое. Не годится нам нарушать их вечный сон: «Мир спящим, уваж имею»…

Как ни жалко было огольцу портить то, что сам же так старательно выравнивал, да куда деваться? Примерился и стал копать: чуть в сторонке, под аккуратно срезанный им же скос холма, с расчетом на то, чтобы не налететь на кости древнего исполина. В голове сами собой рождались картинки тех времен, когда на земле жили эти люди-горы. Кто знает, вполне могло быть, что в те далекие времена вообще все люди были великанами, это потом они отчего-то измельчали. Что, ежели и деревья были огромными, и звери, и птицы? «И вот еще что, — размышлял Петрок, все больше углубляясь в землю, — взять хотя бы этот череп. Сейчас он голый, просто кость, хоть и большая. …А, вот были бы на нем волосы, интересно, какие они у великанов? Такие же, как у людей, или толще, как, скажем, у коней…?

И вдруг под Петрухой что-то хлопнуло, и он провалился под землю! …Отряхнув запорошенное лицо, оголец в недоумении поднял голову. Сверху сияло голубое небо, и высоко в нем пролетали птицы…

— Внуче, — раздался сверху голос деда, — ты живой…?

Обер-лейтенант Конрад Бауэр ликовал: «Я нашел! Черт побери, я наконец-то нашел!» В голове у него звучала какая-то музыка, а сердце просто купалось в безудержной радости.

Для него это был третий курган, в котором удалось хоть что-то найти, но этот был первым, работами на котором руководил он сам. Как ни пугал его Боммель коварством подземных Духов, а за «бревном» на них никто не напал, и никого не постигла небесная кара. Даже дождя к концу дня не натянуло. Но это к слову о том, чего там, в кургане, не было, а вот что было…, как раз это и заставляло Бауэра радоваться и, что уж совсем удивительно, прилюдно веселиться, а подобного за ним не замечал даже Винклер, знающий его достаточно давно.

Можно было понять «крестьянина», этот курган на самом деле был чем-то особенным. За вставшей на пути группы Бауэра частью «бревна», которая была разбита и разобрана солдатами с ювелирной точностью, германцев ожидало много интересного.

Кстати, до сих пор было непонятно, из чего же состоит это «бревно»? При ударе его куски издавали звук хорошей, качественно обожженной глины или даже камня, но керамику просто невозможно резать ножом! Этот же материал вполне поддавался. В виде эксперимента его строгали, пилили и даже вколотили в один из кусков несколько гвоздей. Удивительно, но они прекрасно держались внутри этой окаменевшей коры. Только, коры ли? Называть эту материю корой просто язык не поворачивался. Внутри кургана из нее было выстроено сложное, монолитное сооружение — центральная погребальная камера и четыре поменьше, что отходили в разные стороны.

Кто мог так идеально склеить из коры эти стены и свод?! А если не склеили, то с какого гигантского дерева умудрились срезать эту конструкцию целиком? Значит, гигант, или, все же нужно быть реалистом, скорее всего большое количество людей, ловко сняло целиком кору с древа, имеющего поистине колоссальные размеры, уложило ее на землю, обустроило все внутри, а после каким-то образом «запаяло» все выходы наружу, причем все той же «корой»! Да, и сделали они все это, без единого шва!

Разумеется, подобные суждения скорее относились к области фантастики, но как было иначе объяснить то, что увидели здесь члены особой группы СС и их помощники? Каждый из них понимал, что, обустраивая курган, древние скифы сначала внесли в камеры покойников, утварь, как-то заделали выходы в помещение, а уж потом поверх всего этого насыпали землю, но как, черт побери, они это сделали?! Что за мастера-волшебники этим занимались?

Впрочем, энтузиазм исследователей, предполагавших увидеть и внутри кургана что-либо такое же удивительное, угас после первого же осмотра сооружения. В погребальных камерах не было ничего сверхъестественного. Как сказал сам Бауэр: «заурядный — пир археолога!»

И в главной, и во вспомогательных комнатах имелось множество посуды, несколько больших металлических котлов, а в центральной камере, на полу, каким-то образом уцелели даже фрагменты ковра.

На стенах и потолках имелись кованные крючки, предназначенные для того, чтобы вешать одежду, но одеяния, которые когда-то висели на них, разрушились, и только чеканные золотые бляшки, служившие им отделкой, лежали кучками на земле.

В стенах, на уровне пола, имелись ниши, в которых находились личные вещи и несколько золотых ваз. Да, это было самое настоящее золото, но ведь не только за этим охотилось подразделение, представителем которого был Бауэр.

После первичного осмотра начали работать с мелочами. В малых камерах нашли еще немного посуды, там же у одного из мумифицировавшихся скелетов человека среднего роста лежал великолепный колчан, полный стрел, и пять железных ножей с ручками из кости.

В северо-восточной камере у стены стояли шесть амфор, покрытые слоем пыли, в которых все еще имелись остатки вина и масла, которые когда-то наполняли их, а также, в центре, у неплохо сохранившихся бронзовых похоронных носилок, которые когда-то были украшены замысловатым рисунком, выполненным в синих, голубых, зеленых и желтых тонах, лежало тело женщины, на котором все еще были надеты золотые браслеты, кольца и серьги. В руке она держала бронзовое зеркало, закрепленное на ручке из кости…

В течение оставшегося светового дня группа собрала и аккуратно упаковала в артиллерийские ящики огромное количество золотых побрякушек, остатки одежды, ножей, наконечников стрел, странные сосуды непонятного предназначения, и великое множество бытовых предметов.

Что же касалось самих погребенных, то всего в усыпальнице были обнаружены тела пятерых мужчин и одной женщины. Бауэра откровенно разочаровывал тот факт, что ни один из тех, чьи останки были обнаружены в кургане, не оказался великаном. Все эти мумифицировавшиеся покойники были когда-то самыми обыкновенными людьми, а это значит, что все наработки экспертов, изучающих славянские летописи о великанах, проживающих некогда в этих местах, можно было отнести только к разряду сказок.

Конрад все равно был несказанно рад проделанной работе. Получался отличный полевой выезд. Так заявить о себе могли немногие. Еще бы, найти и раскопать могильник скифов! Чего только стоит эта странная «кора», из которой состояли стены и свод потолка погребальных камер? А другие артефакты этого кургана? По самым скоромным меркам для того, чтобы вывозить их потребуется два грузовика, и это минимум. «М-да, — стоя у яблони, и глядя на опускающееся к горизонту солнце, под ослепительным диском которого двигалась к нему фигура Винклера, рассуждал обер-лейтенант, — а вывозить будем срочно. Раз гауптман не торопится, идет, скучает, значит, шифровку по радио отправили и завтра подадут транспорт…».

Секретный приказ, который меж собой офицеры называли «Siebrückstand[5]» в их шутливой интерпретации звучал так:

«Что ж, раненые подождут,

Убитые уже успели,

А наши ящики придут

Всех их быстрее к своей цели…»

— Господин обер-лейтенант, — вдруг позвал его появившийся из входа штольни Боммель, — идите, скорее…

Бауэр скользнул взглядом по спинам солдат, аккуратно укладывавшим в ящик ножи, многочисленные наконечники стрел с остатками колчанов, и прочие находки, которые можно было характеризовать, как оружие или то, что имеет к нему отношение.

— Что там? — не имея особого желания снова спускаться вглубь душного кургана, спросил Конрад. — Мне нужно подождать Винклера…

— Мы, — замялся шахтер, — …кое-что нашли.

— Хорошо, — кивнул обер-лейтенант, — мы сейчас поднимемся…

Подошедший Винклер, не слышавший того, что только что сообщили Конраду, явно хандрил. «Крестьянин», решив поразвлечь гауптмана, предложил тому пойти с ним. Командир группы согласился и уже через минуту, они поднимались ко входу в штольню.

У двери нетерпеливо маячил Боммель:

— Под ковром, — сопровождая офицеров в пролом и опуская детали, сходу начал пояснять он, — представляете! Мы же его не трогали из-за ветхости, боялись, что развалится, а начали сейчас аккуратно поднимать его с пола, и кто-то увидел в пыли под ним доски. Подняли и…, вот смотрите.

К моменту, когда Бауэр и Винклер подошли к месту находки, деревянный щит, закрывавший схорон, уже разобрали. Под ним, на большом куске некогда хорошо выделанной, но сейчас обветшалой, красноватой кожи, лежали пять великолепных мечей.

— Это еще не все, продолжал Боммель, — мы вначале решили не беспокоить вас, чтобы потом доложить сразу обо всем, а потому простучали полы и в других камерах. В дальней под слоем земли тоже нашли деревянный настил, под ним кости и останки пятерых лошадей в полной сбруе. Я взял на себя смелость и сказал ребятам осторожно прощупать штыками все полы. Мало ли что еще найдем…

— Вы верно поступили, Эрвин, — любуясь великолепием древнего оружия скифов, задумчиво произнес Бауэр, — но вы обратили внимание? Кожа, на которой лежат мечи гораздо длиннее. Она уходит куда-то …в пыль. Вы не пытались ее поднять? Может, и под ней мы найдем каких-нибудь лошадей?

Боммель покраснел. Было заметно, что ему очень стыдно за то, что он сам не обратил внимания на этот факт, полностью сконцентрировавшись на оружии.

Эрвин позвал кого-то из своих помощников и отправил на улицу с поручением. Через пару минут тот примчался обратно и принес свернутой в рулон малую пехотную палатку. Они разложили ее возле мечей и осторожно переложили на брезент все скифские клинки. После этого Боммель осторожно потянул за свободный край кожи…

О, все же интуиция на самом деле — великая вещь! Она в очередной раз не подвела Бауэра. Под мечами оказался еще один настил. Позвали занятых проверкой полов солдат, и с великим трудом и осторожностью открыли и этот схрон!

— Я знал, я был уверен, что найду! Свидетельства будут, все же они жили и здесь, — словно молитву одними губами, не переставая шептал Конрад.

Причиной, так взволновавшей Бауэра была главная и самая ценная находка этого тайника — исполинский меч, длинной в большой клафтер[6]. И размер, и вес, да и рукоять оружия явно говорили о том, что они были изготовлены не для руки обыкновенного человека…

[1] (Укр.) — Запомни, будешь плохо справляться, отправлю домой, с Яринкой все распилю.

[2] (Укр.) — Не работал.

[3] (Укр.) — Сено.

[4]Стоять стойма. Народное. Находиться в вертикальном положении, стоять ровно, прямо.

[5] (Нем.) Остаток на сите, отсев.

[6] Старинная мера длины в Германии равная 1,7 — 2,5 м в метрическом измерении.