часть 2 глава 6

Яринка терпеливо опустила ниже таз с грязной водой. Восьмилетняя Олэночка, до того в меру своих детских сил помогавшая ей стирать перепачканные землей штаны Васька, вцепилась в кромку и, поджав от старания нижнюю губу, всем своим видом показывала, что и тут старшей сестре без ее помощи никак не обойтись. Хорошо, что сами штаны вместе с другим бельем лежали сейчас в кадке, дожидаясь полоскания. Оттого воды после стирки в оцинкованном тазике оставалось меньше половины.

Одна Ярина за это время уже давно бы обернулась. Даже набрать ведро чистой, из колодца, успела бы, но, так уж устроен мир. Когда-то и ее мать точно так же терпеливо приучала к основам домашнего хозяйства.

Перейдя порог хаты, в темных сенях, Олэночка, видя, что ей доверяют, взялась за бортик уже двумя руками и в довесок к прошлым своим стараниям, стала еще и сопеть. Яра тихо улыбалась, глядя на сестричку, уж от чего-чего, а от ее сопения нести тазик легче не стало.

С горем пополам открыли входную дверь и, едва не расплескав воду на пороге, кое-как сошли во двор. Тут младшая сестра, с чувством выполненного долга, убрала руки, отряхнула их и стала смотреть на то, как Яринка, которая по сравнению с ней была высокая и уже почти взрослая, со всего маха, выплеснет мутную и грязную воду за забор.

Яре, говоря по правде, для того, чтобы сделать это, все еще приходилось подниматься на цыпочки и тянуться, но и это уже была победа! Еще одна мелочь в копилку тех дел, что она могла делать наряду со взрослыми.

Девушка поправила сбившуюся на бок косынку, повернулась, и вдруг застыла на месте. Ледяная лапа страха схватила ее за сердце! Из-за сарая, по их двору разбегались немцы!

Двое, отбросив в сторону Олэночку, тут же метнулись в дом и вскоре, там заплакал малыш Васько. Яринка, похолодев, опустила таз на землю, и медленно подойдя к сестре, прижала ее к себе. Немцы, не найдя ничего из того, что им было нужно в доме, кинулись к сараю, а один из них, рыжий, обменявшись несколькими словами с теми, что шныряли во дворе, побежал в сторону разрытого кургана.

Из-за косяка двери осторожно выглянул перепуганный, заплаканный Васько. Яра, пользуясь неразберихой, царившей вокруг, тут же тенью промелькнула вдоль стены и, схватив брата в охапку, в один миг снова очутилась возле Оленки. Малыши в страхе жались к старшей сестре, и широко открыв глаза, смотрели на то, как вокруг них шныряют чужие и злые люди.

Фашисты быстро поостыли и, как видно, стали кого-то ждать, рассаживаясь на лавке у дома, на пороге и на траве у забора. Курили и о чем-то тихо говорили. Яра только сейчас обратила внимание на то, что все они были перепачканы землей. Некоторые до сих пор скакали на месте, пытаясь вытрясти то, что насыпалось им за шиворот. «Ход! — выстрелило в голове у девушки. — Они пришли по нему»! А ведь дед Моисей говорил, когда Петрок, слазив вглубь, напоролся далеко под землей на какие-то кости и вернулся назад: «надо зарыть его, Люба. На что будить мертвяков?»

Странно, но обычно боязливая до таких дел мать вдруг не согласилась, а вздохнула и только горько ответила: «Не будем закапывать, диду. Прикройте лучше вон теми сухими ветками, а сверху присыпьте землей, чтоб никто не догадался что здесь спрятано. Раз уж пошло такое дело, что наши «добрые» односельчане-колхозники фашистам обо всем докладывают, то, того и гляди, расскажут и про коммуниста-агронома. Мы все видели, у немца разговор короткий, спросят: «Упирался муж в колхозе?» Упирался. «А зараз де?» Воюе з вашим Гитлером…? Ох, диду, если будет так, нам жеж и деваться некуда. А так, если успеем, то хоть в этот лаз спрячемся. Може не найдут…?»

— Яринка! — дернувшись, услышала задумавшаяся девушка истошный крик матери и только сейчас увидела, как двое немцев, задержав ее у калитки, не пускали хозяйку во двор. Косынка сбилась на затылок, волосы закрывали заплаканное лицо, мать тяжело дышала, как видно прибежав издалека. — Да пустите ж, чего вцепились? Это мои дети…!

Немцы только хохотали, да заинтересовано рассматривали красивую, ладную женщину.

— Ist das deine Mutter[1]? — спросил вдруг один из них, повернувшись к Яре. — Tvoi mati?

— Моя мама, — ватными губами подтвердила девушка и только после этого фашисты разомкнули руки и пустили Любовь Николаевну к детям.

Сразу на душе стало легче, отступил куда-то леденящий страх: «мама рядом». Она никому не даст в обиду, защитит, обогреет…

— Яринка, доню моя, — осматривая малышей и, то и дело, косясь в сторону недвусмысленно гоготавших за ее спиной фашистов, беспокойно спроcила мать, — что случилось? Чего они тут?

— Не знаю, — округлила глаза старшая дочь, — мы стирали, Васько спал. Я понесла воду, а они из-за сарая выскочили.

— Говорили что-нибудь, спрашивали?

— Нет, мам, — Яра потянулась к матери, и Любовь Николаевна, нагнулась к ней, чтобы лучше слышать, — наверное, — прошептала дочь, — они вышли из хода.

Мать осторожно перевела взгляд в сторону сарая:

— Из него, — со вздохом подтвердила она эту догадку, — надо было послушать деда. И куда ж эти Пращуры смотрят? Чего ж не придавило этих гадов там под землей…?

Фашисты, по какой-то причине устроившие привал у них во дворе, еще минут пять покурили, поболтали, а после вдруг оживились, стали неохотно бросать цигарки и подниматься. Любовь Николаевна осмотрелась: по улице, к дому агронома, в сопровождении рыжего, худого солдата, шел высокий офицер, что руководил казнью Менделей, а следом, позади них, метрах в ста, двигалась уже целая компания немцев.

За то время, что они приближались, а после еще разговаривали с караулившими семью Пустовых у калитки, в голове обеспокоенной женщины промелькнули десятки версий того, что же могло привести сюда гитлеровцев. Погрузившись в свои мысли, Любовь Николаевна, закрывавшая собой детей от непрошенных гостей, вдруг услышала, что солдаты как-то вдруг притихли. Обернувшись, женщина вздрогнула. Рядом с ней стоял тот самый высокий офицер.

— Вы жена агронома, ведь так? — говоря чисто по-русски, спросил немец. — Любовь Николаевна, правильно? Это ваш дом, ваши дети… Скажите, кто отрыл тот ход у вас за хлевом? Только прошу вас, — стараясь поймать взгляд невольно опускающей лицо женщины, тут же уточнил он, — не нужно меня обманывать. И никого не бойтесь. Пока я буду уверен в том, что вы говорите правду, вам ничего не будет угрожать, но если вы вздумаете врать, мне придется быть жестоким. Итак, я повторяю свой вопрос: кто отрыл этот ход и как давно?

Побледневшая женщина почувствовала, как страх, поднимаясь откуда-то из живота, начал пережимать ей горло.

— Мы с дочкой копали …за сараем, — начала выворачиваться она, — а землю таскали вон туда, в воронку. Вдруг провалилась земля. Мы испугались, и закидали ход ветками.

— И вы…, — сузил глаза немец, — не …проникали внутрь холма?

— Нет, — стараясь выглядеть спокойной, ответила Любовь Николаевна, — сама я не полезу, вдруг завалит, а дочку, так и тем более не пустила бы.

Немец беззвучно пожевал губами. На его гладко выбритом лице отобразилось недовольство:

— Неужели вы думаете, что я намерен и дальше слушать эту ложь? — сдержанно, с угрожающим нажимом продолжил он. — Мы знаем точно, в холм кто-то ходил, у нас пропала ценная вещь. Отвечайте: кто это сделал и где спрятано то, что у нас пропало?

Юная Яра почувствовала, как напряглись руки матери, как стали ледяными ее пальцы.

— Мы не знаем, — дрогнувшим голосом произнесла Любовь Николаевна, — мы туда не ходили…

— Nun gut! — решительно заключил офицер. — Выходит, мы просто теряем время. Я вас предупреждал. Fögel, tun Sie, wie vereinbart[2]! — скомандовал он, и от дома к Пустовым двинулись сразу около десятка солдат.

Несколько пар рук одним мощным рывком расцепили крепко державшихся друг за друга мать и детей. Васько и Олэночку тут же отнесли куда-то в сторону. Мать и старшую из дочерей схватили за руки, за ноги и, довольно гогоча, поволокли к сараю.

Яра, хоть и не покинула еще до конца возраст ребенка, однако сразу же догадалась, что с ними сейчас будут делать. Леденящий душу страх сковал ее, сбил дыхание. Немцы недвусмысленно скалились, глядя не нее и на ходу, без всякого стеснения, заглядывали под задравшееся и оголившее ноги платье.

Разумеется, и Любовь Николаевна все понимала, а потому неистово билась в железных руках фашистов, отчего их вокруг нее собралось чуть ли не вдвое больше, чем вокруг дочери.

В отличие от юной Яры, этой, отчаянно сопротивлявшейся женщине, немцы сами задирали тяжелый, домотканый подол и, не дожидаясь близящегося «пира», не в силах сдержаться, нагло лапали ее, внося в распахнутые ворота сарая.

В темном помещении, вскипевшая кровь этих варваров и вовсе стала застить им глаза. Наиболее горячие, торопясь успеть первыми, уже расстегивали штаны и пытались коснуться голых ног жертв своими возбужденными до крайней степени «прелестями».

Солдаты взмокли, тяжело дышали, однако пока никак не могли совершить намеченное, их сдерживал приказ Винклера. В эти секунды только он мог: либо дать им возможность вдоволь натешиться, либо, хоть это и будет жестоко, но остановить готовящееся, такое сладостное и желанное пиршество. Дочь, а особенно жена колхозного агронома, виделась бы любому из гитлеровцев безумно вожделенной даже в «неголодное», мирное время.

Гауптман рассчитал все верно и вошел в сарай всего за десяток секунд до того момента, когда любой из его подчиненных, перейдя невидимый порог всепожирающей страсти, уже не смог бы остановиться. Развернувшаяся перед глазами картина, не могла оставить равнодушным даже его. Глядя на великолепное, доступное тело женщины, красивой от природы, а еще удивительно притягательной в своей безумной ярости сопротивления, он вдруг почувствовал, как вниз живота хлынула неудержимым потоком вскипевшая кровь. Лицо офицера стало бледным. Неимоверным усилием воли он все же взял себя в руки и сдержанно произнес:

— Любовь Николаевна, думаю, вы уже поняли, что шутить с вами никто не собирается. Отвечайте, где вы спрятали то, что принадлежит нам?

— Я не знаю…! — отчаянно стараясь отряхнуть с лица наброшенный немцами подол и прилипшие к мокрым щекам волосы, выкрикнула жена агронома. — Мы туда не ходили.

— Но, кто-то же ходил? — стараясь не смотреть на будоражащие его сознание, ноги и живот женщины, спросил офицер. — Кто?

— Я не знаю! — сотрясаясь от плача, повторила она.

— Хорошо, — решил сменить тактику немец, — кто, кроме вас знает про этот ход?

— Никто.

— Подумайте, — хитро сощурился офицер, — я уверен, что вы по какой-то причине не хотите говорить нам правду. Задумайтесь, что будет с вами, если мне вдруг надоест вас упрашивать?

Мы начнем с вашей дочери, …все! Каждый солдат, что находится здесь, и те, что ждут своей очереди во дворе. Затем мы займемся вами и будем делать это до тех пор, пока вы не умрете или не скажете нам правду. Итак, кто еще знает про ход…?

Любовь Николаевна, понимая, что отпираться бессмысленно, теперь просто плакала. Дважды она решалась все рассказать, но набирала воздуху и…, снова выла в отчаянном бессилии.

Немец понимал, что жертва сломлена. Он выждал еще минуту, после чего подошел, отбросил с лица несчастной женщины мокрые, непослушные волосы и спросил уже мягче:

— Кто?

— Дед Бараненко.

— Дед? — отчего-то удивился офицер и, повернув голову, выкрикнул: — Калужинский! Юзеф!

— Слушаю, господин гауптман, — отозвался от ворот поляк.

— Знаешь, где живет Бараненко?

— Знаю, гер офицер.

— Nun gut, Fögel, wir werden Euch verlassen. Das Mädchen nicht berühren, werfen Sie in den Hof, und die Mutter gehört Ihnen[3]…

Выйдя из сарая, Винклер глубоко вздохнул. Перед его глазами словно белое пятно солнечного зайчика все еще стоял образ красивого женского тела. Стараясь быстрее освободиться от этого наваждения, он тут же приказал лейтенанту Гафну собрать всех людей, находящихся во дворе и немедленно отправиться к дому, на который укажет Калужинский.

— Быстрее, Отто! — торопил гауптман. — Мы с господами офицерами, к сожалению, не умеем бегать так же быстро, как ваши ребята. Вы же разведка…

Гафн послушно дернулся выполнять приказ, но, вдруг увидел, как из сарая выволокли и швырнули на землю совсем еще юную девушку. Остановившись, он произнес:

— Винклер, мои волки тоже голодны!

— Ваши волки? — выпучил глаза гауптман. — Они разжирели от безделья, Отто! Или их главная задача — охранять самих себя? А копать, строить, стоять в карауле — насколько я успел заметить, в последнее время этим занимаются исключительно наши приданные силы. Ну чем не жизнь для разведчика, правда?

Оставьте слабости слабым, лейтенант и не обсуждайте приказы! Нужно немедленно захлопнуть мышеловку…

Юзеф Калужинский, дабы не накликать и на свою голову гнева командира спецгруппы, проскользнул меж солдат, и бегом через калитку направился к дому Бараненко. Примолкший Гафн и его разведчики, а также те, кто оставался во дворе из приданных сил, молча вытекли за забор и побежали за поляком.

Двор моментально опустел. Возле дома агронома остались лишь Винклер, Ремер, Вендт и Бауэр. Командир специальной группы СС, задумавшись, кисло смотрел на впавшую в безумство девушку, что бросалась к воротам сарая и пронзительно кричала «мама!». Двое солдат, как видно, дожидавшиеся своей очереди на то, чтобы удовлетворить свои низменные потребности, косились на офицеров, и раз за разом зло отшвыривали ее от проема.

Вильгельм Вендт, глядя на это, достал сигареты и нервно закурил:

— Жестко, командир, — стараясь выглядеть равнодушным к происходящему, заметил он. — Как медик, должен предупредить, опасно. Она, скорее всего, погибнет…

— А вас не спрашивают, — огрызнулся гауптман, — эй, вы, двое! Обратился он к тем, что стояли в ожидании у ворот сарая, — слышите?

— Да, господин гауптман.

— Когда …наиграетесь, ничего здесь не жечь и не громить! Женщину не добивать, так и передайте Фёгелю. Сделаете свои дела и дружно выдвигайтесь к кургану. Сейчас половина десятого, любой из вас, кто прибежит к штольне в пятнадцать минут одиннадцатого, получит пулю! Вам ясно?

— Так точно, — понуро, но со скрытым одобрением ответили солдаты, в который раз отбрасывая от ворот едва находящую в себе силы подняться на ноги девушку.

— Идемте, господа, — скомандовал Винклер и направился к калитке.

Задумчивый Вендт и растерянный Ремер медленно двинулись следом, и только бледный, как мел Бауэр, по какой-то причине остался стоять на месте.

— Конрад, — бросил гауптман из-за забора, — вам подарить эту девочку? Идемте же скорее! Надо решить наши проблемы до приезда «тыловиков».

— А они? — глухо спросил «Крестьянин» и кивнул в сторону сарая.

— Что они? — не понял командир.

— Тоже сейчас решают наши проблемы? — с нескрываемым вызовом поинтересовался археолог. — Мне казалось, что мы воюем против солдат, с войсками. Что плохого нам сделала эта женщина или эта девочка?

— Они пытались обмануть меня, Конрад, — остановившись и, стараясь говорить, как можно сдержаннее, ответил из-за забора Винклер, — я их предупреждал.

— Но ведь они уже сказали вам правду? — стоял на своем обер-лейтенант. — Цель достигнута! Зачем издеваться? Наверное, всем нам все же стоит подумать, как потом майору Ремеру исхитриться и потушить пожар недовольства населения? А ведь он обязательно разгорится, с таким-то отношением властей к селянам. Нас с вами станут ненавидеть…

— А вам не начихать на это, Бауэр? — стал злиться гауптман. — И с чего скажите нашему майору Ремеру придется чего-то бояться? Запомните, все без исключения люди, живущие в большом страхе, всегда стараются поскорее забыть все плохое. Так уж устроены наши головы. Не верите? Спросите на досуге у Вендта. Мозгокопателям их учреждения давно известно, что память человека имеет природную защиту, и потому настроена на отрицание любого негатива, переходящего грань человеческого восприятия. Чем страшнее увиденное, тем быстрее это стирается из памяти, черт! — побелел взбешенный Винклер, не в силах слышать сдавленные женские крики, долетавшие до его ушей. — О чем мы говорим? Идет война, обер-лейтенант, и победителю достается все! Отставить сожаление и слабость! А чтобы вы быстрее пришли в себя, посмотрите на свою руку! Давно перестало болеть? А ведь это такие же добрые люди, селяне, оформили вам в Польше серьезное ранение в предплечье…!

Винклер пнул ногой забор и зло продолжил:

— У меня сейчас нет ни времени, ни желания выяснять с вами отношения. Если вы вознамерились поучаствовать в солдатских оргиях, то пойдите и займите очередь! Да! — едва вознамерившись отправиться по следам разведчиков тут же леденящим тоном заметил гауптман, — вспомните наш вчерашний разговор, Конрад. Моя память стирается только один раз. Один! Идемте, господа…

Петрок строгал у сарая тонкие заготовки зубьев, а дед Моисей сидел на пороге дома, доводя ножом эти белесые, твердые палочки до требуемых размеров, и тут же, по очереди, подновлял ими недостачу в сложенных у стены граблях. Услышав топот множества ног, старик и внук дружно подняли головы. Удивленный Петруха только и успел, что заметить про себя: «и куда их черт несет? Бегут, как на пожар…»

Калитка в их двор была открыта. Первым в нее ввалился переводчик немцев, пан Юзеф. Запыхавшись, он сразу же отступил в сторону, давая дорогу солдатам, и указал им рукой на деда. Немцы, злые, как те слепни от жары, бряцая оружием, в один миг подскочили, схватили старика под руки, подняли его над землей, и со всего маха ухнув спиной о стену, прижали к ней, не давая толком вздохнуть.

Услышав шум, из дома вышла бабушка Мария и мать, которая тут же затолкала высунувшуюся из проема любопытную малышню и закрыла перед ними дверь. Моментально оценив незавидное положение мужа, пожилая дворянка резко подалась вперед, и Петрок вдруг подумал, что сейчас она схватит грабли, оставшиеся лежать у стены, и погонит обнаглевшую немчуру со двора. Но даже эта его глупая фантазия не шла ни в какое сравнение с тем, что случилось в следующий миг! Бабуля подошла к солдатам и так же спокойно, как она разговаривала с домашними, заговорила с фашистами на немецком языке.

Было видно, что ошарашенные этим гитлеровцы растерялись, и отвечали бабушке коротко и невпопад, то и дело, косясь в сторону едва успевшего отдышаться пана Юзефа. Петруха даже рот открыл от удивления. Баба Мария шпарила по-немецки без запинки и, судя по всему, в этот момент делала выволочку своим непрошенным гостям за то, что по неведомой пока для нее причине, они так неуважительно относятся к ее супругу.

О том, что деду приходится худо из-за его вчерашних похождений, оторопевший от происходящего внук пока даже не догадывался.

Тем временем немецкий переводчик, устав от бабушкиных вопросов, только пожимал плечами и указывал ей куда-то за забор. Поняв, что ни солдаты, ни пан Юзеф ничего тут не решают, бабка Мария заметно сбавила напор. Повторно шокируя Петруху, она протянула руку и положила свою худую ладошку на грудь деда: «Крэпись, сокил мий, — нежно сказала она, — надо ждать фицеров. Ото ж я з их за тэбэ и спрошу…». Старушка поправила платок, подбоченилась и, повернувшись к калитке, стала ждать.

Офицеры появились нескоро, но все это время бабушка стояла, не меняя своей позы, говорящей: «пока я тут хозяйка, никому не позволю творить здесь никакого беззакония».

Первым во двор ступил и словно напоролся на невидимую стену высокий офицер. Находясь где-то в своих мыслях, он даже не сразу заметил, что прямо перед ним стоит крохотная, худенькая старушка. Еще шаг-два, и он попросту сбил бы ее! Выныривая из своих размышлений, немец лишь удивленно вскинул брови и что-то спросил у пана Калужинского, однако вместо поляка заговорила сама бабушка.

Петрок не понимал ни единого слова, но ясно слышал в голосе бабы Марии нотки недовольства. Она продолжала стоять фертом, то и дело, указывая в сторону солдат, а в конце своей гневливой речи, даже пригрозила сухим кулаком нависающему над ней офицеру.

Стоявшие позади него, застрявшие у калитки в созданном их командиром и неизвестной бабушкой заторе товарищи, недоуменно выглядывали из-за них и тихо о чем-то переговаривались. Наконец, откровенное удивление на гладко выбритом лице офицера стало уступать место едкой улыбке.

— Довольно, ваш немецкий ни к черту, фрау. — Прервал он на чистом русском сыплющиеся, как горох, слова бабушки. — Так говорили лишь в немногих славянских деревнях под Дрезденом. Я слышал такой говор в детстве, но должен вас предупредить! Даже если у вас там были родичи, я бы не стал сейчас упоминать об этом, надеясь на какое-либо снисхождение от германских властей. Уверяю, рейх в настоящее время окончательно очистил эти земли от Славян…

— Господин гауптман, — вклинился в разговор Калужинский, — эта фрау из списков бывших дворян.

— Вот как? А ее муж? — кисло спросил офицер.

— Его в этих списках нет.

— Nun gut, — якобы начиная выказывать некое уважение к происхождению старушки, а на самом деле преследуя свои цели, заключил офицер, — учитывая то, что в ваших жилах течет густая кровь, вам, на старости лет, будет полезно узнать, что вы прожили долгое время с вором.

Бабушка, до сих пор старающаяся смотреть в лицо высокого офицера только глазами, резко подняла вверх морщинистое лицо:

— Того не може быть, — твердо заявила она.

— Може, — на украинский манер подтвердил офицер, — вчера он был во дворе агронома и, воспользовавшись случайно отрытым там подземным ходом, проник в наше хранилище и украл из него меч…

У Петрухи в глазах поплыли золотые круги, и перехватило дыхание.

— Отвечай старик, — напирал немец, говоря через голову бабушки, — где наша вещь? Даю слово, если вернешь, мы, только из уважения к твоей супруге, оставим тебе жизнь. Она — дворянка, и это видно. А ты — простолюдин, а потому воровство для тебя — обычное дело. Пусть и она знает об этом. Говори где меч, иначе мои солдаты разберут здесь все на бревна. Если мы найдем его, пощады не будет никому.

Дед молчал. Он, едва только услышал о мече, неимоверным усилием воли подавил в себе жгучее желание посмотреть в глаза застывшего у сарая внука. Моисей Евдокимович опустил голову. Слышать жестокое обвинение в воровстве было ему невыносимо, но еще хуже того было сейчас чувствовать на себе испытующий взгляд жены.

— Я отдам меч, — подняв голову, но, не открывая глаз, глухо сказал дед, — только дозвольте, господин офицер, я …сам принесу его в Контору.

— Не тебе диктовать нам условия, вор, — надавил на связки гауптман.

— Он не вор! — не сдержавшись, выкрикнул вдруг от сарая Петрок. — Дед не воровал!

Винклер кивнул в сторону остававшегося до этого времени без их внимания юнца. Того тут же схватили и поставили на колени.

— Фрау, — криво ухмыльнулся старушке гауптман, — это ваш внук, верно? Должен признаться, я ошибался! Ваш муж не вор, внук — вор! Значит, это ты пробрался в наше хранилище, парень?

— Я, — пересохшим горлом, просипел Петрок.

— Где меч?

— Мы принесем, — сразу же стал отвлекать на себя внимание дед, догадывающийся, где внук мог припрятать украденное у немцев. Но один из солдат, перехватив взгляд лейтенанта Гафна, резко ударил старика в живот и тот, не имея возможности вздохнуть от боли, замолчал.

— Где? — повторил вопрос немец.

— Спрятал в сарае.

— Хм, — понимая, что цель достигнута, располагающе улыбнулся офицер, — зачем он тебе?

— Я думал он …дает волшебную силу.

— Силу, воевать с нами?

— Нет, — понимая, чем может грозить ему сейчас правда, стал выкручиваться Петрок, — просто хотел стать сильным. Давайте я его принесу…, — мельком перехватывая взгляд деда, попросил оголец.

Офицер отметил это:

— Мы сами возьмем, — хитро сказал он. — Где он лежит в сарае?

— Там …коровы, я не прибирал с утра, — как мог, оттягивал время Петрок. — Пусть бабушка или мама принесет.

Бабка Мария с готовностью шагнула к сараю, но офицер придержал ее за плечо и кивнул солдатам. Трое из команды Отто Гафна открыли ворота и тут же пропали в темном проеме. На несколько секунд во дворе повисла полная тишина, а вот после...

После на лицах всех непрошенных гостей отобразился страх. Это было странно, видеть немцев такими. Из сарая слышалась какая-то возня и наполненные ужасом крики людей. Замешательство во дворе царило недолго. Гафн выхватил пистолет и с еще тремя солдатами бросился в сарай.

Через несколько мгновений лейтенант выскочил обратно:

— Там собака! — выкрикнул он, целясь в темноту.

— Не стрелять! — остановил порыв командира разведки Винклер.

— Черт, гауптман, я и не могу выстрелить! Двое наших в крови, они уже не двигаются! Она не подпускает! Мы не можем даже подойти, помочь им.

— Она не на привязи?

— Привязана, но двое лежат возле нее, а Рудольф в углу, успел отскочить. Цепь короткая, собака до него не достает. Если выстрелить, можно попасть в Шонфельдта, он тоже ранен, рука в крови!

Винклер опустил взгляд. Перед ним стояла бабушка.

— Это животное красноармейцев?

Бабка Мария тяжко вздохнула:

— Пораненная приползла после боя, …пожалели.

Гауптман понимающе потянул уголки тонких губ вниз:

— Все служебные собаки обучены на одного хозяина. Кого из вас она к себе подпускает?

Бабка Мария опустила глаза:

— Одного только внука и признала, больше никого.

[1] (Нем.) Это твоя мать?

[2] (Нем.) Фегель, делайте, как договорились!

[3] (Нем.) Ну, хорошо. Fögel, мы оставим вас. Девочку не трогайте, выбросьте во двор, а мать ваша…