часть 3 глава 9

Петруху вывели за город глубокой ночью. Четверо незнакомцев, один из которых был немец, с оружием, пришли к домику «Топляка» глубоко за полночь. Клим вышел к ним на улицу и вернулся нескоро. Молча, влез под нары, что-то там ворочал и вскоре вытащил пыльное, темное пальто:

— Одевай, парень, — бросил он на Петьку огромную, словно одеяло, одежку, — идти километров пять. Ночи еще холодные, да и под землей сыро. Не бойся, не с мертвого оно снято.

— Я и не боюсь, — пробубнил Петрок.

— Так и надо, — помогая ему одеваться, похвалил великан, — помни, о чем я тебе говорил, смерти не надо бояться. Только запомни еще одно, пока на родную землю не ступишь, пальто это из рук не выпускай, слышишь?

— Да когда ж я там буду, на родной земле? — возмутился юноша.

— А когда ни будешь, до того часу и держи при себе, если вольная жизнь тебе дорога. И за руль не садись, пока с мамкой не повидаешься…

— За какой руль? — насупился Петрок, у которого от недавнего длинного разговора с Климом про то, что из себя есть смерть, мозги стали деревянными.

— А ни за какой ни садись, — весело подмигнул ему «Топляк», — знаю, рулить ты любишь и умеешь. Удержишься до того, как домой попасть, долго в своей жизни еще за баранку машины держаться будешь, а не удержишься — то и дома тебе не видать. Ну? Готов? Иди, дружок, и не поминай лихом…

Вдоль ручья шли медленно. Ветки ивы, достающие до воды, шелестели по одежде, а идти следовало тихо. Впрочем, за шум сейчас можно было особенно и не опасаться, за городом то тут, то там грохотало так, что дрожала под ногами земля. Яркие вспышки далеких взрывов и черно-красное зарево над Берлином отражались в холодной, темной воде, и порой казалось, что это не ручей, а большая трещина, через которую видно Пекло.

Они подошли к большому каменном мосту, и вдруг, сверху, над головами, затрещала автоматная очередь. Стреляли в небо, откуда доносился низкий гул самолетов. Проводники немного переждали, после чего открыли возле одной из бетонных, мостовых свай большой, железный люк и вся пятерка спустилась под землю.

Стоковая канава, идущая по центру каменного хода, была полна воды. Ведущий проводник шел вдоль стены, где было суше, и жег фонарь, освещая остальным дорогу. Что-то около полутора часов они петляли, поворачивали, порой замедлялись, прислушиваясь к чему-то, пролазили сквозь ржавые решетки, протискивались в узкие лазы и шли по рельсам.

В этих затхлых ходах так пахло плесенью, что часто дыхание непроизвольно срывалось на кашель. В момент, когда стало невыносимо душно, ведущий подошел к железной лестнице, уходящей наверх, и потушил фонарь. Группа стала подниматься.

На поверхности уже светало. Выход из подземелий находился в брошенном здании, полном ржавых труб и строительного мусора. Осмотревшись через разбитые окна, проводники, молча, переглянулись и сели отдыхать:

— Ты нормально? — спросил на чистом русском тот, что шел в подземелье с фонарем.

— Да, — отозвался Петрок и чуть не закашлялся.

— Тише, — предупредил проводник, — тут еще небезопасно. Недалеко станция Вестэнд, там полно фашистов. Приготовься, через железку и за ней надо будет пробежаться лесом, где-то с километр. Там уже свои. Готов?

Петруха кивнул. Группа поднялась и гуськом выбралась к железнодорожным путям. Оглядевшись, они дружно рванули в лес. Кое-где здесь еще были лужи, и небольшие горки черного, слежавшегося до льда снега. Мокрый настил почти не издавал шума. Они спустились в ложбинку и из нее, по оврагу, потянули наверх.

Только Петрок собрался сказать, что дальше так же быстро он бежать не сможет, как над их головами, сверху обрыва раздался голос: «Стой! Кто идет…?»

Встающее над закрытым черной пеленой дыма Берлином солнце, высвечивало сквозь туман неисчислимое количество танков, пушек и солдат, готовящихся к бою. Воздух был пропитан запахом работающих моторов и примешанным к нему, сладким ароматом махорки.

Петруху отвели в санчасть, где тут же невысокая, крепкая и смешливая медсестра, которую все вокруг звали Нюрка, вручила ему котелок с борщом и большой сухарь черного хлеба:

— Ну что, белобрысый, — улыбаясь, потрепала она его по покрытой свежими шрамами голове, — ой, горемыка, завшивел совсем. Ребята говорят, что тебя подпольщики притащили. Что, прямо из-под носа немцев? Как там, Гитлер, еще не сбежал? …Тебе сколько лет-то, белоголовый?

— Двадцать один, — захлебываясь горячей едой, едва смог произнести Петрок.

— Двадцать один? — удивилась Нюрка. — Выглядишь ты лет на семнадцать. Ну, ничего, глядишь, еще успеешь повоевать, хотя… Сколько тут осталось? Вон он, Берлин. Сейчас мы тебя покормим, отмоем, пострижем, и пойдешь ты, парень, с нашей второй гвардейской танковой бить Гитлера. Пойдешь, а, белобрысый?

— Ань, — собирая медицинскую сумку, заметила побледневшая доктор-лейтенант, — дай ты ему поесть спокойно. Собирайся уже, скоро начнется. …И не дразни попусту парня, не белобрысый он, присмотрись, — лейтенант, отложила в сторону сумку и вдруг заплакала, — седой он, Аня, седой!

Нюрка, вдруг осознав свою ошибку, медленно села на тюк с бельем. Ловя на лету падающую с головы пилотку и, чувствуя рвущиеся наружу слезы, она тихо взвыла:

— Что ж эти суки…? — девушка заткнула себе рот перепачканной йодом пятерней и, глубоко вздохнув, закончила, — и за тебя, парень, и за мою мамку, и за Галиного брата с сестрой, сейчас за всех им влетит. Дави-и-ить гадов, как вшей, — зашипела она сквозь зубы, — вот ужо…, вот ужо…! Сейчас начнется…

И на самом деле началось! Дрогнула земля от дружного залпа пушек и все огромное пространство вокруг санчасти тут же затянуло едким, пороховым дымом. Туман не давал ему подниматься верх, держал у земли, а пушки все стреляли и стреляли. Ревели где-то на лесных дорогах танки, гудели в вышине самолеты, словно умирающий в своей берлоге, смертельно раненный медведь, стонал где-то за лесом Берлин.

Сытого Петруху усадили в кузов полуторки на тюки с бельем. Санчасть снималась с места, и отправлялась вслед за рвущейся к Тиргартену второй гвардейской танковой армией…

Армейское начальство вспомнило о Петрухе только первого мая вечером. Вторая гвардейская продолжала удерживать мост через Ландвер-канал, пропуская через него наступающие войска, и вела бои западнее парка. Убитых и раненных в течение дня было много, но к вечеру поток поступающих в приютившую Петруху санчасть, заметно спал. Доктора доделывали срочные операции, а санитары, в числе которых был теперь и Петрок, могли где-нибудь покемарить.

Вдруг ни с того, ни с сего в санчасть заглянул капитан из особого отдела армии. Санитарки и медсестры были с ним хорошо знакомы и обращались к нему по имени. Пили чай, вспоминали былое, и капитан не преминул снова поблагодарить девчат за собственную спасенную жизнь.

— Что ты, Толя, — скромно улыбаясь, ответила ему Галина Петухова, доктор, которая и вытащила с санитаром истекающего кровью офицера из-под обстрела, — ничего особенного мы не сделали. Как говорит наш хирург Михаил Кузьмич: «это наша работа — спасать людей».

— Для вас ничего особенного, Галина, а для меня? Это ведь моя жизнь! Поэтому и благодарить не перестану. А что до работы, то, — капитан потянулся к планшету, но затем, отчего-то опустил руку, — я ведь пришел к вам по делу.

— Понятно, по делу, — потягивая горячий чай из металлической кружки, кивнула доктор Нюрке, и та вышла в коридор, — вряд ли, — продолжила Галина, — капитан особого отдела, во время штурма Берлина, наведался бы в санчасть просто так, чайку попить.

— Война, Галина Михална, идет к концу, — начал издалека особист, — и тут, вот какая непростая штука получается. Двадцать девятого числа наши войска, выбивая немцев с заводов в Моабите, освободили более чем десять тысяч пленных, работавших там. Вдруг, кто-то невзначай заметил, что некоторые пленные ничуть не исхудали на тяжелой работе и сильно отличаются от остальных. Стали, разумеется, выборочно, их проверять. И тут выясняется, что некоторые пленные — это солдаты! Ни номерков на них нет лагерных, ни слова по-русски сказать не могут.

Стали мы копать глубже и выяснили, оказывается, фашисты, что охраняли заводы, чуя, что близится их последний час, убивали пленных и переодевались в их одежду, пытаясь таким образом сбежать из города.

— Ты это к чему? — не поняла Галина.

— К чему? — доставая сигарету и прикуривая, повторил ее вопрос особист. — А как тут поживает ваш, пленный, Галина Михална? Тот, которого привели подпольщики?

Скажите, когда его мыли, стригли, когда переодевали, вы не обратили внимания, есть ли у него наколка с лагерным номером?

Доктор смерила капитана недобрым взглядом, но ответила сдержанно:

— Нам больше делать нечего, как подглядывать за Петькой, но …мы медики, и обязаны были осмотреть. …Нет у него наколки.

— Хор-р-р-рошо, — задумчиво выдохнул дым особист.

— А что хорошо? — отставила в сторону горячую кружку доктор. — Ты посмотри на него, Толя! Он весь синий от побоев…

— На войне, это не показатель, — парировал капитан, — зато не такой уж и тощий.

— На свиноферме у какой-то там фрау работал, — стала на защиту Петрухи Галина Михайловна, и рассказала то, что слышала от Петрухи, — ел со свиньями. Он и не скрывает, что не особо голодал.

— Сказать можно, что угодно, — размышлял вслух особист, — немецкий знает?

— Знает, — подтвердила доктор, — разведка тащила языка из подвала, спросили, кто может перевести, так Петька с ним говорил. Но, если откровенно, было видно, что слабо говорит. Слова их понимает, а вот беседовать… Да и немец не него смотрел, как на…

— Ну вот, — снова подчеркивая что-то для себя, заключил капитан.

— Что вот? — поднялась Галина Михайловна. — Что, Толя? Или вы не доверяете этому товарищу Климу, что наших из Берлина таскает?

— Что вы, Галя, — глубоко затянулся сигаретой капитан, — в штабе армии имя этого подпольщика, что называется — у всех на устах. Видите, даже вы о нем слышали…

— Еще бы не слышать, — снова взялась за кружку доктор, — скоро месяц, как к Берлину подбираемся, а все раненные, что шли через подпольщиков от него, попадали к нам в санчасть.

— Не о подпольщиках разговор, — уточнил капитан, — а о вашем пленном.

— Какой он пленный? — снова вступилась за Петруху доктор, которая никак не хотела верить в то, что этот парнишка может оказаться предателем. — Толя, ему двадцать один год, а выглядит на каких-то шестнадцать-семнадцать. На семнадцать! — подчеркнула она. — А седой, как старый дед. Рассказывал, что когда был в Кенигсберге, на нем какие-то препараты пробовали, там целая тюрьма-лаборатория была…

— Мы знаем о ней, — заметил особист.

— Ну вот. А потом его перевезли сюда, в Берлин, и оставили работать у какой-то немки на свиноферме. Ведь это же советский человек, Толя! А спал и ел со свиньями.

— Нечего было этому человеку сдаваться в плен…

— А он и не сдавался. Его немцы забрали на работу в Германию. Их тут десятки тысяч таких же, а сколько еще умерло на заводах, фабриках, в лагерях?! Так что же, вместо того, чтобы отправить этих несчастных домой, будем подозревать их в чем-то? Допрашивать? Им и так хватило горюшка на три жизни!

— Мы обязаны проверять, — сдержанно ответил капитан. — Вы себе и представить не можете, на что идут немцы, чтобы улизнуть от возмездия и сбежать. А ведь они должны, Галина Михална, должны ответить за все, что натворили! Каждый из них! По мне, так я их всех к чертям собачьим — к стенке бы ставил! И их матерей, что рожали этих зверей, и их сестер, всех!

Сейчас вышла директива о том, чтобы красноармейцы не были жестокими с местными жителями[1]. Того и гляди, кончится война, вся эта «лебеда» поднимет голову и еще потом хаять нас начнет за жестокое к себе обращение! А какого еще обращения они заслуживают? Не мы к ним первыми пришли, они к нам! Что творили в Белоруссии, что творили в Украине, России?! А мы с ними должны быть мягкими…

Я офицер, понимаю, что приказы не обсуждаются, но как, чисто по-человечески не понять тех солдат, которые мстят за свои семьи? Что, их, героев войны и кавалеров орденов под трибунал…!?

— Не шуми, — напомнила о себе доктор. — Чего ты так расходился? Ты же штабной, услышит еще кто. — Галина Михайловна сделала небольшой круг по комнате. — О том, что этих скотов нужно наказывать я с тобой согласна, но при чем тут Петька? Этот парнишка вытащил вчера мехвода из горящей машины! Над танком пламя, все разбежались в разные стороны, боясь, что рванет боезапас, а Петька выволок танкиста через открытый люк, потушил его, и принес на себе под обстрелом к нам в санчасть.

Да наши санитары, глядя на него, отдыхать не садятся. Куда ж ты сядешь, если он принес бойца и тут же летит под пули за другим. Он двужильный, Петька этот!

Скажешь ему «отдохни», так он: «Я один две свинофермы кормил и чистил для немцев, что ж я, своим не помогу?» Он, Толя, когда его только привезли, одежку грязную содрали и выдали солдатскую, плакал от счастья! Гимнастерку целовал. Разве может немец сделать так или сыграть подобное?

— Галина Михална, — понуро глядя в пол, произнес капитан, — я понимаю, вы за него ручаетесь, а я вам жизнью обязан! …Что ж, пусть тогда пока все будет так, как и было, но …я просто обязан с ним побеседовать, чтобы потом проверить…

Капитан, после беседы с доктором, особо не наседал на Петруху. Спросил только откуда родом, как попал в Германию, чем тут занимался? Само собой, рассказывать особисту о том, как они откопали с дедом голову великана и о том, что в него самого, по словам дядьки Клима, вселился какой-то мощный Дух, Петрок не стал. Но про собаку нечаянно заикнулся, как, впрочем, и о том, что забрали его из села, по-видимому, именно из-за этой овчарки.

Капитан заинтересовался этим рассказом, а также сказал, что слышал об этом бое в Легедзино от кого-то из товарищей. Спрашивал особист и о Климе «Топляке», но Петруха, которого по пути на опрос Галина Михална, как добрая старшая сестра, должным образом проинструктировала, не рискнул рассказывать что-либо подробно. Сказал только, что не раз с Климом пересекались, а также, что знал о том, что за бытовкой Клима партизаны часто выводили каких-то людей за город…

Второй раз Петрок встретил капитана утром 8 мая. Медсанбат временно был развернут в парке Тиргартен. Черный, пропахший гарью город не выглядел весенним из-за затянутого дымом неба, но, случалось, выглядывало солнышко и в такие моменты становилось так хорошо, что хотелось, забраться куда-нибудь повыше, на разогретое светилом место, лечь, как кот, и дремать.

Раненные бойцы, врачи, …да все вокруг знали, что Берлин уже в руках советских войск и где-то в его центре, высокое военное начальство только и ждет того момента, когда захваченные в плен генералы и сам Гитлер подпишут бумаги о том, что эта страшная война закончилась.

В пригородах еще шли бои, гремела артиллерия, постреливали спрятавшиеся в руинах одиночки, но былых масштабных столкновений войск в столице фашистской Германии к этому дню уже не было.

Петрок забрался на трехэтажное кирпичное здание, в котором напрочь разрушило последний этаж, и оставались только части стен с проемами окон. К сожалению, вопреки ожиданиям Петрухи, видеть полную картину поверженного Берлина ему не позволяли изувеченные осколками, пулями, но все же чувствующие весну, распускающиеся деревья. Везде, где доставал взгляд, поднимались черные столбы дыма или торчали, словно гнилые обломки зубов, острые пики развалин. И вдруг, глядя вниз, по аллее, он заметил очертания знакомых ворот. «Да, это они!» — выстрелило в голове Петрухи, и он, чуть ли не кубарем скатившись с лестницы, бросился к подвалу, в котором обосновались доктор и Нюшка.

Влетев в темное помещение, он не сразу увидел, что девушки не одни:

— Галина Михайловна! — чуть ли не кричал он. — Я нашел! Пустите меня! Надо сходить, может быть там Клим?

— Куда пустить? — услышал он за спиной голос капитана. — Что ты нашел боец?

— Виноват, товарищ капитан, — вытянулся в струнку Петрок, которому страшно нравилось быть санитаром, почти бойцом красной армии. — Я залез на крышу, на здание. Там, вниз по аллейке, дом фрау Шницлер…

— Кто это такая? — не понял особист.

— Это немка? — ответила вместо Петрухи доктор. — Да, Петя? Немка, которой ты служил?

— С-служил, — выдавил из себя санитар и почувствовал, как сжалось от ненависти его сердце.

— Я пойду с ним, — тут же поднялась Галина Михайловна.

— И я схожу, — задумчиво поднялся и капитан, — чайку попьем потом, раз такое дело…

Доктор и Петруха сразу же поднялись наверх. Пришлось немного подождать особиста, который, нужно отдать ему должное, зная обстановку в городе, взял где-то ППШ и сумку с гранатами. Перебрасывая на ходу шлейку через плечо, он крикнул курящему у санмашины водителю:

— Боец! Возьми оружие, зарядись, если надо, и пошли с нами!

Старшина, молча, затоптал самокрутку, нырнул в кабину и вскоре уже догонял шагающих впереди капитана, доктора Петухову и санитара Петьку…

На самом деле это был тот дом, хотя узнать его теперь было трудно. Здание серьезно повредили не меньше десятка снарядов, летевших из-за города, и попавших в стену с внутренней стороны. С улицы, вдоль дороги, повреждений почти не было и только пустые оконные проемы, подчерненные сверху, говорили о том, что внутри был пожар. Один столб ворот был сломан и раздавлен гусеницами танка, на втором все еще висела тяжелая, кованая створка, согнутая и разорванная с краю взрывом.

Они прочесали весь особняк и не нашли в нем ни живых, ни трупов, хотя пол одной из комнат был залит кровью. Вся лужайка перед домом, хоздвор, парк перед свинарником, все было вспахано взрывами и нигде не было людей.

Бытовка Петрухи сгорела, а ферма была цела, хотя и сильно изрешечена пулями. Судя по всему, здесь был сильный бой. Свиней внутри не было, ни живых, ни мертвых. Уничтожило взрывом и домик Клима, который почему-то очень хотел увидеть капитан.

В медсанбат вернулись только к вечеру. И доктор Галина Михайловна, и водитель и даже капитан молчали, будучи попросту раздавленными «экскурсией» Петрухи с его подробным рассказом о жизни в усадьбе и о тайне огромной навозной ямы, спрятанной в глубине парка, к которой было решено даже не ходить.

Садилось солнце, вечерело. Галина Михайловна поставила на буржуйку чайник, и вдруг весь парк затрещал выстрелами.

— Прорыв! — схватив автомат, метнулся в дверь капитан и все бросились за ним.

Во дворе, с вытянутыми вверх руками, стояли даже раненые. Они морщились от боли, но ликовали. Все, у кого в этот момент было оружие, палили вверх.

— Победа!!! — визжала от счастья Нюшка, — Победа!!!!

Ночь пролетела незаметно. Никто и не думал ложиться спать, да и как можно было сейчас уснуть? Раненые праздновали в расположении медсанбата, а несколько санитаров и докторов, в числе которых был и Петрок, решили сходить в город и посмотреть, что творится там.

Улицы разрушенного Берлина были наводнены людьми. Все пели, кричали, кое-где даже танцевали. Проехать было просто невозможно, вся техника стояла, люди шли пешком. Кто-то отчаянно рвал меха гармошки, кто-то выволок на улицу разбитое, расстроенное пианино и играл вальс, заставляя слушающих только качаться в такт музыке, поскольку танцевать при такой плотности присутствующих в этом месте, просто не было возможности.

Людские реки перетекали с улицы на улицу, многочисленные руки передавали друг другу откуда-то взявшиеся запыленные винные бутылки и еду. Бурлящая толпа хохотала, веселилась, люди были счастливы.

Какой-то водитель, открыв дверь Студебеккера, подал Петрухе фляжку со спиртом:

— Хлебни, браток, я …больше не могу. Пью, пью, чтобы… успокоиться и не могу. Чувствую, понимаешь, чувствую, что от счастья порвется сердце! — старший сержант вдруг заплакал, вытирая большой, мозолистой ладонью катившиеся по щетинистым щекам слезы. — Домой же надо, а как? Понятно, сразу все не разбежимся, надо ж добить гадов до конца, но как представлю! Жена, дети дома, …я не могу…, — он снова заплакал.

Петрок не стал пить, вернул водителю фляжку, похлопал его по плечу и, повернувшись, понял, что найти сейчас хоть кого-то из вышедшей с ним из медсанбата компании, просто невозможно. «Ну, — подумал он, — сама санчасть никуда не денется, после праздника найдемся. Погуляю немножко».

Переходя с улицы на улицу, от одного людного места к другому, он пробродил в ликующей толпе более трех часов. Почувствовав усталость, Петрок заметил, что в видимой впереди аллее людей не так много и, надеясь где-то присесть и отдохнуть в сторонке от шумного веселья, он отправился в ту сторону.

Сказать кому — не поверят. Петруха чувствовал сейчас, что за ушами у него все болит от того, что долгое время он, глядя на окружающих, часто улыбался или смеялся от всей души.

Так же, как везде, здесь, посреди улицы, стояли танки, открытые грузовики и легковые автомашины. Вдалеке, за магазинчиком, приплясывая на угловатой броне ИС-1, двое солдат, обнявшись, пели что-то под аккомпанемент аккордеона.

Петрок двинулся вперед, но пройдя что-то около сотни шагов, вдруг узнал стоявший на отдалении магазинчик. «Да это же Бельвю аллее, — пронеслось у него в голове, — так и есть»! Легкое, с обилием стекла здание фрау Шницлер, почти не пострадало. Целы были и белоснежные скамейки, только теперь на них сидели не отдыхающие берлинцы, а пьющие и веселящиеся светские солдаты.

Он прошел дальше и вдруг почувствовал, как похолодели его пальцы. Окна и прилавки магазина были открыты. В одном из них суетилась, раздавая налево и направо угощения никто иной, как сама фрау Шницлер! Живая и здоровая!!!

В глазах Петрухи померк белый свет. «Что же это? — спрашивал он себя. — Как?! Где же в этом мире справедливость?! Неужели и после победы эти твари так и останутся жить? Жрать в довольстве, спать в тепле? …Будут раздавать в окошки дармовую еду, а народ-победитель будет хватать ее, жрать, веселиться и прощать им все то, что они творили?

Ну нет, буржуйская рожа! Мне ты не отведешь глаза своими подачками. От меня колбасками не откупишься…!»

Будто бурлящая волна полноводной реки подхватила Петруху. Он метнулся влево, вправо, пытаясь что-то сказать окружавшим его людям, но те лишь обнимали его, целовали, совали в руки бутылки и орали «ура»!

— Не справедливо! — кричал им Петрок.

— Да брось ты, — отмахивались они, — победа же…

Он вскочил на подножку стоявшего рядом студебеккера, чтобы донести до людей правду, сказать им о царящей в мире несправедливости, но никто даже не посмотрел в его сторону. Тогда Петрок открыл кабину и сел за руль. Ключ торчал в замке зажигания. В этой иностранной машине все было практически так же, как и в наших, разве что места по сравнению с советскими грузовиками было просто уйма, да педали сцепления и тормоза были непривычно круглыми.

Завелся грузовик с «полтычка». Петрок выжал сцепление и включил передачу. Надавив на сигнал, он тронулся с места и, быстро разогнавшись, увидел только тени людей, разбегающихся в стороны перед капотом.

Широкие, стеклянные окошки магазина фрау Шницлер вынырнули впери внезапно. Ее перекошенное ужасом, белое лицо запечатлелось в глазах Петрухи как фотография. «Газ! — дал себе команду Петрок и, сцепив зубы, и чувствуя сильный удар в бампер, направил грозную, тяжелую машину прямо на этот портрет. — Га-а-аз! …А теперь стоп! Где тут задняя? А, вот»….

Не меньше трех раз проехался груженый грузовик по груде стеклянной крошки, и завиткам тонких, металлических балок — остатков магазинчика с доброй, щедрой продавщицей. Какой-то лейтенант, первым вынырнув из состояния аффекта, быстро сообразил, и в момент остановки машины, вскочив на подножку Студебеккера, открыл кабину.

За рулем сидел взмокший от напряжения солдат в гимнастерке без знаков различия, который, по счастливой для лейтенанта случайности, в этот момент отчего-то не мог до конца выжать педаль сцепления и снова включить передачу.

— Хорош, дура! — в один миг, просовывая руку к замку зажигания и выключая двигатель, заорал лейтенант. — Приехали! Что ж ты творишь, пьяная твоя рожа? Эй, — окликнул он, стоявших возле раскатанного в блин магазина, и очумевших от происходящего у них на глазах, военных, — берите этого хулигана и тащите в комендатуру. Ох, дурак ты, дурак, — вздохнул лейтенант...»

Петрок Бараненко был осужден на серьезный срок. Какое-то время из лагерей от него еще приходили письма, но затем связь оборвалась. Как говорят мои родственники, если бы он был жив — обязательно писал бы или вернулся домой.

В 2014 году во время чемпионата мира по хоккею в Минске, мне довелось пообщаться с болельщиками из Чехии и Словакии. Оказывается, при желании даже сейчас Южные и Восточные Славяне вполне сносно могут понимать друг друга. Так вот, трое молодых людей вполне серьезно доказывали мне, что нам в сороковых годах прошлого столетия, лучше было сдаться на милость Германии в той самой войне, и не упираться перед несущим нам европейскую культуру Гитлером (так их учат в школе).

Все трое восхищались Минском, говоря мне о том, что это хоть и древний город, но его улицы и проспекты удивительно широки…! Когда же я им открыл правду о том, отчего так широки улицы и проспекты Минска, они, мягко говоря, были шокированы.

Отчего-то в их школах, рассказывая о благах, которые нам несли немцы, забыли рассказать этим людям о том, что тот же Минск был попросту сметен с лица земли и полностью отстраивался заново, потому так и широки его улицы. Не рассказали им и про Тростенец, и про Хатынь, и про Хадыку, и сотни других деревень. Ни слова не сказали им и о том, что каждый третий житель Беларуси погиб в той войне!

…Я посоветовал этим ребятам посетить наш музей Великой Отечественной войны. Надеюсь, они нашли на это время, а не остались сидеть мухами, прилипшими к сладкому и липкому сиропу удобной «правды»…

г. Минск 22.10.2018

Книга «Хватка» 10.10.2017 — 28.10.2018 г.г.

Версия от 20.08.2023 г.

Отзывы о книге высылайте на электронный адрес:

skarabey1971@yandex.by или

skarabey@tut.by

Дорогие читатели. Вы вызываете у меня уважение тем, что потратили свое время на хорошее дело — прочтение книги. Думаю, вы прекрасно понимаете, что и само написание книг это тоже труд. Если вам НЕ понравились плоды моего труда или вы просто склонны писать всем гадости, можете отправлять их на мой имейл skarabey@tut.by. Мне, признаться, все равно, а вам станет легче. Но ежели вы не жалеете потраченого времени и уважаете труд писателя, можете добровольно донатировать ему любую сумму в АСБ «Беларусбанк» на счет: BY33AKBB30140002274610070000.

[1] Речь идет о директиве Ставки Верховного Главнокомандования о поведении советских войск в Германии от 20 апреля 1945 г.