часть 2 глава 2

В том, что слова офицеров германской армии не расходятся с делом, Лейба Круц убедился уже завтра утром. 27 августа майор, переводчик и солдаты явились к нему в дом с рассветом. Ничего не говоря, они выгнали во двор всю его семью, и тут же всех пересчитали по головам и сверили со списком. Но это было только начало, настоящий кошмар начался позже.

Перепуганные тем, что накануне им рассказал Круц, многие из общины не выдержали и незаметно покинули село, чтобы переждать эту странную «сортировку». Недосчитавшись в следующем же доме сразу двоих, подходящих для отправки на трудоустройство в Германию, рассердившийся майор передал через переводчика: «Вас предупреждали, теперь уповайте сами на себя». По приказу Ремера солдаты тут же забрали недостающее количество людей, изъяв его из большой семьи несчастного Лейбы.

Дальше — хуже. В шести последующих домах из списка не хватало уже целых восемь человек! Это привело к тому, что ближе к полудню дом Круца попросту опустел. Отца, мать и тетю Рахель тоже забрали. Их, вместе с другими пожилыми сразу же увезли на земляные работы куда-то в сторону Умани на грузовиках, прибывших с рассветом из города. Все остальные домашние, включая детей, оказались среди тех, кого под угрозой оружия загрузили в оставшиеся, крытые тентом машины. Трое из тех, кого не досчитались гитлеровцы, видя все это из леса, не удержались и бросились к оцеплению. Немцы не пустили их к машинам, но и домой Менделям идти тоже не разрешили. Аарон, Аува и Роза вынуждены были сидеть под стволами автоматов возле Правления.

Вскоре под вой плачущих в кузовах женщин и детей все грузовики плотно зачехлили и, в сопровождении нескольких мотоциклов с пулеметами, отправили куда-то в неизвестном направлении.

Глядя на это, легедзинцы заметно приутихли. Большинство из них с самого утра толпились у колхозной конторы, едва только прошел слух о немецком произволе по отношению к евреям. Люди, до этого часу не стеснявшиеся обсуждать в голос действия фашистов, вдруг дружно смолки.

Как только военные машины скрылись из виду, солдаты по команде майора прекратили держать цепь и окружили несчастных Менделей. Сутулого, худого Аарона, пышнотелую Розу и старуху Ауву подхватили под руки и поволокли куда-то за Правление.

Чуя неладное, легедзинцы, переглядываясь, отправились следом за ними. Солдаты не препятствовали этому, но предупредительно держали селян на расстоянии. Двое немцев вдруг отделились от своих товарищей и направились к странной, многоколесной машине. Вскоре, собравшиеся в саду за Правлением легедзинцы видели, как те же солдаты вернулись, держа в руках добротные, клепанные лопаты.

Аарон, Аува и Роза находились в плотном кольце немцев, и селяне какое-то время не видели того, что там происходит. Но вот солдаты начали понемногу расступаться, и любопытство жителей тут же густо смешалось с ужасом. Евреи копали яму, причем ни у кого из легедзинцев не возникало никакого сомнения относительно того, для чего она была нужна. По мере того, как мужчина и две женщины все глубже погружались в глубину, вначале гул, затем ропот и, наконец, тихий шепот, какое-то время словно ветер летающий среди растерянных селян, постепенно сошел на нет. Казалось, что умолкли даже птицы.

В момент, когда евреев уже не стало видно за брустверами свежевырытой земли, из молчаливо окружающего это место кольца солдат к легедзинцам вышел высокий офицер.

Это был один из тех, что приехали сюда недавно. Крепко сбитый, с хитрым прищуром. Он окинул собравшихся недобрым взглядом, сплюнул на землю, после чего, поправив высокую фуражку, обратился к селянам на чистом русском языке:

— Все вы должны понимать, что здесь происходит! Эти люди, что копают землю, сегодня предали своих родичей, отправившихся строить новую, процветающую Германию, частью которой стали теперь и вы.

Запомните — майор Ремер, его помощник, его солдаты, я, все мы будем относиться с большим уважением к вам, к простым, трудящимся людям. Нам все равно, где они живут, здесь, или вблизи Гамбурга. Но точно также я должен заметить, что мы будем безжалостно истреблять всех предателей и их пособников.

Мы вчера честно и открыто заявили представителю евреев вашего села о том, что будем набирать добровольцев для переселения в Германию. Вы спросите: «почему именно их, евреев?» Поверьте, если кто-то из вас также пожелает туда уехать работать, мы не будем чинить никаких препятствий. Все имеют право быть счастливыми. А что касается представителей еврейской общины, отобранных для переселения, то тот человек, что предоставил нам их списки, за день до того заявил, что большинство евреев, едва только они услышали о возможности поехать в пустующие села Германии и недурно заработать, сразу же высказались за переселение.

«Неправда это, — выкрикнул кто-то из толпы, — чего ж они тогда так кричали, когда их грузили?»

Офицер тут же поднял руку, останавливая подавшихся вперед солдат, готовых моментально отыскать и схватить крикливого.

— Дело в том, — на удивление спокойно ответил офицер, — что все они настаивали, чтобы мы обеспечили им перевозку их домашнего добра. Сами понимаете, что Германия не станет этого делать. Пришлось нам взять на себя смелость и таким способом поднять их с насиженных мест.

Перестаньте шуметь и слушайте меня внимательно! На наших землях никто не запрещает крестьянину иметь хоть сто коров, если он в состоянии столько содержать. Уже через год, два, а самые ленивые из этих евреев через три-четыре отстроят себе дома и вырастят такие хозяйства, что вам и не снились! Никто из них уже через месяц не вспомнит того, что произошло сегодня, поверьте. Да и что вам до них? Все евреи здесь, в Украине, приезжие, не коренные. Этот народ, как и цыгане, бродит по всей земле, и не может найти себе приюта. Мы только помогаем им…

«А нам?» — снова не удержался крикливый.

— Вы здесь хозяева, — широким, властным жестом махнул рукой офицер. — И не забывайте, для вас теперь вокруг Германия. Очень скоро всем крестьянам будет дана возможность брать в аренду землю, выкупать ее, трудиться на своей, частной ниве, обрабатывать ее и продавать свое, личное зерно. Ждать осталось совсем недолго. Еще немного, и мы окончательно добьем коммунистов, а после того возьмемся поднимать с ног украинского, белорусского и русского хозяина. Они и их семьи получат достойные блага за свой честный труд, а вот с предателями…, — офицер вполоборота кивнул в сторону ямы, — разговор будет коротким.

Представителю еврейской общины накануне было сказано, что сегодня мы будем сверять предоставленные нам списки. Эти трое копающих — только часть из тех, кто по какой-то причине спрятался. Возможно, я не могу утверждать наверняка, но предположу, что эти евреи могли иметь желание остаться и прихватить что-то из земли и у вас, в довесок к тому, что их семьи приобретут там, в Германии. В любом случае, все они, в том числе и тот, кого нам рекомендовали, как главу общины, знали, что будет грозить ослушавшимся! Я считаю, что люди, которые ни во что не ставят наше решение, слово главы общины, свой народ, наконец — просто обязаны понести за это наказание.

Это хорошо, что есть в вашем селе и другие, сотрудничающие с нами. Nach außen Juden[1]! — скомандовал солдатам офицер, и часть из них, сгруппировавшись возле ямы, схватила за руки и вытащила наверх несчастных Менделей. Гитлеровцы поставили их у бруствера.

Общавшийся с селянами офицер и подошедший к нему майор о чем-то тихо беседовали, пока оставшаяся часть солдат снова становилась в оцепление перед крестьянами. Та небольшая группа военных, что вытаскивала евреев из ямы, выстроилась в шеренгу в двадцати шагах от них. Немного повозившись с оружием, солдаты замерли на месте и приготовились стрелять.

Увидев это, Аарон, Аува и Роза молча прижались друг к другу. По рассыпавшейся в саду Правления толпе местных жителей пролетел недовольный гул.

— Тихо! — Крикнул, поняв руку Юзеф, помощник майора. — Сейчас господин Ремер будет говорить с вами! Если будет так же шумно, вы ничего не услышите…!

— Нет, нет! — Не дал ему закончить тот офицер, что рассказывал селянам о переселении евреев в Германию. — Говорить буду только я! Так вот, — он также поднял руку, — если вы не хотите меня слушать, я сейчас же дам команду, и солдаты расстреляют этих предателей безо всяких объяснений. …Замолчите и не возмущайтесь!

Самые горячие из вас тоже запросто могут оказаться в яме! Kurze Salve in den Himmel! — Выкрикнул офицер и двое из солдат оцепления, разом погашая нарастающий шум толпы, выстрелили в воздух. — Слушайте же! — Снова привлекая к себе внимание, продолжил офицер. — Повторяю, нам было бы проще расстрелять их, но! Чтобы показать вам истинное лицо евреев, соседствующих с вами, мы немного продлим это мероприятие.

Пусть мне придется пойти против принятых правил, но я вынужден это сделать! Вот, смотрите, — немец поднял вверх бумагу, исписанную синим карандашом, — здесь несколько имен и фамилий ваших односельчан, которые так называемый глава еврейской общины сразу же внес в список переселенцев на Запад. Замечу — вас, малороссов, вместо своих соплеменников. Всем слышно?!

Ну не странно ли вам, что первыми он вписал не жидов, а данные тех, кто только имеет еврейское имя, темные волосы, или чем-то досаждал этому бесчестному человеку. На ваше счастье мы, потомки арийцев, знаем об их коварстве, поэтому все перепроверили. Никто из них, слышите, ник-то не имеет в своих жилах их подлой крови.

Что ж, справедливость должна восторжествовать! Пусть эти люди выйдут сюда: Матвей Бабий, Моисей Бараненко и Степан Кривонос.

После этих слов немцам уже не было нужды бороться с шумом. Легедзинцы умолкли сами, невольно отыскивая глазами тех, кого назвал офицер. Пришлось всем троим выйти и отправиться к зовущему их жестом офицеру.

— Смотрите, люди! — Шагнув в сторону, указал на приближающихся к нему легедзинских мужчин тот. — Это только первые из списка. Но там есть и другие!

Стоящие у ямы Иуды, те, кого вы считали добрыми соседями, для того, чтобы выгородить своих соплеменников, легко готовы подставить под удар любого из вас.

«Да яки воны добры соседи? — возмутился кто-то из-за деревьев. — Дня того не було, щоб десь не обдурили простого хохла…»

В саду прокатился ропот. Одни считали, что евреи и в самом деле много хитрили себе в угоду, а другие только тихо возмущались: «Так що ж, за це треба стріляти?»

Офицер дал возможность селянам выговориться, после чего, снова взял слово:

— Повторяю, …тише! За подобное, мы не просто могли бы, мы обязаны расстрелять тех из жидов, что предали честных трудящихся. Скажу больше. Далее мы так и будем делать. Я не вижу причин для каждодневных объяснений того или иного решения администрации села. Нам, в конце концов, надо строить огромную страну, сжаться в кулак, а не рассыпаться на тяжбы и разбирательства по любой выходке евреев. А теперь, внимание…!

Офицер подозвал к себе кого-то из солдат и спросив его: «Waffen bereit?[2]», кивнул в сторону стоящих рядом крестьян и скомандовал: «Gebt Ihnen[3]».

Тот, кому отдали распоряжение, подошел к своим товарищам, взял у них три автомата и, приблизившись к вызванным Винклером из толпы мужчинам, поочередно вручил каждому из них оружие.

— Эти евреи — ваши враги, — сказал в спину опешивших селян офицер, — их собратья писали коммунистам на вас доносы. У нас в руках сейчас часть местного архива. Если вы не верите, приходите после этого скорбного мероприятия в «Приемную» майора Ремера, мы дадим вам почитать эти «труды».

Поверьте, если бы не германские войска, большевики в скором времени отобрали бы у ваших семей все, и это вы сейчас стояли бы у той ямы. Запомните, люди, еврейские доносы страшнее любого оружия! Итак, смелее! …Просто прицельтесь и нажмите курок…

Влажный после затяжных дождей воздух, разогретый щедрым августовским солнцем, вызывал невыносимую духоту. В саду, в звенящей тишине, гулял ветерок, но просторные, взмокшие от пота рубахи вооруженных немцами легедзинских мужчин были неподвижны. И Бараненко, и Бабий, и Кривонос стояли лицом к Менделям, направив стволы автоматов в землю и не было для них сейчас на всем белом свете ничего тяжелее этих угловатых, немецких железок.

В момент, когда время ожидания начало становиться невыносимым, офицер, что стоял у них за спиной, произнес:

— Что так? Не получается? Что ж, этого следовало ожидать. Nun gut. Soldaten, zu mir[4]!

По его команде не меньше десятка гитлеровцев схватили легедзинских мужиков, отобрали у них оружие и поволокли к понуро ожидающим своей участи евреям. Через пять минут полуживых от страха Менделей притащили к офицеру, а стариков Бараненко, Кривоноса и с ними Матвея Бабия отволокли к яме, и оставили стоять там.

— Ну что? — Куражился с кривой ухмылкой офицер. — Теперь ваш черед, библейский народ. Geben Sie ihm Waffen[5], — кивнул он в сторону посеревшего лицом Аарона, и солдаты сунули в дрожащие руки еврея автомат. — Смотри, иудей, — направляя его за плечи в сторону стоящих у ямы легедзинцев, наставлял немец, — у тебя появляется единственная возможность спасти себя и своих женщин. Только не нужно тратить времени на спектакль о том, какой трудный выбор тебе сейчас предстоит. Простой и равнозначный обмен: трое гоев на троих ваших. Ты кто по профессии?

— Счетовод, — дрожащим голосом ответил Мендель.

— М, — улыбнулся чему-то офицер, — смотри, счетовод, не зевай. Кто знает, представится ли тебе еще одна возможность на такой выгодный гешефт! Это ведь сделка века! Скажешь — не выгодно? Убиваешь троих гоев, получаешь благословение своих богов, а я, так и быть, за это я отпущу тебя и твоих женщин на все четыре стороны. Правда, вам придется тут же бежать из села… Не думаю, что местные простят вам подобное, но за то останетесь живы.

Не верти головой, Иуда! Смотри вперед. Там твоя цель! …Не сможешь выстрелить — пеняй на себя. Ну же! Чего ждешь? Пали!

Аарон дернулся от тычка в спину, вскинул руки, навел автомат в сторону стоящих у ямы мужиков и несколько раз судорожно надавил на спусковой крючок. Выстрелов не было!

Мендель ясно помнил слова немца о том, что размен будет только троих — на троих! Он снова вскинул автомат и повторил попытку поразить цель, и еще! Еще! Еще!!!

— Хва-а-тит, — с трудом вырывая разогретое солнцем оружие из рук счетовода, процедил сквозь зубы офицер, — по-твоему мы идиоты — давать тебе заряженный «эмпэ[6]»? Erneuern![7] — Приказал он, и солдаты снова схватили всех Менделей и уволокли их к яме.

По пути назад немецкий конвой привел троих легедзинских мужчин, уже успевших попрощаться с жизнью. Ошарашенные происходящим крестьяне молчали. У каждого их них в голове творилось что-то невообразимое.

Офицер не рисковал подходить к местным близко и, улыбаясь, спросил на расстоянии:

— Ну что? Видели, кто есть евреи? …Вы для них скот, гои! Так было, и будет всегда. Именно этому их учит их священное писание — Тора. Для еврея творить зло, убивать и обманывать гоев, акумов — богоугодное дело. Да, счетовод?! — крикнул офицер в сторону ямы. — «Авде Кохавим УМазалот!» — АКУм, что в переводе значит — «поклонники звезд и планет».

Зарубите себе на носу, мужчины! Тысячи лет обманывать гоев-акумов, убивать их, продавая некачественные продукты, тихо стравливать между собой семьи и целые государства, давать деньги в тройной рост — все это для них благое дело. Что им гои — они, спасая свою вонючую шкуру, бросили даже своих соплеменников, хотя прекрасно знали, что подобное не сойдет с рук их общине.

…Возвращайтесь к своим семьям, гои, и помните этот день, день, когда жиды предали[8] вас дважды. Их списки с вашими фамилиями мы оставим у себя, добавим к архивам коммунистов, …в те самые папки с еврейскими доносами на селян. Кто знает, — офицер косо глянул на деда Бараненко, и тут же двусмысленно добавил, — возможно, кому-то из вас эти сведения очень скоро понадобятся. Хотя бы для того, чтобы «отблагодарить» всех доносчиков.

Бараненко, Бабий и Кривонос, не чуя под собой ног, побрели в сторону сада, где стояли, боясь шелохнуться, за живой цепью немецких солдат их односельчане. На бледных, взмокших будто от тяжелой физической работы мужчин смотрели, как на явившихся с того света. Где-то позади, как казалось далеко-далеко, слышался голос немецкого офицера: «Achtung! Sich anschicken! …Feuer!»

И вдруг грохнули выстрелы. Брызнули во все стороны затаившиеся в деревьях птицы, закричали женщины, прикрывая рты дрожащими ладонями, а стоящие в цепи солдаты, не давая возможности обернуться тем, кого только что минула смертная чаша, затолкали оторопевших мужчин в толпу остолбеневших от ужаса легедзинцев.

Перед свеженасыпанным земляным бруствером тут же засуетились немцы. Они торопливо засыпали яму, принявшую тела трех несчастных Менделей и не было у солдат на лицах ни сожаления, ни ненависти к убитым евреям, только одно желание — поскорее закончить с этим и убраться куда-нибудь в тень от набравшего силу солнца…

В понедельник 1 сентября немцы вдруг принялись копать самый большой в Легедзино курган. Выставили вокруг него жиденький караул, а на откосе за день отстроили небольшой дощатый сарайчик. Сельские знатоки сразу определили, что это вход в штольню, а значит, гитлеровцы планировали рыть аккуратно, бережно.

Из Умани приехали еще два грузовика солдат, привезли какие-то большие деревянные ящики, которые они сами разгружали, сами переносили и распаковывали. Местных к этим работам решено было не привлекать.

Едва только закончились дожди, безудержное доселе пьянство среди германцев прекратилось. Пили культурно и только вечером. Евреев в селе не осталось, и шинкарить приходилось тем, у кого был хоть какой-то опыт домашнего самогоноварения. Новая власть, в отличие от советской, не то не запрещала, а даже поощряла тех, у кого был знатный и чистый шнапс.

Говоря откровенно, тема высылки евреев, а особенно расстрела несчастных Менделей, долго обсуждалась селянами. Пожалуй, если бы не этот расстрел, то по мнению некоторых, ну хотя бы тех же самогонщиков, под немцем вполне можно жить. Но эта казнь…

Да, конечно, все понимали, идет война, солдаты убивают друг друга. Падают бомбы, стреляют танки, пушки, идет бой, погибают мирные люди, что тут поделаешь, и такое тоже случается. Но вот так, заставить вырыть самим себе могилу, а потом расстрелять безоружных…!

Что же до самих фашистов, то они не особенно-то по этому поводу переживали и вели себя так, словно ничего особенного не произошло. Два дня к кургану возили с округи свежий лес, тут же его размеряли и пилили, после чего волокли в штольню. Из нее, к подножию, таскали носилками землю, а там несколько солдат тщательно ее просеивали, рассматривали и перебирали каждый камешек, что оставался на металлической сетке.

Все это было хорошо видно сельчанам, а особенно вездесущим и любопытным мальчишкам. Вечерами расквартированные вблизи Правления немцы снимали усталость с помощью самогона, а легедзинцы же, в это время собирались у дальних хат по скамейкам, и живо обсуждали меж собой все то, что видели и слышали за прошедший день. Все, как один сходились во мнении, что те многие несчастья, кои накличут на свои глупые головы гитлеровцы, тревожа древние могилы, будут им самой верной платой за все, а особенно за расстрел несчастных Менделей. Сказано же было еще стариками: «никогда не ройте курганов».

Дед Бараненко предостерегал пана Юзефа, когда тот расспрашивал старика о легедзинских захоронениях. Ведь не важно, где стоит курган. Людская молва утверждает, что копаться в них нельзя в любом случае. Калужинский, выслушав это, только улыбался, а еще заметил, де, у немцев есть офицер, что объехал половину мира и бывал в таких страшных местах, куда даже черт не совался и, раз еще жив он до сих пор, значит, всяко в этих делах смыслит побольше какой-то там людской молвы. Старик не стал спорить с поляком. В конце концов, это их, немцев, дурное дело, как «як собі ліхо на плечі просадити».

Шли дни. Вопреки предположениям сельчан, немцы совершенно безбедно продолжали вгрызаться в заросшее чертополохом тело кургана и, как докладывал вечером деду Петрок, сегодня как раз откопали что-то важное, поскольку к вечеру собрались кучей, довольно галдели и долго рассматривали какие-то предметы. Караульные, заметно ослабившие бдительность за несколько последних дней, уже подпускали детей близко, но не настолько, чтобы за спинами собравшихся к находке солдат можно было что-то рассмотреть.

— Дед, — спрашивал Петрок, когда они по сложившемуся в последнее время обыкновению, сидели с ним вечером на скамейке, — а что, если немцы сегодня великана откопали?

Старик только косо глянул на внука, тяжко выдохнул и огладил седую бороду:

— Сказки все это, Петруха, — после паузы, тихо проронил он, — сказки.

— А вот хорошо бы было, чтобы он проснулся, — не сдавался Петр Ляксеич, — большой такой, поднялся, в кольчуге, с мечом, как Илья Муромец, и надавал им всем по мордам. А потом достал из кургана свой щит и пошел к Киеву…

— Ты, — не дал ему договорить дед Моисей и, опасливо оглядываясь, продолжил, — вот что, хлопче. Брось всякое там …придумывать. Парень ты у нас не глупый, и понимаешь, что к чему. Война, брат — беда великая, но раз уж она пришла — деваться теперь некуда, то и ей надо быть благодарным.

— Войне? Диду, да за что ж это? — Удивился Петрок.

— А хотя бы за то, внуче, что открыла для нас те поганые рожи, что столько лет бок о бок с нами жили и ласково улыбались при встрече. Заруби себе на носу, Петруха, с нынешними порядками каждое слово надо обдумывать, а уж детишкам вообще лучше помалкивать. Разницы нет, по незнанию или глупости, а вот где-то что-то сболтнешь, и уже завтра же Калужинскому и Ремеру все донесут.

Я, внучок, долго пожил на белом свете, и всякого видел. Оно и при советах было такое, как те змеи меж собой шептались, но, чтобы так! …Сейчас кому и веришь — подозревать начинаешь. Каждое твое слово, сучьи дети, доносят до немца, а у того, ты сам видел, норов панский. Только вот пан, если что не так, плетьми сек, а эти сразу к яме и…

Сурьезно они, брат, в нас вцепились. Бахвалятся, что Киев вот-вот возьмут. Я вначале думал, что брешут люди, а нет, выходит, что на самом деле так. Опять же, все по слухам! А кто сейчас толком знает про то, что там: в Киеве, в Москве, Ленинграде?

Вот сидишь тут, думаешь об этом, и прямо в груди закипает, Петро. Раз они добрались до тех городов, то в таком разе уже вся Белоруссия и Украина под немцем? Это ж даже представить страшно, сколько земли загреб он под себя! Сам прикинь, на эдаком просторе даже на то, чтобы поставить на каждую версту хоть с десяток немцев, это ж сколько их надо? А они ж еще и дальше прут! Вот и суди, какой силищей они к нам пришли.

Шепчутся люди, что с фашистом идут и итальянцы, и австрийцы, и чехи, и словаки, и северные народы! Выходит, брат, на нас весь мир ополчился? Интересно только — за что?

Как тот офицер говорил? «Мы не вас, люди, мы коммунистов пришли воевать…». А что им коммунисты сделали? Сами же говорят, что большевики нас обманывали, вязали по рукам всех хозяев, ничего на своей земле делать не давали, ну так хоть бы и так! Но это ж нас, Петро, понимаешь? Не их ведь, немцев, обманывали и в Сибирь отсылали. К ним-то никто с нашей стороны не совался, не просил: «приди, Гитлер, помоги!» Вот и выходит, что и эти только на словах все красиво рисуют: «землю — крестьянам, заводы — рабочим».

Страшно мне, внуче, — вдруг признался дед, — больно крепкая хватка у немца. Держит так, что скоро и дух из нас вон! Хитрые они, сволочи. Кого запугать, кого подкупить. К каждому знают, как подступиться. А кто не подлаживается под их уклад, сразу в расход.

Эх, тут бы собраться, да упереться всем миром, да где там. Еще и свои вон, злыдни, за шкуру дрожат, и выслуживаются перед ними. Нет, — замотал косматой головой дед, — тут по одному не выскользнуть, такая у них хватка, брат. Хорошо бы мертвая…

— Мертвая? — Не понял Петрок. — Что ж хорошего, дед, если она мертвая?

— А ты видел ее хоть раз? — спросил старик.

Петруха лишь коротко втянул голову в худые плечи:

— Это…, — осторожно предположил он, — когда …собака за штанину крепко прихватит?

— Ну ты, — рассмеялся дед, — за штанину… «Мертвая», Петро, это когда собака или тот же волк так зубами вцепится, что от ярой злости его аж пасть деревенеет. Держит, злюка, а отпустить уже не может. Во тут, если, конечно, не за горло тебя ухватили, и есть твой главный случай на спасение. Больно тебе, страшно, но если рука твоя свободна — хватай нож, щепку, молоток, что есть под руками и рази эту сволочь прямо в голову или сердце!

— В сердце? — Испугался Петрок.

— В него, внуче, — наущал дед, — иначе нельзя. Если не бить на смерть — не отпустит хватку, и тогда пиши — пропало…

[1] (Нем.) Наружу евреев!

[2] (Нем.) оружие готово?

[3] (Нем.) отдайте им.

[4] (Нем.) Ну хорошо. Солдаты, ко мне!

[5] (Нем.) Дайте ему оружие.

[6] MP 38, MP 38/40, MP 40 (сокр. от нем. Maschinenpistole) — пистолет-пулемет, разработанный Генрихом Фольмером на основе более раннего MP 36, и использовавшийся в качестве личного оружия. Состоял на вооружении вермахта во время Второй мировой войны.

[7] (Нем.) Поменяйте.

[8] Подобное, в Витебской области в годы войны видела своими глазами Д.А. Маньковская. Я отчего-то запомнил эту страшную историю, но через несколько лет, когда Дарьи Анисимовны уже не было в живых, точно такую же, только уже произошедшую на гомельщине, мне рассказал товарищ и клялся, что слышал это от своих стариков.