часть 2 глава 8

— Что вы имеете в виду? — заинтересовался Бауэр.

— Наша борьба за чистоту расы, — ответил Зела, — избавление человечества от еврейской заразы. Я утверждаю — вся эта показная яростная борьба с ними — лишь фикция.

— Почему вы так думаете?

Гауптштурмфюрер опасливо осмотрелся по сторонам, хотя прекрасно знал, что рядом с ними никого нет:

— Конрад, вы сами сказали, что, готовясь к докладу, штудировали историю иудейских царств и основы их религии. Стоит ли тогда вам объяснять, насколько кровожаден, хитер и изворотлив этот народ?

На земле редкий язык имеет сколь-нибудь достаточное количество подходящих эпитетов, чтобы определить все качества этого вероломного племени. Повторяю, я берусь утверждать наверняка: перед нами, начиная с 1939 — 1940 года проигрывается чудовищный по своей сути спектакль. На самом деле никакого «еврейского вопроса» нет!

Обер-лейтенант, не ожидавший того, что их разговор повернется в это кривое русло, решил ответить осторожно:

— Мне кажется, вы не правы. Каждый из нас, и не раз, видел, как казнят евреев. Говорят, что их увозят целыми эшелонами…

— Все это так, — не стал спорить Зела, — но далеко не всех убивают, поверьте. В Германии, Польше и здесь организованы лагеря, где щедро можно отвешивать смерть иудеям сотнями, тысячами, но, поверьте, сложно оспаривать с руководителем D2, что в самих лагерях нижний слой администрации — сами евреи. Именно они определяют, кого из прибывших в учреждение казнить, а кого оставить. Они ведут отбор, Бауэр! Жестко, беспощадно, но скрупулезно и точно, как цыплят на птицеферме. Есть у еврея отклонения? Мешанная кровь? В утиль. Чистый, породистый — живи.

— Но для чего им это? — округлил глаза Конрад. — Я не могу понять. Все, что вы говорите весьма сомнительно. У фюрера есть помощники, думаете, что-то может пройти мимом него?

— Бауэр! — едва сдерживаясь, чтобы не вскрикнуть от возмущения, зашипел сквозь зубы Зела. — Вы же помните — я работаю в первом управлении! Мне ли не знать еще и то, что в ближайшем окружении фюрера находится более двадцати офицеров с чистейшей еврейской родословной.

Я наблюдал прелюбопытные вещи: с делами, при переводе, иногда попадаются их медицинские карты. Мне шепнули код, обер-лейтенант.

— Код?

— Да, это набор цифр в колонке анализа крови, которая говорит о принадлежности человека к той или иной национальности. Тема очень интересная. Представляете, сам субъект может выглядеть или утверждать, что он чистокровный ариец, но его кровь…

Сейчас наши медики знают о ней все! Именно она — наш паспорт. Вы знали о том, что все национальности на земле имеют свой состав крови, свой уникальный национальный код в карте?

Обер-лейтенант молчал, но его лицо выражало недоумение.

— Вижу — не знаете, — продолжил Зела, — а меж тем, это есть. Впрочем, как и сто болезней, которыми болеют только евреи и армяне? Вообще кровь их и китайцев очень примечательна…

— А армяне тут при чем? — не сдержался Бауэр.

— Их состав крови очень близок к иудейской.

— И что с того? — продолжал выражать недоумение Конрад. — Допустим, что информация о составе крови на самом деле очень любопытна, но если она есть, почему ее не использовать открыто? Это значительно помогло бы нашему общему делу.

— Исключено! — не дал договорить ему гауптштурмфюрер. — Еще до начала вторжения в Польшу мы получали циркуляры, запрещающие открывать эту информацию. Потому ее так хитро и закодировали.

Самое интересное, что по не проверенным данным, подобные циркуляры работают во всем мире! Меняются режимы, правители, исчезают целые страны, появляются новые, а эта информация остается неприкасаемой везде.

Вам не кажется странным, что современные медики столько много знают о составе крови, но упорно и грубо делят ее лишь на несколько групп?

Я дружен с некоторыми ребятами, работающими в лабораториях. Все оттого, что от природы я весьма любопытен. Было интересно, как устроен автомобиль, я развил в себе это до степени серьезного увлечения. Стало интересно, что там у нас с составом крови? Я и тут буду копать до тех пор, пока мне не надоест и пока есть возможность получать секретную информацию.

Это здорово, что у медиков в лабораториях при лагерях сейчас огромное количество материала для работы и всяких экспериментов. Им многое позволено и, так уж устроен человек, порой это перехлестывает рамки и дисциплины, и этики, и вообще человеческого понимания.

Люди науки все немного сумасшедшие и видят дальше доступных нам рамок, именно поэтому они и двигают прогресс. А управлению приходится закрывать глаза на их перегибы в работе. Они тоже люди, им важна карьера, а мне доносимая ими информация. Потому они, пока есть в этом необходимость, будут рассказывать мне все то, что знают сами…

— И все равно я не могу понять, — пожал плечами Бауэр.

— Чего?

— Даже, если допустить то, что вы правы, к чему евреям этот жесткий отбор? Да, в истории человечества было достаточно фактов, говорящих об их кровожадности, нетерпимости, фанатичности, мстительности и нетерпимости к другим народам. Сколько подобного описано в той же Библии… Но я не могу понять главного, зачем им этот отбор?

— Зачем? — задумчиво улыбнулся гауптштурмфюрер. — А вот это, обер-лейтенант, на самом деле очень хороший вопрос. …А что если какой-нибудь новый «Моисей» снова задумал встряхнуть свой народ? Отчего-то же Хаим Вейцман продолжает живо интересоваться ходом дел в наших лагерях? Доподлинно зная о том, что там происходит, он постоянно выделяет из своего фонда деньги на содержание этих учреждений.

— Макс, — стараясь выглядеть беспристрастным, сухо спросил Бауэр, — я повторюсь — зачем?

— Собрать свои силы, почистить кровь! Убрать всех немощных и недоевреев в Европе, Азии, в Америке и завоевать себе где-нибудь клочок земли. Может быть не сейчас, позже, лет через десять-двадцать, это ведь по-прежнему народ-скиталец, не имеющий родины.

Обер-лейтенант неуверенно замотал головой:

— В это сла-а-або верится, Зела, — растягивая слова, заметил он. — Даже такой мощной и отлаженной военной машиной как Германия этого сделать не просто. Оттого мы слегка и увязли тут, под Киевом…

— Так ведь весь вопрос: какой клочок земли, Бауэр? — напирал на свое гауптштурмфюрер. — Германия сейчас вступила в схватку за очень большой ломоть, а семитам, кто знает, возможно, вполне будет достаточно и малого…

Конрад пристально смотрел в глаза гауптштурмфюрера, продолжающего в это время приводить ему свои весьма спорные доводы и вдруг поймал себя на мысли, что подспудно старательно отыскивает во взгляде Зела искорки пламени душевного расстройства.

«Нет, ничего «такого» не вижу, — рассуждал про себя Бауэр. — Тогда какие у него цели? Зачем понадобилась эта остановка в поле? А что, если говоря мне о неком глобальном семитском спектакле, этот ушлый «кадровик» сам сейчас ломает передо мной комедию? Уберем за рамки то, что на него произвел неизгладимое впечатление мой швейцарский доклад и, …это может быть самая заурядная проверка сотрудника, проходящего по дисциплинарному делу, провокация. Почему нет? Вполне! Просто в отличие от обычных «игр» управления, эта блестяще упакована. Еще бы, это ведь уровень не рядового сотрудника D2, а планка руководства!»

Бауэр прекрасно знал, какие ушлые волки работают в главном управлении имперской безопасности. D2, равно, как и другие отделы, распускали свои щупальца по всем управлениям, словно спрут, держа под контролем все вокруг.

Нужно было как-то выкручиваться, чтобы каждое сказанное тобой слово потом не обернулось против тебя же…

— Я всего лишь археолог, — пожав плечами, сказал Бауэр в тот миг, когда гауптштурмфюрер замолчал, ожидая продолжения диалога. — Все это для меня слишком сложно…

Зела моментально натянул на лицо лукавую улыбку:

— Ах да, — наигранно вспомнил он, — я и забыл! Вы же сразу сказали, что после своего швейцарского доклада больше не занимались еврейским вопросом. Выходит, я зря сотрясаю небеса. Вот пустомеля, правда? …М-да, жаль, очень жаль, — добавил он, — что ж, тогда продолжим путь, обер-лейтенант? Руки за спину! К машине…

Это был очень нехороший день. Спроси сейчас у Петрухи: «о чем ты думал, когда лез вглубь хода, найденного за сараем агронома? Зачем тебе сдался тот меч?» — ответа не будет.

Знал же, что кругом немцы, что станут искать… Сейчас, лежа на своем сундуке в темном доме и вспоминая то, что его заставило это сделать, расстроенный оголец только машинально пожимал плечами. На него в тот момент словно сошел какой-то морок. Помнится, мать рассказывала ему о том, что такое наваждение может поднять человека ночью с постели и увести бесследно куда-то вслед за луной. А еще может замутить ему голову и отправить к реке, чтобы безо всякой причины утонуть. Что-то похожее случилось вчера и с ним. Петрок вдруг понял, что ему нужно идти в подземный ход и не было у него в сердце ни страха, ни каких-либо сомнений.

Он видел, что на дворе скоро ночь, стащил из бабкиного комода два коробка спичек, а с табуретки, что стояла у кровати стариков, кипу пожелтевших от времени газет. Скажи ему сейчас: «сходи еще раз, Петро, под землю, тебе ничего за это не будет!» — не пошел бы, а вот вчера…

В проходе, хоть и согнувшись, однако шел так уверенно, будто знал, куда идти. Впрочем, не внутренний, а какой-то внешний страх все же в нем присутствовал, поскольку по пути вглубь хода он сжег, чуть ли не все газеты. Сейчас это виделось, словно не он сам, а неведомые силы вели его к тому месту, где лежали мечи и его же, Петькиной рукой взяли именно этот меч, поскольку другие его в памяти были словно в тумане, где-то далеко. Этот же, чуть ли не сам вскочил в ладонь и тут же от него до самых ступней ног, будто за струну кто-то дернул!

Сколько он был под землей, неизвестно. Очнулся уже рядом с сараем. Спрятал оружие в сено возле Дуная и пошел тихонько спать, слушая ворчание матери. А по утру — вон какие дела начались.

Эх, прямо сердце болело оттого, что деду ни за что досталось. После того, как ушли немцы, все домашние словно мыла наелись. Никто даже не ругал. Они просто не успели. Прибежала Яринка, вся грязная, в слезах, что-то кричала. Мать и бабка с дедом увели ее в хату, а через минут пять, чуть ли не бегом кинулись куда-то, волоча под руки дочь агронома. Дед лишь крикнул от калитки: «за малыми и хозяйством смотри и со двора ни ногой!»

Их не было дотемна. Петрок сам кормил младших, сам встречал коровье стадо, загонял корову, сам доил, разливал по крынкам молоко и все маялся, думая, что уж вечером-то точно отхватит от матери за все, но нет. Она и бабка с дедом пришли только к полуночи и все чернее тучи.

Малышня уже спала. Мать, молча, поправила им покрывало, подошла, поладила по голове Петруху и стала гасить свет. Дед с бабкой к тому времени повалились спать, не произнеся ни слова, только долго и тяжко вздыхали за занавеской. «Видно у Пустовых случилось какое-то горе, — размышлял, засыпая Петрок, — скорее всего с тетей Любой. Утром тихонько спрошу у мамы…».

Сон мягко подхватил его на руки и, видно от того, что все мысли его долгое время носились вокруг того злосчастного подземного хода, образы сновидения оказались там же.

Виделось Петрухе, что снова идет он под землей, и ему также не страшно и даже хорошо, но не потому, что он жжет газеты и может не бояться темноты, а потому, что ведет его за руку великан, тот самый, чей череп они откопали у сарая агронома. Он шагает рядом, сквозь землю, как сквозь воду, смотрит на Петруху сурово и молчит. Вот ход кончился, и оказались они с великаном в каком-то покрытом пылью помещении. И вдруг исполин заговорил:

— Недолго же они спали. Пришла пора проснуться следующему мечу! Пойди с ним в сердце врага! Только этому клинку достанет силы расколоть на две части каменной стеной медвежью берлогу…

Пол дрожал от его голоса так, что Петрухе стало щекотно, и он открыл глаза.

У сундука стоял дед и тряс внука за большой палец ноги, что торчал из-под покрывала:

— Вставай, Петр Ляксеич. Пан Юзеф пришел снять с поста солдата, что у сарая. Ты что, не отвел им вчера Дуная?

— Не, деда, — протирая глаза, потянулся внук, — часовые менялись и ничего не говорили, а сам я…

— Все верно, — глядя в окно, что там делает во дворе поляк, согласился дед, — было б им так надо, уже б давно прислали за собакой. Одевайся. Иди, вяжи Дуная за ошейник, поведем его к Правлению.

— Я сам отведу, диду…, — дернулся Петрок, но старик положил ему на плечо свою толстопалую руку:

— Не надо одному, внуче. Недоброе немцы творят. Ты пойдешь, а я следом. Отведешь пса и сразу домой. И никаких там разговоров, понятно? Хватит, один раз уже влип в историю.

Петрок никогда раньше не слышал в голосе деда ничего подобного. В нем были и затаенный страх, и боль, и какая-то странная, скрытая жалость к внуку.

Вышли из хаты они вместе. Дед заботливо подал Петрухе приготовленный для пса короткий кусок веревки. Пан Юзеф, глядя на то, как оголец направился к открытым воротам сарая, расстегнул кобуру и вынул пистолет. Дед, заметив это, стал перед ним, словно охраняя важного пана от собаки, но на самом деле закрывал собой внука, который в это время выводил во двор заметно прихрамывающего Дуная.

Пес, едва только унюхал стоявшего у забора солдата, тут же ощерился и стал рычать в его сторону. Петрок чудом успел покрепче вцепиться в веревку, потому что еще через секунду, собака вдруг бросилась в сторону побелевшего от страха часового и тот, отскочив назад, едва не выломал старое прясло.

Петрок, от греха подальше, перехватил хватку за ошейник, и озлобленный зверь воспринял это нормально, признавая над собой власть молодой руки.

— Веди его к Правлению, — отступая назад, сказал пан Юзеф и, в тот же миг Дунай бросился и к нему. Петр Ляксеич повторно одернул пса и с трудом поволок его к калитке.

Дунай шел за Петрухой неохотно, вертелся, отыскивая глазами чужаков, и лаял в сторону каждого из них. Этот странный эскорт неторопливо и без приключений добрался до Правления. У стены стояли сколоченные из тонких жердей носилки с клеткой, внутри которой уже была пустая миска, большая металлическая банка с водой, как видно из-под каких-то консервов, и темное, пыльное тряпье.

Солдаты приподняли клетку, подперев ее с одной стороны, и предусмотрительно отошли. Петрок устал бороться с Дунаем, взмок. Чувствуя, что теряет последние силы, оголец все же собрался и аккуратно, втащил пса на носилки, опустив сверху тяжелую клетку. Собака вдруг перестала лаять, застыла на месте и, просунув морду между сырыми, еще истекающими древесным соком прутьями, уперлась взглядом в Петруху. У того по коже пробежал озноб. Животное все понимало и смотрело с упреком, словно говоря: «Ты меня оставишь? Отдашь им? Разве для этого ты меня спасал?»

Петрок отступил назад и вдруг уперся спиной в помощника Коменданта.

— Иди домой, młodzieniec, — сказал тот, с опаской глядя в сторону Дуная. — Дальше уже не твоя забота…

Петруха опустил голову и, сделав несколько шагов, обернулся. Дунай продолжал смотреть ему вслед. Душа огольца рвалась из груди, наворачивались слезы, хотелось рвануть назад, поднять клетку и выпустить животное на волю, но …солдаты. Сделай Петрок так, они, не задумываясь, застрелят и его самого, и всех домашних.

Словно в полусне дошагал он до деда и, чувствуя странную слабость, уткнулся тому в грудь. Старик обнял его, и сам украдкой смахнул слезу:

— Тяжко, внуче, — тихо сказал он, — я знаю, каково это. Добрый был пес. И на что он им? Идем домой, ну! Чего раскис? Давай-ка, пока эти злыдни какой пакости для нас не придумали…

До дома Петр Ляксеич едва добрел, его вел дед. У калитки ждала мать, и старик передал внука, что называется «из рук в руки» со словами: «Отведи, доню, мальца домой, пусть полежит. Что-то ему совсем нездоровиться…»

В хате, в которой вскоре Петруха остался один, было тихо и прохладно. Младшие по обыкновению где-то бегали, бабка и мать опять пошли к Пустовым, а дед, поговорив с кем-то из соседей у ворот, заглянул в дом, сказал, что сходит за рощу, глянуть уцелели ли его стожки вдоль придорожных канав.

Петрок увидел, как медленно проплыла в окне его тень, поправил подушку и закрыл глаза. Пережитое за последние дни тут же навалилось на него, пробуждая в чувствующем ломоту, ослабленном теле непроизвольные вздрагивания. «Это жар, — успокаивал себя Петруха, накрываясь одеялом, — точно так же было в прошлом году, осенью, когда я вымок под дождем. Ломило, и хотелось потягиваться, как будто только что проснулся…»

В воображении поплыли картинки подземного хода, мечи, Дунай…, постепенно стало тепло и уютно. Петрок засыпал. «Красивые мечи, — думалось ему, — наверное, булатные. Интересно, а что это значит — булатные? И что там булатное? Рукоять? Клинок? А еще: почему клинок? Потому, что в форме клина, или потому, что меч вклинивается между жизнью и смертью и разрезает …жизнь…?»

— Клинок, — где-то далеко загудел у него в голове чей-то голос и Петруха, находясь на грани сна и яви, отчего-то сразу же представил себе огромный череп великана и вспомнил свой вчерашний сон. Да, это был голос того, кто в том сновидении вел его под землей. — Клинок, — повторил голос, только теперь уже близко, — ты клинок, а он — рукоять.

И вдруг, словно развеялся туман. Петруха стоял посреди большого поля, и все вокруг него было усеяно обломками копий, стрел, вросшими в землю шлемами и дырявыми щитами. Серые от времени, полуразвалившиеся кости щерились в низкое, заплывшее черным дымом небо, на краю которого полыхало зарево пожарищ.

Едва не упираясь головой в небосвод, прямо перед ним стоял великан. Сегодня он был в доспехах: на поясе пустые ножны, шлем в брызгах бурой, запекшейся крови, дымящиеся сапоги… Казалось, что он только что вышел из тяжелой, страшной схватки.

— Жаркий бой, — глядя куда-то вдаль, сказал исполин, — теперь и тебе пришла пора.

— Мне? — Не поверил услышанному Петрок. — Так ведь не взяли меня! Только по весне будет семнадцать.

— То не беда, что годами мал, — опустил усталый взгляд великан, и продолжил, — тяжко ныне бороться с ворогом. Этого трудно остановить. Они сейчас молятся своим темным Богам, вы же поменяли своих, старых, на нового, а ныне и его отринули! Как же ратиться, коли защиты у вас никакой нет от Темного мира? Приходится нам, кто еще цел, из курганов подниматься да снова из века в век ходить с вами на рать.

— Кто ты? — спросил вдруг Петруха.

— Я — Синегор. Дïд[1] из вашего кургана.

— О ка-ак? — протянул оголец. — А в других курганах, что возле оврага, тоже Дïды похоронены?

— Нет, хлопче, там спят мертвые. Этих лучше не будить. А Дïд тут только я. В наших землях много нас вот так же ждет своего часа. Случится беда на Руси[2], почует земля, как поливает супостат ее кровью внуков божьих, тотчас же мы, велением старых Богов, достаем свои мечи и идем воевать.

— А как же ты вернешься в курган? — обеспокоился Петрок. — Немцы тракторами его начисто с землей сравняли…

— Меня же не тронули, — хитро подмигнул Синегор. — Стою, как и раньше, во весь рост, за тем сараем, только голова чуть в стороне.

— А где же твой меч? Ножны-то пустые. Как ты дальше воевать-то без него будешь?

Великан, глядя на Петруху, неторопливым жестом ощупал пояс:

— А все потому, что ныне и я лишь ножны, — с улыбкой ответил он. — В этой сече — ты будешь божьим клинком, а пес, что поймал в бою и заключил в себе вышедший на волю ярый огонь, стал рукоятью…

— Я клинком? — опешил Петруха. — Да как же?

— Я позвал тебя, ты отыскал вход в курган и сделал так, что ворог теперь сам понесет мой меч к себе в город-берлогу. С тем ему конец и придет. Да только…, на том война не завершится. Из этой берлоги уж давно ушел хозяин, а вместо него во множестве расплодились змеи. Разделится каменной стеной то место, что брошено сильным зверем, а растревоженные змеи расползутся по всему белу свету и напоят своим ядом многие реки. Воевать нам еще и воевать.

— Меня дед и мать не пустят воевать, — вздохнул Петрок, — да и хвораю я…

— А вот, — снял великан с пояса свою походную флягу в два ведра и поставил к ногам Петрухи, — на-ка, пей, — отворачивая туго притертую пробку, приговаривал он, — пей — сколь только одолеешь. Это сурица[3] горная. После нее ни одна хворь тебя не возьмет. Ну же…

Петрок взялся за широкое горлышко, стал на колено и наклонил баклагу к себе. В нос дохнуло сладкими травами, медом и чем-то таким приятным, что губы сами потянулись к сурице. Он пил и пил, чувствовал, что уже напился, но все равно глотал чудесный напиток до тех пор, пока не уперся переносицей в холодный рубец горловины…

— Ой, да он же горит весь, — донесся откуда-то голос матери и Петрок открыл глаза.

В доме уже было темно. На лбу у него лежало мокрое полотенце, а рядом сидела мать и гладила его руку.

— Пропотел весь, — вздыхала она, говоря это куда-то в сторону.

— Перескочил значит, — отозвалась из темноты бабка Мария, — переберуся його і нехай далі спить. Тепер піде на поправку[4].

— А где дед? — попытался подняться Петрок. — Мне ему надо рассказать. Я такой сон видел!

— Спит уже дед, — успокоила его мать, — все спят. Завтра расскажешь, сымай рубаху…

[1] Дïд — родовое божество у Славян, а отсюда дед — тот, кто со временем собирается стать Дïдом — родовым заступником потомков.

[2] Во многих местах до сих пор слово Русь имеет древнее значение и означает — светлое место. Например, говорят: «пойду, поставлю квас на русь, пусть прогреется». Поставить на русь здесь — буквально, поставить на светлое место, причем само «светлое» используется во всех смыслах слова. Отсюда и слово русый — светлый. Заяц — русак и т.д. Возможно, отсюда (предположение) и Киевская Русь — страна светловолосых людей со светлыми глазами.

[3] Священный напиток, настоянный особым способом на солнце.

[4] (Укр.) Переодень его и пусть дальше спит. Теперь пойдет на поправку.