часть 3 глава 8

Фрау Шницлер не любила русских, а русскими для нее были все люди с восточных земель. Госпожа Зельма недолюбливала их до войны — заставляя продавцов своего магазинчика на Бельвю аллее с презрением относиться ко всем, кто имел славянский акцент. Особенно она их возненавидела с осени 1941 года, когда поочередно в октябре и в декабре на восточном фронте погибли два ее брата.

С весны 1942-го по распоряжению муниципалитета некоторым горожанам стала полагаться бесплатная рабочая сила из числа военнопленных, неспособных нести тяжелую физическую нагрузку. С теми, кто был болен или имел увечья, разговор был коротким, а вот тех, кто еще мог быть полезен Германии, следовало использовать до конца, что называется — на всю катушку.

Чаще всего в усадьбу привозили одних и тех же. Это были раздавленные войной, сломленные лагерями люди, а также те, кто просился на работы сам, или просто был рад хоть какой-то возможности немного поесть и побыть на свободе.

Тяжелая на руку госпожа, распробовав несколько раз на вкус сладость своего превосходства над пленными, сначала не часто, а потом регулярно и с превеликим удовольствием не упускала случая их бить.

Присматривающих за пленными наемных немцев она колотить не могла, подобное способно было вылезть ей боком, а русских охаживала крепко, от всей своей черной души. Случалось, и нужно сказать, не раз, что госпожа срывалась с тормозов и, впадая в неистовство, забивала людей до смерти. Несчастных грузили на тележку и увозили в хозяйство молчаливого палача Клима, где под его руководством топили в колышущейся, словно черное озеро, навозной жиже. Но количество пленных от того не уменьшалось. Сколько бы их не погибло от жестоких рук хозяйки усадьбы, ей тут же привозили новых.

К 1943-му году она немного поостыла, но Клим «Топляк» все равно продолжал трамбовать людьми свою огромную навозную яму. Дело в том, что не реже раза в неделю откуда-то стали привозить мертвых, а иногда и живых, крепко связанных женщин и мужчин с кляпом во рту. Обычно эта машина приходила вечером. Те, кто работал на фрау, замечали, как сидевший рядом с водителем человек, передавая людей Климу, а ему в его страшном ремесле часто помогали наемные работники немцы или солдаты, так вот этот человек, сопровождавший груз, постоянно совал в руки управляющего плотный, прямоугольный пакетик. Наверняка это были деньги. Позже эта же машина вместе с людьми стала привозить еще и пузатые, стеклянные бутыли, на которых было написано «Schwefelsäure!!![1]».

Клим был единственным из Славян человеком, которого фрау никогда не привлекала к другим работам и даже не повышала на него голос. Со стороны было заметно, что она и сама его серьезно побаивается. Этот человек-гигант был значительно выше двух метров, имел широкую кость и огромные, длинные руки с нереально большими, жилистыми кистями. Даже покатая, сутулая спина ничуть не скрадывала его выдающийся рост.

В начале 1943 года, как раз перед теми страшными событиями, когда в бытовке свинарей неведомо кем был убит Лёнька Перко, Климу недалеко от его ямы отстроили крытый жестью домик с печкой, где он и ютился в полном одиночестве. Еще бы, кто захочет делить кров с этим чудовищем? Да и делить там было особо нечего. Глядя на это крохотное строение и зная, кто в нем живет, становилось непонятным, как великан «Топляк» там умещается? Но, с другой-то стороны, факт того, что Клим был удостоен от госпожи такой милости, ставил его чуть ли не в один ряд с самим управляющим.

Зная непростой норов этого великана-душегуба, даже наемные работники старались обходить его стороной, что уж тогда говорить о тех, кто в любой момент по одному молчаливому кивку фрау мог угодить в его железные лапы и уже через полчаса пойти на дно черной ямы.

Первое время Петруха даже вскакивал по ночам от каждого шороха, думая, что это «Топляк» идет за ним, чтобы схоронить вместе с новым свинарем свою страшную тайну.

Летом 1943-го, после того, как палки наемников слишком щедро попотчевали Петьку за падеж двух свиней, Клим, глядя на то, что хозяйка отвернулась и ушла, одним движением отодвинул в сторону рабочих, словно месячного поросенка вскинул себе на плечо лишенное сознания тело юноши, и отнес его в бытовку. Дождавшись, когда свинарь придет в себя, «Топляк» принес ему воды и сказал:

— Я знаю, кто всыпал в то корыто толченой бузины.

— Какое корыто? — не понял Петрок.

— Из которого ели те подохшие свиньи. — Пояснил Клим. — Тут на хоздворе нарисовался еще один «Лёнька». Старше тебя, покрепче. Открыто говорит, что хотел бы работать на свинофермах и уже шепнул управляющему, что ты справляешься слабо. Грета, жена Винсента, видела, как он поутру рвал в парке и прятал в карманы бузину, а потом пошел ко второй ферме. Она хотела сдать его солдатам, да за работой забыла, а вспомнила про ягоды только тогда, когда стало известно про подохших свиней…

Клим ушел, а на следующий день вдруг пропал этот новообразовавшийся «Лёнька». На работу привезли, а обратно в лагерь не забрали. Начали искать только поутру, и нашли повешенным в парке, в густых кустах у ручья.

Само собой, вызвали «Топляка», и он унес этого несчастного в яму, но с той поры Петрок перестал бояться ночных шорохов, хотя твердо знал, что иногда и они, и шаги под окном ему не просто чудятся. Это Клим снова ведет кого-то за ограду. С той стороны только ручей и густые заросли кустарника до самой речки, а дальше…, дальше, если встретят и помогут наверняка свобода, иначе кто стал бы все это затевать?

Что ни говори, а человек и в самом деле такое хитрое создание, что привыкает ко всему, даже к тому, что его постоянно и ни за что бьют. Да и работать с утра до ночи привыкает просто так, за еду, стараясь накормить вечно голодные свиные рыла. А что тут такого? Если понимаешь, что от этого деваться некуда, то вскоре становится легче, стоит только покрепче вбить себе в голову мысль о том, что когда-нибудь все это закончится.

Петрок, по сути, и жил этим «когда-нибудь». Всякий раз, когда становилось худо, он вспоминал «генерала», которому помогал Клим, и фантазировал, как тот, добравшись к своим, уже взял под командование дивизию или даже целую армию, а его бойцы, вдохновленные своим командиром, каждый день, шаг, за шагом движутся сюда, к Берлину.

Еще больше это вдохновляло Петруху в ночи, когда случались бомбежки. Самая памятная случилась в 1943-м, в марте, когда вся усадьба выскочила на улицу и смотрела в расчерченное прожекторами небо. Назавтра, привезенные на работы пленные рассказывали, что своими глазами видели раскуроченные бомбами заводы и железнодорожные мастерские. Другие говорили о том, что город просто усеян сбитыми самолетами и все эти машины не советские.

Чьи бы они ни были, а с середины марта налеты на Берлин стали частыми. Дрожала от взрывов земля, полыхало в отблесках огня небо, но до 30 декабря все это было только где-то рядом с парком Тиргартен, вблизи которого стояла усадьба. В эту памятную ночь, накануне празднования нового года, никто не уже выскакивал на улицу. Люди привыкли к частым бомбежкам. Спал у теплой печи, стараясь не обращать внимания на грохот, и Петрок, как вдруг все зазвенело, и в окнах вспыхнул свет…

Дело в том, что в этот налет, прямо на дальнюю свиноферму фрау Шницлер, полностью разрушив здание и погубив свиней, упал сбитый самолет. Но что там свиноферма? Наутро наемные немцы шептались меж собой о том, о чем, позже, стало известно всей усадьбе — в эту ночь бомбардировщики практически довершили то, что делали их предшественники, а именно полностью разрушили район, лежащий возле парка Тиргартен.

Три дня не щадя себя, все рабочие и пленные ковыряясь в еще горящих углях, растаскивали завалы свинофермы и вывозили в город погибший скот. Затем приехали солдаты и грузовиками уволокли куда-то остатки сгоревшего самолета.

Все это время Петрок, как и все работавший на развалинах, успевал делать еще и свою работу. Но вот наступил вечер и он, черный, как чертенок от угольной пыли, пришел в свою бытовку и только тут вдруг понял, что с падением английского самолета, количество его обязанностей уменьшилось ровно на половину! Что и говорить, это была первая вещь в усадьбе фрау, к которой он вынужден был привыкать с удовольствием.

Каждый день одно и то же, печка, свиньи. И вот так, словно один месяц, пролетели для Петрухи два года, а под новый, 1945 год, Петрок вдруг вспомнил о Лёньке. Дело в том, что фрау, как когда-то и рыжего, отвезла своего нынешнего свинаря в приютский магазин, чудом уцелевший после бомбежек. Оказывается, хозяйкой приюта была сестра госпожи Зельмы. К тому времени Петруха уже вполне сносно понимал то, о чем говорили немцы, хотя сам еще разговаривал слабо. Ковыряясь среди гор поношенной одежды, и выбирая что-то себе, он вдруг понял, что имела в виду сестра фрау Шницлер, рассказывая ей о том, что одежды становится все больше. Это были вещи погибших при бомбежках.

В тот же день, как когда-то и Лёньку, Петьку представили в магазинчике на Бельвю аллее. С того самого времени госпожа перестала бить своего свинаря.

В январе 1945-го слег Хельмут и Петруха целый месяц ездил с грузовиками в магазин, где под присмотром водителя помогал разгружаться, забирал какие-то бумаги и привозил их обратно в усадьбу. Жизнь свинаря наладилась, и юноша, где-то в глубине души стал понимать покойного Лёньку.

Разумеется, сейчас можно было себе только представить, как выглядел и чем жил Берлин до бомбежек. «И чего им не хватало? — спрашивал себя Петрок, которого к тому времени все вокруг уже звали на немецкий манер «Питер», — ведь купаются же в достатке, вот буржуи. На кой им было наше бедное Легедзино? Или та же Умань? Жили бы себе, а так …вон как громыхает вокруг. Почти весь город в руинах…»

Утром 23 апреля в усадьбе стало известно о том, что погиб муж фрау Зельмы — господин Фридрих. Поездки в магазин не планировалось, поэтому Петрок спокойно занимался делами на свиноферме.

Днем, придя на хоздвор для того, чтобы взять для запарки пару мешков муки грубого помола, он, укладывая тяжелую ношу на тачку, не заметил, как гомонившие во дворе работники, как-то разом стихли. Выкатив тяжелый груз на сырую брусчатку, ничего не подозревающий Петруха, как и все вокруг, замер на месте. На хоздвор, опираясь на знакомую многим палку, едва держась на ногах, шла пьяная и растрепанная фрау. Волосы липли к ее мокрому лицу, но госпожа даже не думала их поправлять. Тяжелый, безумный взгляд скользил по людям, словно искал кого-то:

— Vieh, Nein, ungewaschene, stinkende Schweine[2], — сорванным голосом произнесла она. — Ihr haben ihn getötet, meine Friedrich. Parasiten, meine Grube ist genug für Euch alle! Klim! Klim, töte Sie alle!

Фрау безрезультатно звала «Топляка», шаря безумными глазами среди собравшихся и, вдруг, зацепившись взглядом за фигуру замершего с тачкой посреди двора Петрухи, набросилась на него с палкой:

— Du, du, Vieh, wirst mir für alle Antworten![3].

Приученный осторожно относиться к свиному корму и не ронять его на землю, юноша отпустил ручки тачки только тогда, когда у него закружилась голова, и лицо залило кровью.

Никто и не думал останавливать расходившуюся госпожу. Здесь, в цивилизованной Европе, за долгие столетия инквизиции людей приучили к тому, что казнь, это просто бесплатное и угодное богу, завораживающее зрелище. «Если бы господь противился этому, — считали эти трусливые зрители и их предки, — он просто не допустил бы подобного».

Фрау Шницлер продолжала бить несчастного Петруху даже, когда он перестал двигаться. Но именно тут явил себя бог! Неким чудесным образом орудие казни, палка, впитавшая в себя кровь ни одного десятка жертв, многие из которых расстались с жизнью, сломалась, развалившись на два одинаковых, остроконечных куска.

Бесновавшаяся госпожа, заметив это, отбросила одну половину в сторону, а второй попыталась проткнуть бесчувственное тело свинаря, но мокрое от крови дерево, как видно устав служить недобрым орудием, выскользнуло из рук фрау Зельмы и запуталось своим расщепленным концом в ее мокрых, растрепанных волосах.

Со стороны это походило на какое-то колдовство, чем больше фрау старалась выпутать эту острую щепку из своих волос, тем больше та в них запутывалась. Наконец, совершенно обезумев от злости, вдова стала рвать из образовавшегося колтуна непослушное древко вместе с волосами. Вот тут-то, наконец, сердобольные женщины из наемных, подбежали к ревущей, словно раненная корова госпоже и, успокаивая ее, тетешкая и вздыхая, повели к усадьбе.

Оставшиеся на хоздворе люди озирались. Никто из них не спешил броситься на помощь к окровавленному мальчишке. Да и надо ли? Не он первый, не он и последний. Странно было другое, сейчас не хватало чего-то такого, что появлялось всегда, при мало-мальски напряженной ситуации на территории усадьбы. Да, точно! Ни во дворе, ни у ворот не было ни одного солдата. Зато на парковых аллеях и на дороге, проходящей вдоль дома госпожи, двигались танки и другая бронетехника. Красноречиво переглядывающиеся берлинцы поняли — это не к добру.

И вдруг из-за угла появился Клим. Заметив распластавшееся у тачки, окровавленное тело, он побежал к нему, чуть не пританцовывая от радости. Было что-то звериное, леденящее душу, в том, как легко и с удовольствием забрасывал великан на плечо свою очередную жертву. Люди, глядя на это, чувствовали, как у них на загривках шевелились волосы. «Понес еще одного утопленника в свою навозную яму», — холодея от ужаса, думал каждый из них.

Проспавшейся госпоже о том, что Клим уволок труп свинаря к себе в яму, доложили только утром. Она вначале засуетилась, тут же велела послать кого-нибудь за палачом, но потом, поразмыслив, остановила посыльного. Голову овдовевшей племянницы Георга Августа Эдуарда Фрайхерра фон Шницлера вдруг занял другой важный вопрос: куда подевался караул от ее ворот? Поднявшись на второй этаж, она набрала номер приемной дядюшки и попросила соединить с ним. К счастью высокопоставленный родственник оказался на месте.

— Зельма, детка, — вместо приветствия начал успокаивать ее родственник, — пойми, это война. Ты знаешь, когда мне вчера сообщили о гибели Фридриха, я порывался тут же приехать к тебе, но задержали дела. Сейчас такое творится…

— Я вижу, что творится, — глядя в окно и гневно сжав тонкие губки, с трудом сдерживала себя вдова, — где мой караул? Или в случае гибели офицера, его жена перестает быть немкой?

— Милочка, — со вздохом ответил дядюшка Георг, — наверняка твой караул сейчас там, где и все солдаты фюрера.

— А где сейчас, интересно знать, все солдаты фюрера? — легкомысленно и с вызовом спросила Зельма.

Дядя Георг был намного благоразумнее взбалмошной племянницы. Он тихонько откашлялся и ответил:

— Они, детка, охраняют мир и покой Берлина.

— Я вижу, как они его охраняют, — вспылила его родственница и сказала то, о чем лучше было бы промолчать, — весь Тиргартен в руинах, а город! Во что превратился наш город?

— Зельма!!! — не сдержавшись, выкрикнул дядя, а подобное с ним случало очень редко. — Замолчи! …Иди лучше побей кого-нибудь, глупая девчонка…

Он отключил связь. Вдова, слегка испуганная тоном дядюшки, положила трубку, подошла к окну и стала смотреть на то, как в старом, уютном парке, жгли костры и рыли окопы сотни солдат. «Неужели русские дойдут и сюда?» — с ужасом подумала Зельма, вспоминая убитого накануне свинаря и ежась при одной только мысли о том, чтобы бить еще кого-то из тех самых русских, что уже стоят под стенами Берлина…

Петрок очнулся. Где-то рядом гудела печь, на потолке плясали сполохи огня, было уютно и жарко. Он лежал на длинных, от стены до стены, нарах в домике Клима. Хозяин сидел у открытой топки на служившем ему табуретом деревянном ящике с немецким орлом. Отсвет углей делал его недоброе лицо демонически красным.

— Очнулся, бродяга? — тихо спросил великан, встал и подал Петрухе большую железную кружку. — Пей. Тебе надо много пить. Это отвар. Горчит, но так и должно быть, иначе не поможет.

Петрок припал губами к бортику посуды и стал жадно глотать теплое, горьковатое питье. Оказывается, он очень хотел пить…

— Ты кто такой? — вглядываясь в перепачканное разводами засохшей крови лицо юноши, вдруг спросил «Топляк».

— Как кто? — не понял вопроса Петруха. — Свинарь. Ты же знаешь.

— Это знаю, — с какой-то затаенной опаской кивнул Клим, — ты лучше расскажи, откуда и кого ты принес сюда? …Чего вылупил глазенки? Кто сидел в тебе спрашиваю?

— Сидел?

— Да сидел, — подтвердил «Топляк», — до того, как ты ввалился в жар. Стало тебе худо, он и вышел. Видно понял, что в таком состоянии твое тело не выдержит двоих. Светлый Дух, сильный, …могучий.

— Ты его видел? — удивился Петрок.

— И видел, — криво улыбнулся Клим, — и слышал. Голос у него тихий, как шелест падающих листьев. «Пришел мой час», — говорит, и поплыл куда-то через стену к парку.

— Дядька Клим, — опустив взгляд, со страхом, тихо прошептал Петрок, — ты…, ты не мог его видеть.

— Отчего ж не мог? — спокойно поинтересовался тот.

— Мой дед говорил, что видеть Духов могут только просветленные люди…

— А я, стало быть, не просветленный? — хитро сощурил глаз «Топляк».

— Ты, дядька Клим, только не обижайся, …столько в своей яме душ загубил…

— Я и тебя загубил, — не дал ему договорить великан, — чего глазами хлопаешь? Для всех в усадьбе так и есть. Два дня тому, после того, как фрау укатала тебя своей палкой, я на виду у всех взял тело убиенного и унес к отстойникам. Зная меня, каждый теперь скажет: «утопил Клим в яме еще одного горемыку». Но ты ведь жив?

Петрок кивнул.

— Так и многие другие живы, — снова усаживаясь к печке, и подбрасывая в нее дров, продолжил «Топляк». — Хотя, конечно, вместо этих живых, пришлось прибить и потопить других… Что, страшно? — замечая, как напрягся юноша, подмигнул ему Клим. — Так было надо, браток. И то, что немцы возили сюда на захоронение своих, неугодных Гитлеру только нам на руку. Нужных нам людей мы спасали, а я вместо них, переодев в их одежку, убивал и топил тех немцев, кто особенно старался в лагерях или для гестапо.

Наши уже давно орудуют с местным подпольем тут, в пригороде. Выследят кого надо, колом по голове, в мешок и ко мне. Заберут ночью тех, кого надо спасти, а этих выродков, что из охраны лагерей или из лабораторий, обливаем кислотой и в яму. Но то все …без надобности тебе, и не интересно мне. В жизни людей вообще мало интересного, куда как больше притягательного в смерти. …Так что же за Дух, из тебя вышел, парень? Где ты его подцепил?

— Он сам в меня вошел, — признался Петрок, — у нас, в Легедзино.

— Где это?

— В Украине.

— А как это — вошел?

— Немцы курган раскопали, — зашептал Петруха, — а я, даже не знаю с какого перепугу, что-то толкнуло меня, полез туда. А еще, до того, мы с дедом раскопали во дворе тети Любы голову великана. Это его Дух, наверное…

— Великана? — удивился Клим.

— Да, — утвердительно кивнул Петрок, — голова, как …четыре или даже восемь ящиков, на котором ты сейчас сидишь. …Ты не веришь мне, дядька?

— Почему нет? — как и прежде спокойно ответил «Топляк». — Я и сам не маленький, но про таких великанов только в сказках слышал. Ну, значит, были они все-таки, раз вы одного раскопали?

— А ты много видел Духов, дядька Клим?

— Да, повидал, — без какого-либо интереса ответил «Топляк», — но такого могучего не встречал. Ты его благодари, браток, при каждом удобном случае, благодари. Это с его силы ты живым и целым остался. Надо же, палка буковая сломалась, а у тебя все косточки целы. Только синяки остались. Дыры на голове и те затянулись. Раз я тебя не пользовал, значит, это только он, этот Дух целил.

— Благодарить? В церковь ходить? — помня от бабушки слово «благодарить» только в связи с храмом, спросил Петруха.

— А на что она, такая церковь? — лениво ковыряясь в печи, ответил ему вопросом Клим. — У каждого попа под рясой погоны. Да и храмы пустые. Нет там силы. Оно ведь даже при царе так было — храмов все больше, а Бога в них все меньше. Так уж устроены люди, брат. Увидели бы такого Духа, и его считали бы богом…, или чертом.

Знаю я, о чем ты сейчас мыслишь, — приподнял мохнатые брови «Топляк». — Меркуешь, дед мой никак не мог ошибиться. Духов видят только святые или просветленные, а этот Клим точно на попа не похож, потому, как он душегуб. Так ведь думаешь, верно?

— Так дядька, — понуро ответил юноша.

— Что с вас взять, — глядя в огонь, задумчиво продолжил великан, — и ты, и твой дед мало что знаете о мироустройстве. Как люди думают, раз поп, значит, светлый, а если убил кого, стало быть, сразу темный. А ведь убить человечка, извести, труд небольшой, плевое дело! Важно только смерть его уважить, не насмехаться над ней. Смерть, брат, она одинаково берет и просветленных, и темных, злых. Я о ней много чего знаю и не боюсь ее. И не потому, что темный или с нечистью знаюсь, нет. Мне и моим предкам на роду написано быть воином Магии Смертной Силы[4]…

[1] (Нем.) серная кислота.

[2] (Нем.) Скоты, нет, вонючие, немытые свиньи. Вы убили его, моего Фридриха. Моей ямы хватит на всех вас! Клим! Клим, убей их всех!

[3] (Нем.) Ты, ты, скот, ответишь мне за всех!

[4] Отсылка на книгу Вита Ценева «Протоколы колдуна Стоменова». Слабонервным или впечатлительным людям советую эту книгу не читать!!! Самое меньшее, что вас ждет — затяжная депрессия. К подобной информации надо быть готовым.