Глава 11. Пророчество

— Вы, люди, обычно спрашиваете: как к нам приходит будущее? Стучится в окно бессонными ночами? Щекочется в кончиках пальцев, заставляя взяться за перо? Проступает между линий на грязной ладони зашедшего погадать проезжего? Вы, люди, никогда не задаете верного вопроса.

Каждый может изречь пророчество. «Гиззи, не бегай, упадешь!» «Гиззи, не трогай нож, порежешься!» Но кто знает, отчего оно сбывается? Отчего складки времени ложатся именно так, а не иначе, прошитые иглой вероятности, влекущей за собою нитку судьбы? Вы думаете, эту нить плетет слепая богиня, а ее сестра держит ножницы? Возможно, все возможно… Но чьи пальцы сжимают иглу? Чьи пальцы, исколотые до крови, втыкают ее в неподатливую ткань — снова и снова? А? Вот то-то. Это знаю только я. Последняя Повелительница Снов.

Обычно на этом месте ослепленный палачом Гвенкхлан смеется тихим безумным смешком и начинает напевать:

Один — я люблю,

Два — любит она,

Три — она мне верна.

А Тешна хрипит, выталкивая невнятные слова за пеньки выбитых зубов:

— Что же ты не сошьешь судьбу так, что нас всех спасут, белошвейка? Раз это в твоей власти, пусть дверь этого гребаного подземелья распахнется — сейчас, вот прямо сейчас!

Вокруг темно, как в бочке, но я знаю, что когда-то красивая молодая женщина, прикованная к стене слева от меня, смотрит гноящимися глазами во мрак, за которым прячется путь на свободу — свободу, которую она получит только после смерти. Ибо спасение придет. Уже скоро. И слишком поздно для меня и моей сокамерницы. Поэтому я молчу, и обезумевший от пыток слепец снова начинает хихикать, а Тешна вторит ему надорванными криком легкими:

— Ах-ха-ха… Гиззи, старая ведьма, оставь свои сказки для палача! Ты знаешь о будущем не больше, чем я — о том, кто отец моего рыженького… — и срывается на страшный, кромсающий сердце вой. — Ай-а, маленький мой, на кого ж я тебя покину-у-у...

Да, пора бы уже слепцу подать голос — жуткий, почти нечеловеческий, будто сочащийся через камень стен с того света, из самой преисподней. Но Гвенкхлан молчит. Я напрягаю память. Как долго длится эта тишина? Пару минут? День? Два? Или с того момента, как стражники перестали приносить воду и картофельные очистки, служившие нам пищей? После того, как дверь темницы заложили тем самым розовым известняком, из которого построен Исфарион?

— Тешна? Тешна! — заклинаю я темноту.

Она отвечает мне писком дерущихся за труп крыс и эхом далекого грома.

Вы спросите, что я делаю здесь, в обществе шлюхи-диверсантки, отравившей гвардейских лошадей, и бродячего музыканта, спевшего не ту песню не в том месте и не в то время? Хм, капитан Вару сказал бы, что я плачу за предсказание о падении Исфариона. Сама я сформулирую ответ иначе: я жду. Жду того, кто приснился мне тридцать далеких лет назад. За семь лет до своего рождения. За шесть лет, восемь месяцев, двенадцать дней и восемь часов до своего зачатия. Эннэ — так его зовут. Одновременно конец и начало. Первый стежок в ткани сшитого мною будущего. Последний — в полотне моей собственной жизни.

— Эннэ, справа!

Инстинкт бросил его плашмя на пол прежде, чем в голове успела оформиться связная мысль об опасности. Вылетевший из бокового коридора сгусток огня ударил в стену там, где только что была голова Эннэ. В ушах зазвенело, на спину посыпались осколки камней, воздух побелел от известковой трухи. Он слепо сунул руку вперед и спустил крючок арбалета. Тяжелый болт беззвучно ушел в направлении неведомого врага. Эннэ не слышал вскрика или падения тела. Он вообще несколько минут ничего не слышал.

Из тишины и меловой мути, разбавленной рыжими пятнами факелов, выныривали скрюченные длиннорукие фигуры, перепрыгивали через лежащего, принимая за мертвого. Но дальше по коридору гоблинов встречали товарищи Эннэ — Карно и Дуг. В узком пространстве количество нападавших не играло большого значения. Последнее отродье тьмы, решившее унести ноги, Эннэ ухватил за волосатую лодыжку, опрокинул и ткнул под ребро ножом.

Боковое ответвление, где скрывался маг, они исследовали сообща. Отросток подземной кишки заканчивался тупиком. Единственный его защитник скрючился у стены, зажимая развороченный арбалетным болтом живот. Дуг для верности ткнул труп сапогом, и Темный кулем повалился на бок. Волосы, склеенные смертной испариной, упали с бледного лица. Карно сплюнул:

— Мало им баб на такое дело посылать, теперь взялись за детей.

Эннэ скорее прочел его слова по губам, чем услышал — в ушах только противно скрипело и квакало. Он кивнул — убитому им мальчишке было не больше пятнадцати. Даже совестно зарубку на арбалете ставить.

— Лучше глянь, как это твое дите стену-то разворотило! — возразил Дуг, указывая в основной коридор через очистившийся воздух. — Во какая дырища-то! Не пригнись Эннэ, была б она щас на месте его непутевой башки.

Дыра, и верно, оказалась не маленькая, и несло из нее гнилым запахом сырости, смерти и человеческих испражнений.

— Похоже, там есть что-то, — Карно пнул полуразрушенную кладку, и пара кирпичей, бухая, покатились во мрак за стеной. — Вроде как ступени. Схрон у них там какой, али чо?

— Вот ты поди, да погляди, — ухмыляясь, предложил Дуг.

— Мне жить пока не надоело, — фыркнул Карно. — Без колдуна я в это гадючье гнездо не полезу.

— Приказ был — обследовать казематы и подавить очаги сопротивления, — напомнил Эннэ, к которому начали возвращаться слух и ясность мысли. — Магов и наверху не хватает, а там они нужнее. Значит, придется нам справляться собственными силами.

Словно в подтверждение его слов, над головами солдат грохнуло, ближайший факел мигнул и погас. Зашуршал тонкой струйкой с низкого свода песок.

— Вот ты и лезь в энтот склеп первый, вашбродь, — скривил угреватый нос Дуг. — У тя комплекция подходящая. А я те посвечу.

На «вашбродя» Эннэ не обиделся — это была давняя шутка в отряде, намек на его благородное происхождение, принесшее парню больше горя, чем привилегий. Он только пожал плечами и просунулся поджарым телом в вонючую щель. Все равно, вряд ли они найдут здесь что-нибудь, кроме трупов, калек или умирающих. Когда армия Светлых штурмовала Исфарион, стража подземной тюрьмы позаботилась о том, чтобы уничтожить всех заключенных, способных держать оружие или творить чары. Скорее всего покрытые слизью ступени вели в очередную камеру. Странно только, отчего дверь в нее замуровали? Хотя, с другой стороны, оставить узников на мучительную смерть от жажды, голода и безнадежности было как раз в стиле темных изуверов.

— Ну, что там?

— Ам-ам-ам...

Настороженный шепот Карно эхом заметался под отсыревшими сводами. Мерцающий от сквозняка свет факела выхватил из мрака груду тряпья у стены, ржавые цепи, впалую щеку на которой уже расцетало трупное пятно.

— Все как обычно, — глухо бросил Эннэ, закусывая губу. — Тут трое, один даже успел позеленеть.

От дыры донесся облегченный вздох, по сочащимся влагой стенам побежали тени:

— Ну так брось мертвяков, да вылазь — им все равно уже не поможешь.

— Верно, — поддержал товарища Дуг. — А то меня от этой сырости промозглой рюматизм проймет.

Эннэ бросил последний взгляд на жуткое помещение, как вдруг один из трупов приподнял голову с длинными свалявшимися патлами. Глубоко запавшие глаза сверкнули, поймав свет факела. Страшный, как дыхание смерти, голос прохрипел:

— Рановато ты меня записал в мертвецы, сынок.

От вопля Эннэ содрогнулись стены.

Он положил старуху под ореховое дерево, раскинувшее тенистые ветви в центре тюремного двора. Был июль, и среди листвы, еще не сожженной залетными заклятиями, виднелись крупные зеленые плоды. Товарищи сгрузили рядом слепца с гноящимися ранами вместо глаз. Крик Эннэ привел бедолагу в чувство, и теперь тот все хихикал да перебирал костлявыми пальцами воздух, будто играл на невидимой арфе.

— Неужто это и вправду Гвенкхлан Сладкоголосый? — с жалостно-брезгливой гримасой Дуг разглядывал покрытое нечистотами тело у своих ног. — Я как-то слышал его в «Трех коронах», еще до того, как бедолага попался Темным в лапы. Большой был певец. Эх, лучше бы вздернули его сразу, ей-богу, чтоб не мучился.

Калека вздернул голову на звук речи и просипел надорванно, но почти осмысленно:

— Что тащишь, ворон, в темный дол?

— Я голову вождя нашел.

Он заточил тебя, певец,

Он ослепил тебя, слепец,

Лечу теперь в лесную тьму,

Чтоб очи выклевать ему.

Дуг с Карно переглянулись:

— Никак это он о Дарке?

— Об Эрике Волчьем Хвосте, господине этого борга и изменнике. Но и Дарка настигнет его судьба, да, настигнет… — голос старухи надломился и она закашлялась, содрогаясь всем иссохшим телом, больше похожим на мешок с костями. Видно, осталось несчастной уже совсем немного.

Эннэ снял с пояса флягу и, избегая вгляда слезящихся от яркого света глаз, влил в потрескавшиеся губы немного воды. Старуха судорожно сглотнула и прокаркала:

— Спасибо, Эннэ. Ты добрый мальчик. Будешь хорошим королем. Таким, как я видела, да...

Эннэ решил, что с ушами у него еще не все в порядке после контузии. Слышал ли он то, что слышал? Даже короткая речь утомила старуху: впалая грудь судорожно, мелко вздымалась, под грязными лохмотьями что-то натужно свистело.

— Ошибаешься, мамаша, — усмехнулся он, бросая короткий взгляд в сторону нетерпеливо поджидающих его Дуга и Карно. — Боюсь, корона мне не светит. Разве что… — Карно, поймав его взгляд, выразительно выпучил глаза и постучал пальцем по виску, — разве что дурацкий колпак. — Эннэ легко поднялся на ноги. — Мне пора, а ты отдохни пока тут, погрейся на солнышке.

— У тебя четверо старших братьев, — настиг его ломкий старческий голос. — Точнее, уже трое. Самюэль убит, только ты еще не знаешь об этом. Деймен погибнет от дурной крови — случайная рана. Вольфанда возьмет желтая хворь. Кельвин… Отец сам велит казнить его за измену. Ты наденешь корону Лебедей, мальчик. Это говорю тебе я, Гизере.

Зашипело, синяя молния ударила в башню над входом в каземат, оставив в стене огромную дымящуюся воронку. Запахло свежо, как после грозы. За замковой стеной, откуда прилетел «ведьмин плевок» раздались вопли, звон стали и хорошо знакомый Эннэ треск, будто рвали на повязки гигантские простыни. Скорее всего, солдаты выкуривали из развалин темного мага, а то и не одного.

— Накроет нас тут, — Карно дернул его нетерпеливо за рукав. — Уматывать надо.

Но что-то удерживало Эннэ на месте, между калекой и умирающей.

— С тобой ничего не случится, — словно прочтя мысли солдата, прошамкала жуткая старуха. — Ты доживешь до конца войны и вернешься победителем. Женишься, родишь сына.

Дуг махнул рукой и побежал, пригибаясь, в укрытие. Карно последовал за ним. На том месте, где они только что стояли, воздух взвизгнул, закрутился быстро темнеющей воронкой, подрос, всасывая в себя грязь, пылившуюся между булыжников двора траву, мелкие камушки… Вихрь постоял на месте, качнулся и пошел, набирая скорость вслед за двумя солдатами. Где-то на башне работал маг воздуха. К счастью для Эннэ, Темный то ли не заметил укрывшихся под деревом, то ли счел юнца и беспомощных узников не стоящими внимания. Или это чары спасенной им старухи защищали его? Ведь она, должно быть, волшебница — как иначе женщина могла бы узнать о его происхождении? В отряде Эннэ принимали за отпрыска обедневшего мелкого ленлорда. Никто не подозревал о его королевской крови и связи с Лебединой династией. Таково было желание младшего сына короля Эгона Свана, впрочем, в наивысшей степени удовлетворившее венценосного отца.

Эннэ опустился на колено рядом со слепой, проверяя, закрывает ли его, по-прежнему, прореженная боем листва.

— Если ты знаешь обо мне так много, — прошептал он склоняясь к вонючей морщинистой шее, — то должна понимать, что Эгон скорее коронует своего старшего бастарда, чем меня. Отеческая «любовь» — единственная причина, по которой я вообще оказался здесь, — он коротко кивнул на залитый солнцем пустынный двор, через который, как чудовищный червяк, полз, извиваясь переломанным телом, гоблин. Темный влажный след, тянувшийся за ним, напоминал жирную слизь. — Я надеялся, что на войне, в кольчуге рядового, мне будет легче выжить, чем в замковых коридорах. Папа рассчитывал, что темные сделают неприятную работу за него. Но вот Самюэль, лучший рыцарь королевства, мертв, а я...

Старуха мелко затряслась, смех рвал слабую грудь, вскипая на черных губах пузырьками слюны:

— А помнишь, как Сэм запирал тебя в угольном чулане, чтобы ты не мешал играм старших? Сидя часами во мраке, ты перестал бояться одиночества и темноты.

Волоски на шее Эннэ шевельнулись и встали дыбом. Страшная женщина, явно, сильная волшебница — иначе, как она могла узнать про угольный чулан? Ни он, ни братья никогда не говорили об этом, а прислуге Сэм платил за молчание.

Доставь он теперь ясновидящую к светлым магам, ее исцелят — и награда ему обеспечена. Но что, если провидица поделится еще с кем-нибудь своим знанием? И как много еще она знает?

— Я знаю, как умрет твой отец, — старуха словно вела диалог с его мыслями, будто Эннэ и не требовалось говорить. — Трудно противиться коронации единственного выжившего сына от законной жены, когда тебя разбил паралич. — Смешок снова заклокотал под лохмотьями на груди старухи. — Какая ирония! Видеть и понимать все, но не иметь возможности ни словом, ни движением помешать происходящему… Король умер. Да здравствует король!

Несколько мгновений Эннэ сидел молча, невидящим взглядом уставившись в пыльную траву, которую перебирали скрюченные пальцы ясновидящей, будто лаская. Он начинал верить в свое будущее.

— Мой сын… — наконец хрипло пробормотал он. — Ты сказала, у меня будет сын. Он унаследует корону Сванов?

На этот раз женщина медлила с ответом, и Эннэ отважился поднять взгляд, ища грядущее в ее неестественно расширенных зрачках. Их черная глубина дрогнула, покрылась мутью, будто по ночному полю полз туман. В уголке одного глаза блеснула грязная влага.

— Твой сын воссядет на престол из ясеня, — прошептала колдунья, растягивая синеватые губы в улыбке. — Возьмет осиновый скипетр. Увенчает себя терновым венцом.

Эннэ отшатнулся, глядя, как капля, сорвавшаяся с иссохшего века, прокладывает на вспаханном временем лице новую борозду, светлее остальных.

— Почему — терновым? — спросил он, тоже шепотом, едва чувствуя собственные губы.

— Потому что ты проклянешь свою плоть и кровь за то, что не посмел сделать сам.

Теперь рассмеялся Эннэ — почти беззвучно, памятуя воздушного мага на башне. Спятивший певец поддержал хихиканьем, щипля воздушные струны.

— Эх, как ты провела меня, старая! А я-то, осел, уже начинал верить в твой бред, — солдат стер улыбку с лица, склонившись низко к морщинистой щеке. — Запомни, пока живешь. Я никогда, слышишь, никогда не отвергну собственного сына. Никогда!

Он оттолкнулся рукой от земли, рванулся встать, но скрюченная старушечья лапка ухватила запястье с невиданной силой.

— Вы, люди, думаете, пророчества всегда невнятны. Вы думаете, мы нарочно заводим вас в лес символов, как малых детей, и бросаем на съедение зверям смыслов. Но вот я, Гизере, говорю ясно, так, чтобы понял даже такой упрямый болван, как ты: твой сын будет увенчан терновым венцом, а корона Сванов падет в забвение на два поколения. И поднимут ее твои внуки — трое их будет, от крови лебедей и крови волков. Все похожи… — дрожащие пальцы потянулись к лицу Эннэ. Он отпрянул, и узловатая, похожая на птичью, лапка погладила воздух вместо его щеки. — Твои глаза, летние, цикоревые, пиковая твоя масть. Одно лицо. А от матери возьмут только силу, и на троих не разделится, но умножится троекратно, и с каждым годом еще на три...

Эннэ плохо слушал, бессознательно потирая черную и колючую, под шлем стриженную, макушку. Нет, невозможно! Никогда он не станет таким, как отец! А издалека плыли задыхающиеся, будто напуганные собственной огромностью слова:

— Когда трое соединятся, вознесется западный трон высоко, как никогда. И потомки врагов людских будут поражены и отброшены в тень на сотни лет, а имя Эннэ впишут в книги, как имя начала и имя конца.

Утомленная, старуха откинулась головой на ствол ореха, изборожденный складками столь же глубокими, как ее дубленая грязью кожа. Только на горле билась жизнь, будто древесный сок все толкался от корней к потрепанной ветрами войны кроне.

Эннэ сидел, пораженный, хотя костлявые пальцы давно отпустили его. Ему казалось, он только что уловил в сплетенном ведьмой узоре отпечаток чего-то большего, чем собственная одинокая жизнь — судьбы своего рода, своей страны, своего народа.

— Но почему я? — он и не заметил, как стал думать вслух. — Почему так? Почему здесь и сейчас? — Он перевел снова ставший осмысленный взгляд на сереющее лицо ясновидящей. — Почему я должен все это знать?

— Наконец-то, — улыбнулись растрескавшиеся губы, сочась сукровицей, — ты задал верный вопрос, мальчик. Потому что теперь мои сны, записанные тридцать лет назад, станут явью.

— Один, — просипел слепец, лаская подушечками пальцев горячий от магии воздух, — я люблю.

Два — любит она.

Три она мне верна.

И вдруг уставился на Эннэ гнойными дырами глазниц, выпрямился и запел, да так, что затрепетала на орехе серая листва, и солдат понял, за что звали Гвенкхлана Сладкоголосым:

Принесет волчица тройню,

Снег омоет темной кровью

В королевстве без венца

Три короны, два лица.

Эннэ навалился на безумца, зажал рукой плюющийся строфами рот, опасливо косясь на башню. Старуха зашевелилась, оторвала затылок от поддерживавшего его ствола, вытянула скрюченную темную руку:

— Там, на верхнем ярусе, засел воздушный маг. Со двора не ходи. Лезь со стены через бойницу — ты худенький, протиснешься. Там… найдешь дитя со знаком волка. Возьми девочку. Позаботься о ней. Она… твое будущее...

С этими словами будто все силы одновременно оставили иссохшие мощи. Женщина осела, голова с тупым стуком ударилась о дерево, пальцы в последний раз ухватили пыльную траву и безвольно застыли между ее прядей. Тщетно искал Эннэ биения жизни под обвисшей кожей шеи. Кем был ребенок, о котором беспокоилась старуха перед смертью? Волк украшал щиты и плащи врагов, оскаленный зверь с пылающей шерстью — эмблема самого Дарка. Но что с того? Одна маленькая девочка, скорее всего, уже сирота или скоро ею станет. Если от ее спасения зависит, исполнится ли предсказание пророчицы… Разве будущее его рода не стоит того, чтобы скрыть происхождение одного ребенка?

Эннэ решительно поднялся и, пригибаясь, скользнул к высокой стене, под дымовую завесу.

Спустя пару часов весь южный редут Исфариона был захвачен войсками западной конфедерации, по окончании Последних Волшебных Войн получащей название Объедененная Зеландия. Эннэ, будущий правитель Абсалонского княжества, шагал через разгромленный двор, озадаченный важной проблемой — поисками свежего молока. В руках он сжимал пищащий сверток — будущую жену его еще нерожденного сына. Башня пылала над головой, а в ней — крутобокий щит с оскаленной волчьей головой, под которым Эннэ нашел ребенка.

К трупу под развесистым орехом подошла команда могильщиков. Спугнутый их приближением, с седой головы сорвался крупый ворон и, неспешно помахивая крыльями, исчез в поглотившем городские крыши и шпили дымном мареве.

— Вот зараза, — сплюнул с отвращением один из работяг, разворачивая труповозку. — Успел-таки глаза выклевать горемычной.

Скорчившийся рядом калека, тоже похожий на жертву ворона, испустил жуткий смешок и пропел:

— Исторгнет душу мертвый рот,

Пускай она в меня войдет.

— Совсем умом тронулся, горемычный. Тобиас, — окликнул могильщик постарше договязого парнишку-помощника, тащившего на плече лопаты. — Сгоняй-ка, кликни целителя. Скажи, тут еще одного живого нашли.

Мальчишка обрадованно бросил ношу и чуть не бегом припустил через двор. Старшой пробурчал что-то неодобрительно, сдвинул на затылок мятую шляпу и бесцеремонно ухватил труп старухи за тощие, как прутики, лодыжки. Гизере не обиделась. Ее великое пророчество, пророчество Триады, уже начало сбываться.

Айна распахнула глаза и села, тяжело дыша, на постели. В кромешной тьме ветер стучал плохо закрепленной ставней, завывая в щелях не хуже давно сгнившей в каменном мешке Тешны. Неужели это был просто сон? Но какой живой, реальный… Она все еще чуяла запах гари, слышала эхо воплей защитников Исфариона, чувствовала на лице тепло пробивающихся через крону ореха солнечных лучей. Она смотрела на все глазами Гизере и Эннэ, предсказательницы и молодого солдата давно отгремевшей войны. Солдата, который мог оказаться ее дедом...

Холод ущипнул прикрытые только тонким льном рубашки плечи, и девушка поежилась. О том, что случилось потом с наследником короля Свана, она знала из книг. Старшие сыновья Эгона действительно умерли, один за другим. От горя его разбил паралич, и когда Эннэ — герой, увенчанный славой победителя, — вернулся с войны, его короновали венцом из белого золота. Юный властитель Абсалона пользовался такой популярностью у народа, что в столице княжества ему при жизни воздвигли памятник: в доспехах и с мечом в одной руке воин держит на другой спасенную из руин Исфариона девочку.

Эннэ воспитывал сироту вместе с родными детьми — единственным сыном и дочерьми. Айна не помнила точно, сколько их родила молодому королю дочь правителя Тиаго-Раи, да это было и неважно. Эннэ объединил княжества ОЗ в могучее государство с общим сводом законов, согласно которому корона передавалась исключительно по мужской линии. Золотой век закончился, когда неожиданно погиб Арис, единственный наследник престола Сванов. Несчастный случай на охоте, в который Айне верилось не больше, чем в то, что молодой еще Эннэ утонул, купаясь в реке. Черную полосу в судьбе рода Сванов продолжила междуусобица. Пока за крону грызлись многочисленные дядья и племянники, власть в конфедерации потихоньку прибрал к рукам Бьорн Шестой, прозванный Вилобородым, и столицу перенесли в Тиаго-Раи.

Возможно, Айна так никогда и не узнала бы правды, если бы не поиски собственных корней, если бы не лебедь, украшавший щит и корону Сванов. В одном из манускриптов, обнаруженном в запретной секции библиотеки, девушка нашла записанную историком легенду об Арисе и Иннат — таково было имя девочки, спасенной Эннэ из пламени войны. Легенду, которая звучала гораздо более правдоподобно, чем невнятная официальная версия.

Иннат выросла истинной красавицей, с волосами цвета белого золота и фиалковыми глазами, но король не спешил выдавать ее замуж. И дело было не в том, что подходящего жениха для сироты не находилось. Эннэ не хотел отпускать девушку от себя, потому что запретная страсть жгла его сердце. Иннат же, невинная и чистая душой, любила его как родного отца. Король не мог осквернить ее доверие и свою честь, и смирял плоть, оставаясь верным нелюбимой жене.

Неизвестно, сколько бы так продолжалось, если бы Арис, с которым еще недавно маленькая Иннат играла в салки в дворцовых коридорах, не попросил у короля ее руки. Когда Эннэ узнал, что девушка давно уже любит его родного сына, гнев и ревность затмили его разум. Он велел сыну выбирать: Иннат или трон. И Арис сделал выбор — отрекся от престола. Эннэ, обезумев от ярости и горя, изгнал его из страны вместе с приемной дочерью. Мятежный принц и его возлюбенная покинули замок в чем были — король не дал им ни золота, ни платья, ни слуг в дорогу.

«Ты проклянешь свою плоть и кровь за то, что не посмел сделать сам», — прошептала Айна, повторяя услышанные во сне слова пророчества.

— Что ты там бормочешь? — сонно проворчала Брая с соседней кровати и чихнула в подушку. — И так такой колотун, что спать невозможно, так еще ты все не уймешься. А завтра, между прочим, экзамен!

— Вот я к нему и готовлюсь, — огрызнулась Айна и улеглась, натянув на голову одеяло. — Формулы учу.

— Не среди же ночи! — староста еще раз чихнула, трубно сморкнулась и затихла наконец.

Призраки далекого прошлого снова обступили Айну, зашептали на ухо — или это крепчающий ветер шуршал в голых кронах за окном?

Легенда гласила, что Эннэ вскоре одумался и послал людей на поиски сына. Но отряд вскоре вернулся ни с чем: Арис и Иннат словно в воздухе растворились. Последние их следы были замечены у реки: отпечатки подков исчезали на берегу там, где не было ни брода, ни переправы. Зато на другой стороне высились руины Исфариона. Начали поговаривать о магии и темных проклятиях. Неожиданно вспомнили, что именно из Исфариона привез приемную дочь король, и впервые люди задались вопросом о ее происхождении. Но теперь это не имело значения. Эннэ сломило горе. Он начал пить. Набравшись до полубессознательного состояния, король взбирался в седло и носился по полям и лесам, разыскивая сына. Конечно, охрана следовала за ним, но однажды-таки не уследила. То ли конь разгорячился и сбросил всадника в реку, то ли Эннэ просто выбрал такой способ покончить с постылой жизнью — так никто и не узнал. Тело короля выловили из омута, в котором отражались обгоревшие Исфарионские башни.

Айна перевернулась на спину и уставилась невидящим вглядом в черный потолок. Тьма покалывала глазные яблоки, как подступающие слезы. Она помнила спрятанный в лесной чаще борг: единственное каменное здание, такое древнее, что фундамент оброс мхом, а стены до самой крыши покрыли лозы дикого винограда и хмеля. Помнила, как вырастали вокруг новые деревянные постройки: молельня, конюшня, сеновал… Кроме Айны с братьями и родителями в борге жило не более дюжины человек, и все больше мужчины.

«Интересно, присоединились верные люди к отцу позже, или легенда не упомянула о спутниках принца ради большего драматизма? — размышляла она. — Одно я точно помню: нигде у нас в доме не водилось ни гербов, ни знамен, ни других родовых знаков. Мебель в зале стояла самая простая, изготовленная своими руками. Шкуры на полу и стенах были сняты с убитых отцом на охоте медведей да кабанов. Одежду ткала, вязала и шила мать вместе с единственной на весь борг женщиной, нашей кормилицей. Как ее звали? Мурава? Милава? Да какая теперь разница? Все равно она давно уже мертва, как и все остальные...»

«Воссядет на престол из ясеня. Возьмет осиновый скипетр. Увенчает себя терновым венцом», — зазвучали в голове слова Гизере. Да, ясеней и осин росло много в окружавшем маленький борг лесу. Они с братьями привыкли играть среди них, не боясь ни диких зверей, ни злых людей. Ведь дома их окружали только любящие добрые лица. Теперь Айна понимала, что родители сделали все, чтобы защитить их, спрятать от той скрытой угрозы, которую они если не сознавали, то чувствовали сердцем. И оба погибли в отчаянной попытке спасти детей.

«Ттрое их будет, от крови лебедей и крови волков, — шептала Айна в темноту. — Все похожи… Глаза, летние, цикоревые, пиковая масть. Одно лицо». Все сбылось. Мать чуть не умерла, давая им жизнь — троим сразу. Она одна всегда могла их различить — даже отец иногда путался. Особенно крупно удалось им обмануть взрослых в тот раз, когда Айна остригла свои длинные, до талии, волосы и выдала себя за Анхата. А сам Анхат стащил на кухне яблочный пирог. Повар грозился его выдрать, да не смог — вступился пепе: ведь мальчик провел весь день с ним и Анафаэлем, помогал упряжь чинить.

Девушка невольно улыбнулась воспоминанию — одному из так немногих счастливых, и тут же улыбающиеся губы дрогнули. Все кончилось так страшно, так внезапно. Их все-таки нашли — и не помогла ни лесная чаща, ни молельня, ни детские обереги. Только не правда, что они взяли от матери лишь силу, а от отца — масть. Нет, они получили от обоих чистое сердце и столько любви, что ее хватило, чтобы залечить самые глубокие раны. По крайней мере, в душе Айны. А что с Анхатом и Анафаэлем? Вдруг все, что осталось от ее шалопаев-братишек — сила, с каждым годом умножающаяся на три? И на чей службе эта сила теперь?

Айна вздохнула и свернулась в клубочек под плохо греющим одеялом. «Кому-то скоро будет служить моя собственная магия? Экзамен уже утром. А Марти так и не дал окончательного ответа, поможет ли он мне в случае провала...» И она принялась чуть слышно твердить сто раз уже повторенные формулы.