25. Вивисекция

Она молчит.

Неделю, сменяет следующая, превращаясь в вереницу времени, а Инна даже не пыталась мне звонить.

Она молчит.

Молчит!

Но именно это и сводит меня с ума, может у меня паранойя, а может — нет, но я чувствую, что у неё найдётся для меня козырь в рукаве.

Две недели до Нового года, а я все ещё далека от идеала. И если я, мой разум, и организм, признали когнитивную терапию самой адекватной при быстроциркулирующем биполярном расстройстве и пограничном расстройстве личности, то какова будет реакция на гипноз, предугадать сложно.

Но всё это кажется не со мной.

― Что ж, а теперь давай приступим, ― серые глаза цепко ловят мои, ― Я применю поэтапный, так называемый, фракционный гипноз. Я буду последовательно вводить тебя в сон, а затем выведу из сна. При этом на каждом этапе погружения в сонное состояние, я буду уточнять, какие ощущения ты испытываешь, и использую эту информацию на последующем этапе. Метод хорош для тех, кто подсознательно сопротивляется внушению. Это безопасно, просто расслабься до ощущения приятного покоя. Ты совсем ненадолго отлучишься от окружения, возможно после ты будешь немного дезориентирована, но это временно, через 15 минут всё пройдёт, ― его жесты и голос стали мягче, размереннее, ― Расслабься. Дыши ровно, внимательно слушай мой голос, постарайся максимально расслабиться и очистить сознание. В глазах станет темнеть, ты почувствуешь тяжесть, но дыхание будет лёгким и ровным, мой голос плавно становится фоном, ты почувствуешь обволакивающее тепло, — он приподнимает свою раскрытую ладонь несколько выше уровня глаз, — Сосредоточься в центре ладони, не отвлекаясь ни на какие мысли. Через несколько минут ты погрузишься в сон, и будешь слышать только мой голос. Твои веки тяжелеют.

Я, кажется, чувствую поток тепла исходящий от ладони. Это немного напрягло, я ощущаю утомление, хочу закрыть глаза.

― Тебе трудно сопротивляться желанию спать. Желание спать нарастает. Как ощущения?

— Дышать тяжеловато.

— Веки тяжелеют все больше и больше. Дыхание спокойное, размеренное. Ты не можешь сопротивляться всё нарастающему желанию спать. Помни, что всё, что ты увидишь, это только образы, и тебе ничего не угрожает. Сейчас я досчитаю до десяти, и ты заснёшь. Один. Веки тяжелеют. Сонливость усиливается. Два. Ты будешь спать, и слышать мой голос. Три. Желание спать растёт, — его голос, пространство, воздух, даже стрелки часов, кажется, замедляются и становятся эхом. — Четыре. Ты расслабляешься. Сонливость нарастает. Как ты себя чувствуешь?

— Как амёба в желе...

— Пять. Веки тяжелые, мышцы расслаблены. Шесть. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь. Семь. Сонливость нарастает все сильнее. Восемь. Ты не можешь сопротивляться желанию спать. Подумай о том месте, которое тебе снится, — я растекаюсь в кресле, я слышу гул, свет просачивается сквозь веки, я проваливаюсь, чёрт, я кажется под кайфом...

— Девять. Ты засыпаешь. Засыпаешь. Засыпаешь… Десять. Ты спишь… Виктория.

Сизый смог витает перед взором смешивая краски. Свет просачивается сквозь поволоку, звуча, как далёкий хрустальный колокольчик:

— Раз, два

Это не только слова

Три, четыре

Меня нету в этом мире

Пять, шесть

У меня для вас весть...

«Что ты видишь?» — вторгается размытый, эхообразный голос, заставляя сизый святящийся смог содрогнуться. Хрустальный голосок, приближается, как резвый ручеёк.

— Семь, восемь

Как наступит осень

Девять, десять

Он нас всех повесит...

Мерцая, морок рассеивается, и мне предстаёт белый холл, слегка искажаясь и плывя перед глазами. Всё будто в старом фильме. Холл залитый солнцем, перила лестницы бликуют в лучах. Спускаясь по лестнице, считаю ступени считалочкой. Я бегу по лестнице вниз. Очень солнечно. Очень тепло.

«Тебе уютно?»

Да. Маленький восторг трепещет внутри, словно предвкушение чего-то...

«Узнаёшь это место?»

Да, я дома. Бегу вприпрыжку через холл, из кухни пахнет маминым любимым чаем и специями. Я зову маму, но она не отзывается. Забегаю на кухню, и теряюсь...

Она сидит за столом, плачет, уронив голову на ладони.

«Ты знаешь, почему мама плачет?»

Она в последнее время часто плачет. Я думаю, она скучает. У папы концерты, он уехал. Она меня видит и смахивает слёзы, улыбается, как ни в чём не бывало. У неё красивая улыбка, папа говорит, как у ангела. Когда она улыбается, становится тепло внутри...

«Что говорит мама?»

Спрашивает: «Что вы будете на завтрак?» На кухню кто-то заходит, говорит: «Всем доброго утра». У него седые волосы.

Меня бросает в снег. Я падаю на колени, в свете фонаря снег искрится синим...

Рвётся бумага, листы горят в пальцах. Говорит: «В следующий раз, гореть будешь ты».

«Нет. Что это? Что ты видишь?»

Холодно, у меня руки онемели. За ворот проникает ветер, я дрожу и зубы стучат. Мне страшно.

«Ничего не бойся, ты в безопасности».

Чёрная птица в руках и кровь на снегу. Тишина во дворе, и только хруст снега за спиной, но эхо его голоса звенит в ушах. Тёмные ботинки, медленно выступают из-за спины. Я проклинаю его по-индейски, а он лишь усмехается: «Что ты там бормочешь?»

«Кто он?»

Он говорит: «Ты так на неё похожа».

«Виктория, кто это? Ты видишь его лицо?»

Мне нельзя на него смотреть.

«Почему?»

Он не разрешает. Это против правил, если посмотрю, кто-нибудь умрёт.

«Кто-то знает о том, что он сейчас с тобой?»

Нет.

«Ты боишься его?»

Да.

«Тебе нечего бояться, тебе ничего не угрожает. Вернись в место из своего сна, на кухню к маме...»

Я бегу, но снег сливается под ногами. Так темно вокруг. Оборачиваюсь, но никого не вижу. Моё дыхание замерзает на воздухе. Холодно, но в груди всё горит.

«На счёт три ты проснёшься»

Он впереди, прямо посреди тропинки, мне больше не скрыться. Я устала, лёгкие горят. Он смеётся, подкидывая шарик на ладони, и кричит мне: «Глупая! Думала, не догоню?» Он совсем близко, я не могу больше бежать. Бьётся меня по лицу, я падаю в сугроб, ударяясь головой об дерево. Кричу, но мой рот зажат. Снег засыпается за шиворот, и обжигает кожу, царапает до крови. Чёрные перчатки пахнут апельсином. Треск ткани...

«РАЗ. Ты чувствуешь прилив сил»

Мои уши пронзает дикий вопль, то ли плачь, то ли визг. Снег не холодный, он кусает и горит на коже. Огни в темноте, всё кружится и вспыхивает перед глазами. Сильная боль из огня внизу живота...

«ДВА! Ты постепенно просыпаешься»

Холодно и страшно, просто дикий страх, и этот крик мой — это я кричу, и слёзы душат меня. Ничего не вижу, только красные вспышки во тьме, яркие мощные вспышки в глазах. Мне плохо, всё кружится, он говорит мне прямо в ухо: «Кричи! Никто тебя не услышит...»

«ТРИ! Просыпайся...»

Огни в темноте. Испуганное лицо белее мела. И седые волосы сливаются со снегом. Парень с седыми волосами ругается сквозь слёзы, качает меня на руках. Кровь на снегу, на бледном лице. Огней всё больше и больше, они как светлячки танцуют во тьме меж деревьев туда сюда. Силуэты в огнях...

― Ты проснулась.

Открываю глаза, и мне кажется, что всё стремительно падает вниз — настолько я затуманена. Я ничего не могу ясно расслышать, но отчетливо вижу бледность лица Гетмана, и то, как он настороженно смотрит на меня. На полу лежат раскрытые книги, их листы двигаются, продолжая перелистываться. Множество бумаг разбросано. Ручки с карандашами рассыпаны по столу и по полу. Точно, я просто дезориентирована. Он предупреждал меня. Но нет, я сижу на полу среди бумаг и книг, а терапевт передо мной на одном колене. Он быстро спрашивает:

― Ты в порядке?

― Я не знаю...

И я правда не знаю, я вовсе не чувствую порядка, напротив, что-то волчком вертится внутри меня.

― Хорошо… ― говорит он осторожно, ― Теперь закрой глаза, успокойся и восстанови дыхание.

― Что пошло не так? Кто он такой?

Мой разум слишком потрёпан, пазл распадается буквально на глазах, я хочу успеть собрать все детали, но картина рассыпается.

― Спокойно, Вика, ― убеждает меня док, сидя на полу напротив меня, ― Дыши ровно, по вдоху за раз. По одному вдоху за раз. Считай, я буду считать с тобой...

Моё лицо в слезах, я, кажется, всё ещё не могу остановить их. Поднявшись на ноги, я полностью поглощена книгой в белом переплёте, а где-то на отшибе сознания, в облаке тьмы, руки в чёрных перчатках сминают страницы.

― Что это такое?

― Хочешь посмотреть? Хорошо, но сначала успокойся.

Я не слышу его, подходя к столу, беру в руки книгу. Прежде чем открываю жёсткий переплёт, примечаю, его не целостность. Руки, будто сами собой, листают страницы, пока глаза не находят искомое. Я читаю и застываю...

«20 сентября.

Утром мама плакала на кухне. Даже Ренат заметил. Наверное, потому что скучает, папа уехал, у него тур. Но к моему дню рождения обещал приехать...»

Я переворачиваю лист, но середина блокнота варварски выдрана, а остальные страницы пустые.

― Что это такое, я вела дневник в детстве? ― Гетман успевает лишь кивнуть, неотрывно наблюдая за мной. А моя голова, кажется, вот-вот расколется от череды вопросов. ― Откуда он у вас?

Гетман обходит стол, и усаживается на край, в пол-оборота ко мне.

— Я был одним из тех специалистов, что работали с тобой на протяжении восьми месяцев — с февраля по август, — говорит он, весьма хмуро смотря на дневник в моих руках, — А затем у тебя внезапно случился срыв, практически на пустом месте, ведь ты шла на поправку, — замолчав, он оборвал окончание фразы, оставляя недосказанность, но взгляд, застряв на моих татуировках, поставил точку в его словах. — Твои родители, так и не сумели внятно объяснить, что стряслось, а...

— А потом отец меня увёз, — перебила я, ухватив совершенно иную мысль, спеша её озвучить, в страхе, что она может испариться, — А Ренат… Кто это? Я знаю это имя, оно на слуху, крутится на языке, будто моё собственное, но кто он?

― Ты его помнишь?

― Нет.

― Можешь описать его?

Чёртовы слёзы, не иссыхают, стекая потокам по щекам, я лишь наспех стираю их ладонями. Я совершенно сбита с толку, еле дышу, и мне сложно сосредоточиться.

― Молодой, может лет шестнадцать, а может и старше, трудно понять, но волосы длинные и седые. Глаза чёрные, и… голос — у него, очень плавный, спокойный голос.

― Он похож на голос, который тебе угрожал?

― Я… не знаю. Что это было? Меня словно бросало из одного события в другое. И страницы вырваны. Кто-то вырывал страницы, вырывал, а затем… сжигал.

В руках, облачённых в черные перчатки загорается зажигалка. Он поджигает комок из вырванных, смятых страниц, и озаряет темноту. И тут я начинаю понимать, я вижу хронологию этих событий, годом длинной. Всё началось, когда мне было восемь.

Он приходил с наступлением ночи. Во снах. Я не знала, что это не сон. Пока не увидела его средь бела дня...

― Просёлочная дорога к лесу — вот где я бежала. Это неподалёку от дома. Меня искали...

― Вик, всё постепенно, не торопись. ― Гетман, жестом велит мне присесть, ― В этом была ошибка терапевта в прошлый раз, он хотел добиться прогресса сразу же.

― Это как-то связанно с тем, что я… сделала с птицей. Я не хотела.

― Боюсь и это тоже.

― Это не он… не он со мной это сделал. Не Ренат. Так, кто он?

― На сколько мне известно, он твой сводный брат. И очень хорошо, что ты сходу сумела отделить образы. Ренат тебя нашёл, но об этом позже. А сейчас могу я задать тебе вопрос?

Я могу лишь безропотно кивнуть, и потрясение замораживает меня изнутри, прежде чем он спрашивает:

― Ты понимаешь, что произошло девять лет назад?

Я понимаю, сейчас это кристально ясно, я не понимаю лишь, как такое могло произойти. Мне не было и девяти, я, чёрт побери, была ребёнком! Что за зверь мог сделать такое с ребёнком?

До боли знакомое чувство грязной лужи было бы уместным сейчас, как никогда прежде. Но я окостенела. Просто облили чувства лидокаином. Я впервые за всю свою жизнь, в которой бесчувствие было моей заветной мечтой, по-настоящему ощущала себя в плоской реальности. Я замерзаю в этой односложности, и застывают эмоции на нулях. Я всегда знала, что я облажалась, и по уши в дерьме. Но это… это пиздец.

― Мы можем закончить на сегодня? ―я едва ли могу слышать свой голос. Меня подташнивает, я реально отчаянно нуждаюсь в очищении, мне срочно нужно смыть это, иначе я задохнусь от слоя грязи. Грязь задушит меня. Ебать! Как это могло сучиться со мной?!

― Уверена? ― сомневается Гетман, но я упорно молу. Мне нужно пространство, и я ящик чего покрепче. ― Ладно, поезжай домой и отдохни. Я впишу тебе «Ксанакс». И не забывай, про «Литий». Чуть позже, я подберу тебе стабилизатор поэффективнее, но мне нужны все результаты диагностики.

Он говорит что-то ещё, я механически киваю, но он и сам видит, что мне нужно время переварить всё это дерьмо.

Стало ли мне легче? Я не знаю. Я в абсолютной прострации, буквально вдавлена в грязь, как в тот грязный снег и, кажется, мне этого не вынести. Но разбираться с этим прямо сейчас, у меня просто нет сил.

Забирая рецепт на «Ксанакс», я задеваю его пальцы, но ничего не происходит. Если бы это случилось в любой другой момент, я бы прыгала как дурочка от радости до потолка. Но я могу лишь дышать и передвигать свои ноги.

― Вика, ― окликает Гетман уже у порога кабинета. ― Я жду тебя завтра, в это же время.

Я уезжаю из его офиса, едва ли помню как заводила машину, и сколько было время. Я ощутила себя живым человеком, в ясном сознании только под тугими струями горячего душа. Обхватываю свои колени, а напор воды, вонзается в основание шеи и стекает по спине. Я не могу очиститься, и кадры не тускнеют, темнота будто плёнка в кислоте, всё проявляется и проявляется. Чётче, ярче, ужаснее… Я не вынесу этого. Я не вынесу этого.

Всё это крутится в голове, и лучше бы я не знала. Отпиваю из бутылки тёплую водку, но даже она, я уверенна, не столь омерзительна на вкус, как мой поцелуй. Хочу закричать от этого, но губы словно примёрзли друг к другу. Со стуком ставлю горькую на эмалированное белое дно ванны, мокрой дрожащей рукой тянусь к джинсам на полу. Достаю пачку, прикуриваю; дым смешивается с кубами пара, обволакивая светло-зелёные стены. Дым, дым, дым… — он не утешает, вызывая только мысли об асфиксии или опухоли мозга. Из целой планеты наполненной больными людьми, что день и ночь бодрятся за крохи ускользающей жизни, я — убийца своей же плоти, какого-то чёрта остаюсь чувствовать грунт под ногами, хотя по сути и ногтя ломанного не стою, и знать не знаю на «х» я есть. Хочу взять наждачку и отодрать от себя эту грязь, просто сшоркать до крови, до мяса, в конце концов чувство, что с меня сдирают кожу заживо, одолевает и так. Вивисекция, натуральное вскрытие живого тела, растерзание на части плоти полной жизни. Сраные демоны заливаясь диким хохотом, с дьявольским блеском в глазах, просто линчуют мою тушу. Каждая грань ненависти к самой себе, прошла по спектру на своё место. Всё на своих местах. Я ненавижу это испорченное уродское тело. Всегда, казалось, что оно чужое. Всегда. Хотя мне с ранних лет все твердили, что я, блять, красавица, а меня воротило, от всей этой дутой лести, воротило от самой себя. Ну, теперь-то ясно, где собака зарыта. Легче ли от этого? Я не знаю. Ненавидела испытывать эту тупую жалость к себе, но мне всегда было чертовки себя жаль. Я правда думала, что у меня нет права себя жалеть, правда считала, что во всём виновата сама. Но видимо есть вещи, в которых мы не виноваты. Они просто происходят.

Вполне естественно, что я выросла такой ужасно испорченной. Но кто, пережив подобное, может остаться нормальным человеком?

Нет. Долбаного. Чуда.

Инна была права — это долгий процесс интеграции. Невозможно по щелчку исцелиться, если всю жизнь ты питала в себе одну только чернь.

Инна… Чёрт возьми! Девять лет, она терпела ненависть, своего же ребёнка, хотя в том, что случилось, нет её вины.

Шарик, оранжевый шарик...

Мандарин!

С февраля по август, сказал Гетман!

Новогодние праздники! Это случилось на следующий день после Рождества! Седьмое января мы отмечали дома все вместе. Восьмого, Костя с Инной и Раевские, решили встретятся с друзьями, просто развеяться, провести вечер в дружеской компании. Нас с Мишей оставили под присмотром Коляна! Почему я оказалась на улице, в нашем дворе? Одна!

Чёрт, я должна вспомнить!

Отмотать плёнку! Давай же!

Раньше...

Раньше...

Раньше Колян не раз оставался с нами. Ему было четырнадцать, но у него вполне получалось за нами с Мишей присматривать. Мы своими дурачествами донимали Коляна, особого энтузиазма, от наших детских игр, он не испытывал, однако ему всегда удавалась нас занять. Он потушил свет в комнате, взял фонарик… Театр теней, у него здорово выходили эти штуки… Мы обожали, когда он устраивал целые представления на стене, одними лишь руками и фонариком.

Но что случилось потом, как я оказалась в саду? Дыры, просто какие-то Марианские впадины, в памяти. И мне так сложно, так не привычно от просветов во тьме сознания, будто закопчённое стекло протёрли, но лишь местами. Я смотрю в эти крохотные оконца, и мне предстаёт чужая жизнь. Просто, я определённо не была такой. В детстве, я была совершенно странным ребёнком, с каким-то совершенно отличным мировосприятием, но такой я не была. Да, я была замкнутой, но доброй, смышлёной, у меня была очень хорошая память, я схватывала на лету. Вероятно, я была одарённой по рождению, и возможно меня ожидало прекрасное светлое будущее. Но я родилась дважды. Второй раз, я зародилась во тьме. Что-то сломалось внутри, и маленькая девочка умерла где-то там, в грязном снегу.

Демоны хором шепчут мне: «Близко...»

Что близко?

Не знаю, но чувствую, что это не всё. Во всём что случилось, было гораздо больше, чем мне известно. Кто этот зверь? Откуда у меня брат? Куда он исчез? Никто не говорит о нём, словно его никогда и не было. Но он был, он жил с нами под одной крышей, по соседству с...

Не может быть, чтобы Миша, и уж тем более Колян, не знали его.

Отец.

Костя знал что случилось! Знал! Не мог не знать! Так чего он добивался от Инны? Что она скрывает?

Но во мне к несчастью суточная доза лития, таблетка «Ксанакса» и поллитра водки. Не представляю, почему я ещё жива, но допросы — точно не то, чем я хочу заниматься. В конце концов, я всё это могу вспомнить и сама, если постараюсь. Хочу ли я это знать? Кажется, факт насилия в грёбаные восемь, ничто уже не сможет затмить по степени дерьма. Ты можешь освободиться от пут. Но следы останутся. Глубже плоти.

«Близко...»

Доползаю до дивана, заворачиваюсь в одеяло с головой, будто бы оно может меня согреть. Этот ледяной осколок внутри ничто не заставит растаять, он, кажется, вечно будет ранить своими острыми краями.

Я лежу без сна и понимаю, как сильно я облажалась. Вся жизнь ошибка.

Чёрт, как я собираюсь смотреть в глаза Инне? Почему такой осадок, остался? Откуда вообще взялось во мне это море ртути по отношению к ней? Да, она всегда держалась со мной особняком, с «первой» нашей встречи, я ощутила нерушимый барьер между нами. Но ведь она не виновата! Никто из нас! Может только я сама. Но и я искренне верила, что его не существует, что он только сон. Почему, вообще, я была столь в этом убеждена? Глупой, я вроде не была...

Не понимаю. Всё это какая-то ошибка. Что я, чёрт возьми, у гинеколога никогда не была? Никто никогда и словом не обмолвился, уличая во лжи, когда я спокойно и уверенно отвечала на вопрос: «Живёте ли вы половой жизнью?» — «Нет». Никто никогда и не думал проверять этот факт. Или всё это какой-то бред? Подлог памяти? Может я всё это выдумала, пряча муку вины за преступление против татума, самолично предала себя вире, придумала месть за убийство и сама поверила в свою ложь? А затем отреклась от неё забыв, как страшный сон, и он растаял, как призрачная Полярия.

Невыносимо. Мириад вопросов и ни единого ответа. А дальше? Что мне делать с этим, даже если я получу ответы на все свои вопросы, это ни хера не изменит. Как мне двигаться дальше по жизни с таким багажом? Я ведь даже не для себя хотела освободиться, мне казалось… я, чёрт возьми, правда, верила, что всё могу изменить, нужно лишь начать с себя. Видимо, я и вправду идиотка. Начала с себя, а исход привёл по руслу в истоки — в сухом остатке, он всё тот же мечтатель, а я просто безрассудная дура, раз могла поверить во всё это. Верить и не видеть, что связь между нами зародилось не под лучами солнца, а в непроглядном мраке, хоть я и отдала ему сердце. А он, сука, швырнул эту трепещущую хрень в жертвенный костер, в топку. И не дай бог, этот инферный палач навечно застрянет в моей памяти, а я как дура буду вечно ждать его возвращения, ждать, как появления жестокого палящего солнца в мгновения затмения. Говорят, можно жить вечно, когда находишь любовь. Это не любовь, это грёбаный крематорий — сердце сгорает, всё ещё какого-то дьявола бьющееся живое сердце, а из трубы валит копать… Чепуха — мёртвые не коптят небо. Не чернильный дым валит из трубы, нет никакой трубы, как нет никакого выхода. Просто громадный газовый шкаф и адски горячий воздух, реально адски горячий воздух под тысячу градусов по Цельсию, и атипичное заражение на духовном уровне. И все остатки экзоскелета чувств попадают в кремулятор — в штуковину для перемалывания уцелевших после кремации останков. Температура этих ёбнутых отношений, лишённых всякой щемящей нежности, где ни хрена не правит милосердие, как в кремационной печи — столь высока, что всё драгоценное, всё хорошее что случилось с нами, все крупицы счастья что мы пережили, расплавляются и, соединяясь с останками, превращаются в дисперсионный прах, из которого что-либо ценное извлечь практически невозможно.

Тотальное заражение апатией. Той её разновидностью, когда тупо смотришь в стену и… и всё, ты просто тупо смотришь в стену.

Либо всему виной коктейль из колёс и водки, либо я умерла в снегу. Ни чувствую ни хрена. То что осталось вовсе не целомудренная Веста в плену огня, какой, вероятно, меня представляют. И что мне теперь, хранить его в своей памяти? Запечатлеть в душе, чтобы и в следующей жизни помнить, каждое произнесённое слово, каждое прикосновение, что оживляли изнутри хладный труп? Это так же бессмысленно, как песня о любви, в которой данные обещания так и не были выполнены, оставшись в прошлом, но каждое воспоминание вонзилось спицей в растерзанное сердце. Не для того чтобы я смогла пройти сквозь все тернии в поисках сапфировых, как чистое небо, глаз, и не от того что я так до конца и не выразила свои чувства, и они никогда не будут переданы. Потому лишь, что жизнь на пятьдесят процентов — боль, на сорок девять — дерьмо. Остальное — гвоздь на крышке гроба с воспоминаниями. Я собственноручно забью этот чёртов гвоздь, издеру руки в кровавые мозоли от молота, но запру это дерьмо подальше от посторонних. Подальше от самой себя, чтобы никогда больше не видеть себя разбитой в дребезги. Спрос рождает предложение, — один из законов машинариума. Нет спроса — нет и предложений. Может хоть тогда, скрыв с глаз долой дефект, он и вправду утратит свой изувеченный смысл. Брошу вызов машинариуму — искореню спрос.

И буду права.

А он? Может катиться к дьяволу. Впрочем, он и не ждал моего возвращения, неа, даже не пытался. Как ни странно, «ДиП» всё ещё жив. Мы не распадались, больше никаких перерывов. Мы работали, непрерывно создавали новое, открывали всё более свежее и свежее звучание. Но так, будто не было ни двух лет войны, ни маленького мира между нами. Так, будто мы не чувствуем друг к другу ничего, ни любви, ни ненависти. Иногда, он смотрит так, будто верит — это не конец. Иногда в синих глазах только печаль и голод. Иногда хмурое ничего. Или он очень правдоподобно изображает томление, и зрит проклятым иезуитом, как я истекаю кровью на кресте во имя любви. К чертям собачьим такую любовь. Бог уснул, отвернулся, умер и совлёк свою благодать — любовь наркотиком попадая в кровь, течёт по венам, химическим ядом из чёрной ревности и похоти на фоне сперматакоза бьющего в голову.

И больше никаких склок, споров, пьянки на репах. Можем веселиться, но это в меру, и в основном я в этом не участвую. У меня консультации, а у него море поклонниц. Казалось, я переживу и это, ведь где-то внутри знала, что имела власть куда большую, чем размер сисек у всех его шлюх вместе взятых.

Но я ничуть не лучше их и не чище, если не хуже. Я никогда не была ангелом, я своим сумасшествием трахала мозг всем вокруг себя. Я жёстко сидела на амфетамине, где только не стояла на учёте, сбегала из дома, меня в лицо знали в полицейском участке. Резалась, травилась таблетками, адски пила… Так чем я лучше их? Я думала, во мне была хоть малая толика чистоты, но и это не так.

Вся моя жизнь целиком состоит из ошибок.

И дни, что миновали, разбегаются, словно в них не было никакого толка. Казалось, когда это случится, он будет первым, кому я сообщу об этом. Я свободна. Но более не знаю зачем.

Я потеряла счёт часам, потеряла себя, это абсолютный коллапс. Я отчётливо понимаю, что просто не смогу так больше, не выдержу ещё хоть один такой день.

Я не хочу эту жизнь, не хочу этих ран. Хочу по-другому.

Я ужасно ошибалась.

Стук в дверь заставляет меня вздрогнуть, тихий стук, не осторожный, нерешительный словно с затаённой надеждой и страхом, а иной. Тихий размеренный, словно точный ритм «тук-тук-тук», как маятник часов, или стрелки знающие своё время.

Моё глупое сердце бьется в трижды быстрее этого ритма, трижды в десятой степени, оно, я уверена, может разогнаться до той скорости, что время утратит значение и всё потеряет смысл.

Я поднимаюсь с дивана, крадусь к двери, не включая свет, и прислушиваюсь, но слышу только своё тяжёлое дыхание во тьме. Неужели...

И я не знаю, хочу ли я открывать, если там на пороге он, не знаю даже как прощу себе, если не открою. Я прислоняюсь к проходной поверхности двери лбом, а у самой дрожит ладонь на бронзовой рукоятке.

Смотрю в глазок, но взор встречает только свет на площадке. Опоздала?

Считаю до пяти, не представляю на кой чёрт, просто это зачем-то нужно, и открываю дверь. Что-то шлейфом оставляет шаркающий звук, расходящийся эхом в подъезде, но никого. Заглядываю за дверь, не вразумляя, что желаю там обнаружить, и вижу коробку. Чёрную картонную коробку, как из под обуви. Беру её в руки, осматриваясь, словно надеясь увидеть кого-то в пустоте побелённых подъездных сводов, и в итоге просто захожу домой, запирая дверь. Включаю свет в коридоре и открываю крышку из картона.

Коробка сиюминутно срывается с рук, и шлёпается на пол, неуловимо треща, как стрекот кузнечиков, а судорожный вздох обжигает лёгкие холодом.

Там в коробке чёрная птица. И кровь.

Я сглатываю, но горло пересохло, и кружится голова. Показалось. Показалось. Просто бред. Очередная ебучая галлюцинация. Я умоляю вселенную, чтобы это было только лишь её проказой надо мной. Опускаю взор, но вижу всё того же чёрного ворона в коробке залитой кровью. Рядом с растерзанной птицей лежат серебристые плоскогубцы со встроенными лезвиями-кусачками, и не меньше пригоршни капсул рассыпаны по дну и перемазаны кровью: зелёные, красные, и белые. Но все звучат одинаково. Как реквием.

«Близко».

И неизвестно по кому эпитафия, что вырывается из меня безумным извращённым смехом. Ему нет конца и причины его сплошная аберрация, кровавое месиво из первобытного ужаса и подыхающих нейронов мозга. Они переживают эволюцию, перевирая мысли, а я смеюсь сползая по двери, и царапая спину о рельеф. Сползаю на пол или на иную плоскость существования, пинаю коробку и она с шарканьем укатывается на середину тёмной комнаты прямиком в сердце тьмы. «Тик-так-тик-так», — отстукивает ритм вывернутый наизнанку континуум, являя сверхновую реальность, где только два варианта и одна взошедшая луна, гласом демонов шепчущая: «Вернулся». И, кажется, ему стоило погрести мой труп в снегу, следуя ведущему правилу спасения: всегда добивай. Он лишь сломал меня, связал и бросил узницей в ноги демонов. Ни одно дитя не шагнёт никак, пока не перережут путы. Никто не сможет спасти меня никто, кроме меня самой. И я, либо исцелюсь, либо просто сломаюсь насмерть.

Верю ли я в исцеление? Как ни странно, но — да. Я правда устала в путах вериги нести, мне придётся простить себя и всех вокруг, чтобы возлюбить наконец эту незнакомку в себе, уродливо привлекательную. Ведь исцеление не случается волшебным образом, как удивительный первый вдох, заложенный природой, и чтобы переломить роковой фатум, нужно научиться исцеляться, так же как учатся делать первые шаги — через падения и взлеты, методом проб и ошибок.

«Ты или он. Близко...»

О, да, очень близко. Я. Он. И Судный день.

И я знаю свой первый шаг наперёд.

«Ступени исцеления — немая сцена кровотечения»...

Ошибаюсь я или нет — наплевать.

Я его похороню.

Брошу горсть земли в могилу того, кто впервые показал мне, что такое зло.