1. Стрелки

Глава [ I ]

«Когда видишь, что гремучая змея готовится к удару ― бей первым». Индейская мудрость.

«Правда — найти ли совершенней свет?

Наполнен верностью он в каждом слоге.

«Прав — да» — вопрос здесь, и ответ,

Чистейшим ангелом снисходит многим.

Жестокосердней ангела представить сложно,

Сынам нечистого и лживого отца.

Прольются чаши, слабых духом уничтожат,

Ведь клеветы, без страха нe рождается в сердцах.

Найдёт ли кто-нибудь кристально праведных на свою память?

Пугает всех, что не поймут, иль посчитают слабым...

И потому все врут, а те, кто говорят, что не лукавят,

Вдвойне черны, а правда — щит и меч лишь храбрым.

Как может тайна, не пленить,

Когда чиста, но истины горька слеза?

И ничего уже не изменить,

Коль правда, как паяльной лампой, жжёт глаза...

Паяльной. Лампой. Угу. Ну, вот какой, к чертям, паяльной лампой, а? Что я пишу? Что вообще я делаю? Зачем я осталась здесь? Одна! Одна… одна… одна, ты совсем одна! И вот тебе моя, правда — ты дура! Просто клиническая идиотка, и ты по уши увязла в дерьме!

В кои-то веки, совершенно солидарная с собой, я роняю голову на стол. Удар разносится пустым, гулким стуком и подкрепляется звоном посуды: видать, принесли мой заказ.

— Твои куросаны и кофе! — нараспев, щебечет знакомая девчонка официантка. — Давай, Тори, не спи! Проснись и по-о-ой!...

Меня чуть ли не выворачивает наизнанку от противного визга, на который переходит её голос. Если она сейчас же не замолчит, моя голова сделает «Бабах!», и мозг разлетится в ошмётки.

Чуя божественный аромат кофе прям где-то под носом, бормочу в ответ:

— Спасибо, Рит… И на будущее, не «куросаны», а круассаны. А ещё лучше язык не ломать и сказать по-русски — рогалики.

— А, неважно! Ты мне лучше скажи, ты насовсем, да? И вы вернётесь, да, Тори? Да? Скажи мне, что да! Скоро же фэст! [1]

Не отрывая голову от чёрно-белой в «шашечку» скатерти, приподнимаю руку, отставляю указательный палец.

— Ещё хоть раз скажешь «да» и, клянусь, я закричу...

Рита смеётся, нарушая все законы звука на высоких частотах. Таким смехом вполне можно расколоть бокал.

Тори, это я, кстати. Никакой экзотики в этом нет, Тори от Виктория. И мне вообще не нравится моё полное имя, каждый раз, когда слышу, на ум приходят грядки с этой самой викторией, а не Виктория — «победительница».

У судьбы, фантастическое, конечно, чувство юмора. Или у предков моих. Впрочем, откуда им, в самом деле, было знать, что вся их задумка вылетит в трубу? Надеялись, поди, что, повзрослев, я буду сражаться с отвагой троянца никогда не сдаваясь, не ведая страха. Вот только, я росту, да не вырастаю. И стоит мне броситься в сечу, как суровая реальность мигом возвратит меня на щите.

Заставляю себя поднять голову, тру лицо ладонью, умирая от недосыпа. Рита бодро мне улыбается и отходит. В чашке кофе передо мной жизнерадостный смайлик гримасничает на сливочной пенке. Витые струйки горячего пара устремляются вверх и растворяются в воздухе.

Бросаю взгляд на исписанную салфетку и, схватив ручку, с досады зачёркиваю весь этот бред, выцарапанный небрежным почерком. Чернильная кардиограмма из под пера в клочья терзает салфетку. Смахиваю в сторону останки падшей смертью храбрых за чужие грехи, и щёлкаю авторучкой около уха. Этот звук стучит по вискам не иначе, как барабанная дробь по пути к виселице...

Бросив это дело, придвигаю к себе чашку, немного расплескав на блюдце тёмный напиток. У меня страшно трясутся руки, колени под столом дрожат, откликаясь трепетанием чёрно-белой скатерти. А может, это я сижу и дёргаюсь, будто на электрическом стуле. Тело под напряжением, каждая мышца окаменевшая, но сил нет. В башке коллапс, просто какой-то безумный слэм [2] — ни единой связной мысли, они как зомби на анаболиках, вроде шустрые, но несутся исключительно в поисках мозга, вот только он давно уже сдох и мысли разбредаются бог весть куда. Я сама как зомби, всё болит, словно все когда-либо полученные травмы воспалились и ноют, скулят и скребут по костям, и так тяжело дышать, мне кажется, скоро придётся заставлять свои лёгкие вдыхать кислород, а ноги шагать.

Чашка горячего кофе подрагивает в пальцах, стуча прямо по зубам. Лишь едва пригубив, оставляю кофе на стол, пока не ошпарилась.

Вздохнув, отворачиваюсь; за окном ветер, срывая осенние листья с деревьев вдоль тротуара, наводит сонную одурь. Суетные прохожие с подозрением косятся в небо, ожидая, что оно вот-вот прольётся дождём.

Погодка сегодня выдалась по-настоящему скверной. Всю ночь шпарил сильный ливень, потому день пасмурный, влажный, город мрачный, словно воплощение фильмов Бёртона [3]. Здания через дорогу на пол этажа утонули в тумане. Он всюду — стелется по дороге, цепляется за корни унылых деревьев, он даже внутрь кафе проникает клубами, с заходящими посетителями.

Серое ненастье на улице ожесточённо спорит с тёплым интерьером кофейни. Прогретый воздух полнится сладкими замахами кофе, ванили, корицы, и карамели. Тёмно-красные полосатые обои, оттеняют морёные половицы. Низко висящие абажуры источают мягкий уютный свет, отбрасывая дымчатые тени. Я хочу насладиться этой энергетикой очага, впитать в себя тепло, но мне душно здесь. Мне душно, тесно, красные стены раздражают пуще, красной тряпки на родео; запахи приторные до тошноты, мне не хватает воздуха.

Легко напевают гитарные аккорды группы, Crossfade. «Неизвестный», между строк предлагает мне спасение в океане нот. Но мне только сильнее хочется спать. Не хочу этого покоя, он растворяет меня, топит в забвении. Хочу что-то другое, что-то экспрессивное, яркое, громкое, как бесконтрольная шаровая молния, чтобы прям, долбануло, как следует по мозгам и разбудило меня, наконец.

Во все времена, одна лишь только музыка и спасала. Но не простая музыка, а та, чьё имя свобода. Та, что рождается в андеграунде. Рок всегда завораживал меня и очаровывал. Стоило раз услышать перебор струн — и звук околдовал меня. Услышав, как музыка может страдать и кровоточить в восхитительной, совершенно безумной грани, между агрессией и технической сложностью — я научилась этому чародейству. Ведь это же бесконечно удивительное сочетание дикого варварства и интеллекта.

Как сейчас помню свои первые уроки игры на гитаре, как с непривычки от струн болезненно саднили и пульсировали подушечки пальцев. Помню, что мне нравилось это ощущение снаружи, оно отключало что-то внутри, шум замолкал, ноющий комок в груди растворялся — это отвлекало меня, успокаивало, это меня захватило. Тогда я ещё не знала, что это такое, тогда я просто играла, и мне казалось, что я лечу...

Этот полёт, — приглашение на собственную казнь. Вы когда-нибудь теряли память? Или хотя бы просыпались с жуткого бодуна и не помнили, что вчера творили? Так вот, потерять память, это всё равно что… родиться посреди жизни. Голова запутанная, там кукушка, свила гнездо из зажёванной киноплёнки. В воспоминаниях сплошная чёрная дыра, словно ампутированная конечность. Ты её не видишь, но порой ты можешь её ощущать: чувствовать фантомные движения и даже боль. Вроде бы и нет её, но она есть. Так однажды случилось и со мной, жизнь раскололась пополам, и всё что было «до», погрязло во тьме, и стало лишь затёртым впечатлением — картинки событий нет, а ощущения остались.

В голове монотонно шумит и, кажется, это дождь тихонечко стучится в окно. Но это не он. Это только я — я могу слышать этот странный шум, он будто исходит откуда-то «из вне», превращаясь в непрестанное эхо. Порой, от этого лейтмотива, становится так спокойно и безмятежно на душе, он словно неумолчный шёпот: «Тс-с-с...», — никогда не прекращается, он давно уже стал фоном моего мира, как тихий белый шум. Иногда, он звучит, как прибой, ласково омывающий берег или ракушка, если приложить её к ушу — шёпот самого моря. Но зачастую, этот шум иной. У него много голосов.

Сейчас, он тихо шипит как змей, говорит мне, что я совершаю ошибку. Что я делаю здесь? Жду подругу, да, точно — я жду Солу, она на учёбе сегодня, пара уже закончилась и у неё есть двадцать минут перерыва. Просто продержись двадцать минут, какие-то жалкие двадцать минут, только не испорть всё — это не сложно, чёрт возьми!

Она не знает, что меня не должно здесь быть. Ничего не знает. Нужно сосредоточиться, всё обдумать: что мне сказать ей, как вести себя… Господи, ну где же её носит-то, а? Универ в пяти шагах! Только дорогу перейти!

Вынув телефон из кармана, включаю, чтобы позвонить Соле. Но стоило смартфону вынырнуть из анабиоза, как тут же приходит голосовое сообщение. Оно несёт холодный голос Инны, то бишь моей матери, собственной персоной.

« — Виктория! Что это за фокусы? Это уже не смешно, куда тебя понесло опять!..»

У вас есть список вещей, которые доводят вас до исступленья? У меня — да.

Пункт # 1 в списке лютой ненависти: ненавижу свою мать.

« —… Я думала, мы всё решили! С чего ради, объясни мне, ты сбежала?!»

А это не слишком… эм, не слишком ли велика истерика, для бессердечной, самовлюблённой шельмы?

Вообще-то, прямо сейчас, у меня нет особой охоты, рассказывать вам о своём детстве, родителях, и почему я дерьмо, а не дочь. Но если вкратце: моя мать успешная бизнесвумен, и круг её интересов, помимо собственной репутации, сводится лишь к трём элементам: деньги, связи, расчёт. Да-да именно расчёт, её жизнь — шахматная доска, и все мы — причастные к её пути — фигуры белые и чёрные, а она гроссмейстер.

Мой отец — Константин Смолов, — художник и архитектор. Иногда музыкант. Но это скорее увлечение, хотя он фронтмен, иными словами лидер хард-рок группы «Ravens Crow». Это американская группа, и на русский это перевести непросто, но походу — «Вороная ворона».

Родители мои развелись, когда мне было около трёх: я осталась с матерью, а отец уехал в штаты. Но я даже не помню этого, ведь моя память, ясная только с девяти лет. Всё, что кроется за этим рубежом — тьма кромешная. Но рискну предположить, что всё моё дурацкое детство — мячик, который мои предки гоняли по полю от ворот к воротам. Из страны в страну. По крайней мере, из того, что я знаю наверняка — они нашпиговали меня тоннами взрывчатки, мне оставалось лишь чиркнуть спичкой. Это не мой выбор, не я так решила, просто не было никакого выбора, как и не было другого пути — мне его не предоставили. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я дала искру, всё это вспыхнуло и взлетело на воздух. Как бы сказала моя бабушка, мир её духу: «Не бросай все дрова в один костёр».

Мои бывшие одноклассники, сдали выпускные экзамены, весело провели лето и поступили в вузы. А тем временем, где-то между адом и раем, злогустная — я, испытываю тупую боль, просто от того, что думаю обо всём этом. Думаю о том, что моя жизнь больше похожа на грёбаную психологическую драму.

Нет, я пыталась быть нормальной, правда. Но в этом столько же смысла, сколько в пьяном сапёре. По сути, если тебе приходится прилагать усилия, просто для того, чтобы быть нормальной, считай всё, — ты проверку не прошла.

В общем, у меня было достаточно времени, чтобы примириться со своей судьбой. Раньше — всё это было раньше, я корила себя, истязала целым вальсом мыслей, что всё могло быть иначе, не будь я такой… собой, в общем. А потом это проходит, лишь назойливая тревога заставляет трепетать пред днём, грядущим. И всё что у меня теперь осталось — карта химического дисбаланса в мозгах, два лучших друга, гитара, и… аренда за хату, которую нужно погасить к концу следующей недели.

Счастье. Просто счастье, твою мать!

Обрываю сообщение и, отключив телефон, швыряю его на стол.

Честно, не представляю, что мне делать дальше, как вообще мне дальше жить, мне всё время хочется бежать, и вот я здесь, сбежала, но на кой хрен, я в душе не знаю.

По щекам ползут предательские дорожки слёз, походя на таяние стен ледяного форда. Солёными, непокорными ручейками, они достигают рта и щиплют обветренные, искусанные губы. Я сама воздвигла эту крепость вокруг себя, она может охранять от суровых реалий мира сего, но бессильна против пожарища внутри.

За окном, примечаю Солу. В белом платье по колено и синем кардигане, она ярко сияет на фоне тусклого урбана. Я, тотчас же, беру себя в руку. Хотя, вру, конечно, безбожно — покой мне давеча, только сниться. И это тоже наглая клевета — я не вижу снов.

В мыслях крутятся сотни вариаций, всевозможных вопросов и ответов, пока Сола, спешно переходит дорогу. Прежде чем подруга входит в кафе, смахиваю дурацкие слёзы. Над дверью звякает колокольчик, ударяя по моим ушам с мощностью Царь-колокола, и вибрация замедляет время, настолько, что я вижу всё слишком детально.

Заприметив меня, Сола улыбается и машет рукой, направляясь к столику, лёгкой походкой. Но стук набоек её высоких каблуков, врываясь в вибрацию от колокола, звучит, как вероломно вколачиваемые гвозди, буквально распиная меня на кресте. Смотрю в её улыбчивое смуглое лицо, ровное настолько, что кожа, больше походит на пластик, и словно не могу её узнать. Длинные, чёрные, как смоль, волосы, колышась от движений, рассыпаются по плечам тончайшими сатиновыми нитями. А каждый шаг, приближающий Солу ко мне, становится всё тяжелее и тяжелее, заставляя пространство дребезжать и сотрясаться в такт.

— Привет, скво! [4] — улыбка никуда не исчезает, но подруга, как принято в приветствии индейцев, смотрит вниз. Я индеанка, только на четверть, но мне нравится, что Сола вдруг вспомнила, что смотреть в глаза, приветствуя индейца — это чистейшее неуважение, почти оскорбление. Мне это нравиться, не потому даже, что я чту свои корни, просто это спасёт меня. Наверное.

Я механически киваю в ответ, не поднимая глаз, и лихорадочно вспоминаю, как по-гречески будет «подруга».

— Салют, кори… [5]

О, боже мой! Голос дрожит, я мямлю, ощущая себя перепуганной песчанкой перед королевской коброй, столь явственно, что кровь замерзает, превращая вены в покрытые изморозью трубки, гонящие фреон по морозилке.

Подруга склоняется над столом, чтобы обнять меня, и улыбается так широко и открыто, словно может объять целый мир. Но она делает это осторожно, лишь слегка приобнимая за плечи, будто, я могу рассыпаться в прах. Собственно, так и есть, сначала я вспыхну, а затем рассыплюсь в сожалениях. Поэтому я прочищаю горло, намекая, что всему есть предел. Сола неловко отстраняется, забирая с собой крохи тепла, и прижимает ладони к груди.

— Ой, прости, прости — так давно не виделись, что уже и из головы вылетело! — подруга садится напротив меня, и стягивает сумочку с плеча. — Как я по тебе соскучилась, фигова ты странница! — Она впивается в меня безудержно живым взглядом тёмно-карих глаз. Затем смотрит куда-то рядом со мной, и вскидывает брови. — О, а ты чего это с гитарой?

Вот об этом я как-то не подумала… Искоса оглядываюсь: на стуле висит гитара в чехле, среди наклеек, таможенная из нашего аэропорта, и у меня в голове ни единой мысли, как это объяснить. Надо бы перевести стрелки.

— Я тоже, соскучилась. Как лето, как институт? Что новенького? По Скайпу-то особо и не поговоришь.

— О, ну ты спросила! Всего и к вечеру не расскажешь! Крит, это конечно та ещё райская красотища! — Она очень воодушевлённая, прибывает в мечтательном настроении, за неё говорит мерцание в беглом взгляде. — А что, фотки не переплыли океан? Я же скидывала! Так, а что с лицом? — спрашивает она, обеспокоено.

Что ж, глупо было надеяться, что мне удастся, её одурачить. Нет на свете ничего такого, что ускользнуло бы от зоркого глаза моей подруги.

Разглядываю белую чашку кофе и пожимаю окостеневшими плечами, затаив надежду, что этот жест выглядел непринуждённо.

— Не выспалась, просто… — Голос раздражённый, в интонацию закрались опасные нотки, от того, что она догадывается, что я плакала. Это и, в самом деле, здорово меня злит.

Пункт # 2: ненавижу, когда видят мою слабость.

У Солы вырывается возмущённая усмешка:

— Ха? — принимается она выговаривать мне: — Ну, ты и булка! Так-то, на минуточку — было почти девять, когда я позвонила! Первой пары на тебя нет! И вообще! Ты почему даже словом не обмолвилась, что возвращаешься? Да ещё и накануне днюхи! — озадачивает меня Сола. Я подаюсь чуть вперёд.

— Чьей днюхи?

— О, ну здрасти-приехали! У тебя, что, мать, амнезия?

Я мысленно пробегаюсь по календарю. Вот, блин… Точно, сегодня 20 сентября, я родилась в день осеннего равноденствия — в ночь на 22 сентября ровно в полночь. По крайней мере, так зафиксировано. Потому, я по праву могу праздновать свой день рождения двое суток подряд. Я не праздную вообще. Давно.

Взгляд подруги, тревожно бегает по моему лицу.

— Постой… реально, что ли амнезия?

— Да ну ты брось, забыла просто.

Сола скрещивает руки на груди и качает головой.

— Забыла предупредить, что вернёшься, забыла, когда родилась… — отвлечённо ехидничает подруга. — То, что у тебя друзья, вообще-то, есть — тоже, скажешь, забыла? Хоть бы кому позвонила, что приехала! А если бы я не впалила тебя вчера?

— Сол, угомонись, а? Я же тебе говорила.

Ну а что мне по два раза врать, что я только вчера прилетела и хотела выспаться? При этом какого-то чёрта околачивалась в компании своей маман возле её офиса.

— Мы же реально думали, что ты с концами уехала! Так сложно было позвонить и предупредить?

— Просто… передумала, в последний момент, — отвечаю я, уклончиво, и мне не нравится русло, в которое перетекает наш разговор. Я не хочу в этот поток, не хочу говорить об этом, не хочу!

Я не вижу её лица, но кожей чувствую проницательный взгляд карих глаз. Моя коленка дёргается под столиком, окончательно выйдя из-под контроля. Я слышу какой-то скрежет, и лишь спустя вечность, до меня доходит, что это скрипят мои зубы. Стараюсь удержать себя в руках, но вдыхаемый мною воздух слишком тягучий, пахнет резиной, и дико бесит меня.

Прежде чем потянуться за сигаретой, вспоминаю, что вроде как бросила, и прямо сейчас, да простит меня достопочтенный Минздрав, я чертовски пожалела об этом. Чтобы хоть как-то себя унять, вытаскиваю зубочистку из подставки и закусываю.

Это было плохой идеей встретиться именно сегодня, хуже только идея остаться здесь. Этот день с самого утра был катастрофой. В такие дни всё движется неправильно, и время напоминает взбесившийся тайм-код, неверный настолько, что его цифры ломают временной континуум, и ты больше не в состоянии отличить день от ночи. Кажется, что уже вечер, но только утро, а биологические часы настырно вопят, что время пить чай!

Дурацкое, до дрожи противное ощущение.

Смотрю на Солу, и вижу оторопь на её лице.

— Передумала?

— Неуютно мне, среди людей, загнавших моих предков в резервации, — бормочу я, грызя зубочистку.

Сола прыскает со смеху, её заразительный звонкий смех, колокольчиком разносится по кафе, и заставляет невольно улыбаться посетителей и персонал. Парень, которому удастся покорить сердце этой девчонки, будет грёбаным счастливчиком. Точно-точно вам говорю! Она мало того, что умница, золотая медалистка, и с недавних пор, студентка мединститута (факультет нейрохирургии, между прочим), так ещё и красивая, как Покахонтес. У неё, в самом деле, очень необычная, яркая внешность. Мать у неё — русская, а вот отец — грек, но явно имеет креольские корни. Сола больше похожа на отца. Стройная, высокая, черноокая, черноволосая, со смуглой от природы кожей, она всерьёз напоминает испанку.

Темпераментом, кстати, тоже. В основном, она до безобразия серьёзная, но глубоко внутри под всей этой царственной непреклонностью, скрывается страстная и мечтательная натура. Она замечательная, лёгкая как пёрышко, восприимчивая, непосредственная. Бывает редкостной заразой, правда, но это я виновата, это я её испортила. И вообще, если бы тень моего негласного сумасшествия не пала на её репутацию… Короче, она странная. Порой мне кажется, что даже я со своим сдвигом по фазе, не настолько странная. Какого вот, спрашивается, чёрта, она до сих пор возится со мной и моими демонами? Не смотря ни на что считая меня крутой гитаристкой, в то время, когда глаза рокеров из «Девятого круга»[6] красны за счёт линз, а мои от слёз...

Меня по сей день это поражает. Серьёзно, я просто в чертовском благоговении от её силы и преданности. Но думаю это всё потому, что она не видела моего грехопадения. Мой омут тих, но дно его кишит опасными тварями. Иногда они могут подниматься на поверхность. Мой жизненный путь лежит, увы, меж мира и войны. Никто не понимает, как в одну секунду, уровень моего дерзновения зашкаливает до небес, и уже в следующую — я смолкаю и падаю с этого Олимпа. Вчера я была спонтанным самовозгоранием, а сегодня с ног валюсь от усталости. И мне никак не объяснить им всем, что я — гибрид, что я и то, и другое — юная и немощная.

— Ну, расскажи хоть, как штаты? А лучше с фотопрезентацией! Кстати, а как же солнце Флориды, мм? Я смотрю, ты что-то ни капельки не загорела. Кажется, ещё бледнее стала, — замечает Сола и тон её голоса сквозит лисьей хитрецой, а взгляд прищурен, — И что это ещё за передряга, в которую ты умудрилась вляпаться, а? Что это было вообще? Авария? Как?

С виду она спокойна и мило улыбается. Но я прямо слышу, как быстро вертятся шестерёнки в её голове, и молоточки долбят по нервам: «Я всё знаю! Слышишь меня? Я знаю, что ты сделала! А теперь давай, чёрт тебя дери, просто признайся!»

Клянусь, не представляю, почему, я всё ещё сижу на месте. Я хочу бежать — бежать как трусливый кролик от ошалелых пуль. Но, по правде говоря, я просто вросла в этот стул, и едва ли смогу оторваться от него хоть на дюйм.

Что будет, если я скажу так, как есть? Да я с удовольствием провалюсь прямо в ад, чем попытаюсь внятно объяснить, что на самом деле произошло, не испугав её, при этом, до чёртиков.

Я хаотично озираюсь, не в силах остановиться на чём-то одном и успокоиться: обычная скатерть в шашечки, обычная подруга, необычная — я. До изощрённого ужаса, необычная.

— Ты, будто первый день меня знаешь, — сокрушаюсь я, потирая лоб, — Знаешь же, что со мной вечно что-нибудь, да происход-д-д...

Мой голос искажается, уподобившись заглюку на диске. Следом, падает на октаву вниз, замедляется, становится вязким, и я хочу отмотать назад или хотя бы поставить на стоп, но это не в моей власти.

На поверхность стола летит ладонь — она летит слишком медленно, наверное, часа три пройдёт, прежде чем она стукнется о поверхность. Всё так мучительно тянется, что я даже заметила: на одном ногте, смазан лак, словно Сола зацепила его, прежде чем он успел высохнуть. Не похоже на неё, Сола ярая аккуратистка, и скорее проклятая планета начнёт крутиться в обратную сторону, чем эта девчонка выйдет из дома с закосяченым ногтем

Ладонь приземляется на стол, издавая мощный хлопок, словно удар об воду, и я аж подпрыгиваю на месте.

— Хватит! — резко шипит Сола, подаваясь вперёд. — Тебе придётся придумать что-то покруче!

А чего я, собственно, ожидала? Это всё равно бы случилось, так или иначе — сегодня, завтра или через год — да неважно. У всех есть тайник — закрома с секретами. Если хочешь, чтобы ночью не сожрали комары — не открывай окна. Не желаешь борьбы — беги. Боишься осуждения — молчи. Но хоть заврись, а будь готов, что тайник с секретами однажды рванёт — всё тайное, рано или поздно становится явным, и ничего с эти не поделать.

Откидываюсь на спинку стула, но не останавливаюсь — трясина затягивает меня, и Сола отдаляется, уходя в точку перспективы. Мир заворачивается, нависая жуткой тенью над головой, и реальность, кажется, вот-вот со щелчком захлопнется перед моим носом, будто книжка.

Мне действительно отчаянно необходима дружеская индульгенция! Настолько сильно всё это грызёт меня изнутри, что я чахну и уменьшаюсь, чтобы испариться в ничто. Вина одолевает, разрушает с силой двести децибел, и я смертельно устала чувствовать это давление, но как я могу признаться ей начистоту? Сола одним только строгим взглядом пробуждает во мне это уродское чувство стыда. А дальше что?

Пункт # 3: ненавижу свою совесть.

Чувство такое, словно мы играем в шахматы. Мы, кажется, вот уже два года к ряду ведём эту игру, и уже дошли до самого финала — до партии за чемпионский титул. Если честно, шахматы на дух не переношу. Я и сама, шахматная фигура в партии на минном поле.

Воздух дрожит и шорох в голове искажается, становится невыносимым белым шумом, а мир — просто фоном, профилактикой на канале. В этом рябящем измерении, я воочию вижу, как прямо на столе между нами разверзлось шахматное поле...

Вот дерьмо.

Белые кони встают на дыбы, чёрные — бьют копытами, и фыркают в яром нетерпении сорваться с места. Чёрный король обнажает меч, а белая башня вздымает копьё, улюлюкая боевой клич. Фигуры скачут вокруг чашек, размахивая салфетками, как белыми флагами...

Я тяжело сглатываю, от восторга и ужаса, одновременно. Не в силах оторваться, от этого безумия, смотрю на комбинации оживших глянцевых фигур, и убеждаю себя в том, что всё это мне только мерещится. Но как? Во мне же сто тонн грёбаных пилюль, и мои мозги, словно окуренный пчелиный улей!

Наперекор вселенной всей, фигура двигается со зловещим шарканьем, наискось от одного чёрного квадрата, к другому, и тьма, громко чавкая, пожирает белую ладью. Я непроизвольно морщусь то ли от страха, то ли от отвращения. Хочу, чтобы мои глаза были закрыты, и всё это происходило только в моём воображении. К несчастью, всё это выглядит слишком живо.

Башня пронзительно улюлюкает, и мне хочется снять кед и прихлопнуть её как докучную муху.

Я могла бы завершить игру, уверена, если поставлю шах и мат, всё это исчезнет. Но не могу шелохнуться, как ни глупо, боюсь, что эта гвардия оттяпает мне руку, стоит лишь затронуть одного из них.

Моё дыхание становится поверхностным, и сердце бьётся чаще, так часто, что вполне способно разорвать время. Когда с детства видишь фильмы ужасов наяву, так или иначе, привыкаешь. Но, боже мой, как же это страшно бродить в потёмках, не зная ни правил этого квеста в лабиринте сознания, ни границ измерений, что я пересекаю, видя мир по-другому. И даже не ведая, что это — дар или с головой моей всё хуже и хуже...

Я сильно стискиваю зубы, сжимаю кулаки, и ногти до боли впиваются в ладони. Замираю, крепко зажмуриваюсь, до красных вспашек в темноте. Если не видно глаз, она не увидит мой страх, и ничего не поймёт.

Делаю глубокий вдох, чтобы поймать хрупкое равновесие. Правда, в том, что нет никакого равновесия. Я давно уже сообразила, что со мной творится какая-то чушь несусветная. Или слишком быстро и потрясающе. Или слишком медленно и просто убийственно. И я, само собой, догадываюсь, что всё это не больше чем следствие моего ранения в мозг. Просто, кажется порой, что это что-то… «иное», или я только хочу в это верить. Я не знаю. И я даже не исключаю, что, когда спрашиваешь себя: «А, не спятила ли, я, часом?» — это уже, как правило, вопрос риторический.

Впрочем, чтобы убедиться в ответе на сей вопрос, достаточно и того, что кто-то есть в моей голове. Я, словно придумала безмолвных собеседников, чтобы не выжить из ума от бесконечного одиночества. И надо отдать им должное, они идеальные собеседники: не спорят и факелами не бросаются, просто наблюдают и слушают. А если и считают, что я круто спятила, то держат при себе своё мнение.

Иногда это просто потрясающе, что есть хоть кто-то, кто знает обо мне всё, но при этом не шарахается от меня, как от огня. Пусть даже этот кто-то существует лишь в моей голове.

И я жизнью клянусь, что разгадала, в чём тут фишка. Чёрные фигуры — мои, у Солы белые, и они машут салфетками. Белые флаги, понимаете?

Открывая глаза, я больше не вижу живой шахматной доски, и время в вечность длинной, было лишь крохотной секундой, просто мгновение ока. Увы, его оказалось достаточно, чтобы Сола почуяла неладное, потому в глазах её читается страх — то ли передо мной, то ли за меня.

Пункт # 4: ненавижу, когда меня боятся.

Внезапная злость накрывает меня с головой, мощным, разрушительным валом красной ртути. На неё, за это тупое беспокойство. На саму себя, за то, что чувствую себя виноватой перед ней. Какого, в самом деле, хрена, я виновата перед ней?!

— Сола, раздуплись! От этого, знаешь ли, никто не застрахован! — вспыхиваю я, отшвырнув зубочистку на стол, и в этом столько зла, столько горечи, что если бы эта щепка попала в кого-нибудь, то рассекла бы плоть до кости. — Не надо трагедию из этого устраивать! Меня занесло на повороте, я просто не справилась с управлением — вот и всё! — вру я, несдержанно взмахнув рукой, и тут же напарываюсь на свою совесть, как на лезвие катаны.

Пункт # 5: ненавижу врать.

Всё останавливается, просто замирает десятком глаз. Все растерянно глазеют на меня, все — официантки, барист за стойкой, посетители; какой-то парень, даже зависает с вилкой у разинутого рта.

Из меня вырывается тихий стон и, прикрывая глаза ладонью, я сползаю на стуле, стремясь утечь прямо к центру земли. Не обратив на это никакого внимания, Сола облокачивается на стол и сцепляет пальцы в замок у рта, пока затухают волны этого всплеска. Сола качает головой, хмурясь.

Для меня каждое лживое слово, как харакири. Но всё равно я это делаю, всё равно дышу обманом, засыпая и просыпаясь с мечтой, чтобы ложь вдруг взяла и стала правдой.

Едва ли она поверила мне. В карих глазах подруги мелькает искра любопытства, но также быстро её заволакивает дымка разочарования и печали. Немой укор во взгляде, говорит мне: «Как ты могла?»

Кто бы только знал, как это горько, изо дня в день, только и делать, что разочаровывать всех вокруг себя.

— Если бы ты здесь села пьяной за руль, тебя бы лишили прав, да ещё штрафанули бы, или вообще срок дали.

«Но я не была пьяна. Неа», — и, конечно же, я молчу об этом. Иначе придётся вскрыть карты и рассказать ей всё.

— Не лишили бы. Здесь, Сол, у меня нет прав.

— А можно подумать, тебя это когда-то останавливало! — говорит она с иронией.

Ну, а что я должна ей сказать? Что? То, что сказали мне — сказали, что мне чертовски повезло — это она хочет услышать? Что, улетев на тачке с обрыва, на скорости под сотню миль, я чудом в живых осталась? Или может, сразу о том, что все были чересчур заняты спасением моей жизни, и никто так и не смекнул, что тормозного пути, как такового и не было? Хотя, бьюсь об заклад, отец отстегнул нешуточную сумму, чтобы никто не обратил внимания на отсутствие тормозного пути. Это я должна ей сказать?

Не умею я сближаться с людьми, от того мне очень сложно отпускать тех, что стали дороги. Тем более, когда их только двое. С Солой мы дружим пару лет — учились в одном классе. А Миша… с ним мы ещё пешком под стол ходили, до того, как меня начало мотать из страны в страну. Словом, у меня не так много друзей, чтобы ими разбрасываться.

— Ладно, — со вздохом сдаётся Сола и указывает на чашку кофе напротив себя. — Это мне, да?

Она отступила, может, почувствовала, что давить на меня сейчас не лучшая идея, или ещё почему-то — не суть. Думаете, я сошла с ума? Она сдалась также, как пасовали её белые фигуры. Сошла с ума?

Вот в какие моменты, мне кажется, что всё это не так просто. И мне дóлжно бы расслабиться от её отступления, но я знаю, что Сола только отложила этот разбор полётов на потом. И я, конечно же, могу послать её куда подальше, и избежать этого разговора. Но я не могу. Поэтому благодарная за эту отсрочку неминуемого, я придвигаю к ней тарелку немного остывших рогаликов. Взгляд бегает по столу, я всё ещё настороже, что какая-нибудь пешка, вдруг возникнет, как чёрт из табакерки, и цапнет меня за палец.

Посылаю маленькую улыбочку Соле, но чувствую, как уголки моего рта тянутся вниз, и наверняка могут стечь прямо мне до пяток. В иные моменты, руки чешутся, хорошенько врезать себе, за эту искусственную улыбку.

— Ммм! — оживляется подруга, потирая ладони, — С шоколадом?

— Твои любимые, — киваю я. Сола довольно покачивает головой, захватив рогалик с тарелки.

— Прелесть! Спасибо. Кстати! — Свободной рукой, Сола достаёт из своей сумки две тонкие папки и придвигает ко мне по столу, нетерпеливо добавляя: — Давай, взгляни, скорей!

Одна — выпускной альбом, а вторая папка — мой аттестат. Меня не было на выпускном, сдав экзамены, я переругалась, с кем только можно было, и уехала к отцу. Зря я это сделала.

В горле пересыхает, на меня наваливается тяжесть, и собственное тело становится мягким, как резиновая игрушка.

Сола, что-то рассказывает о своей учёбе, об институте, каникулах в Греции, но я не уверенна. Я не слышу, вообще ничего не слышу, кроме шума в голове, и считаю ритмы дыхания. Я смело могу писать доктрину о различных техниках дыхания.

Мой взгляд стынет на альбоме с аттестатом. Открываю аттестат, пробегаюсь по столбцу оценок, закрываю аттестат. Без понятия, как я вообще окончила школу. Чаще всего, я сонная, нерасторопная и невнимательная, но я вообще-то знаю… всё? Всё, не всё, но я походу в отца — у него реально какая-то фотографическая память. Он всё помнит, всё — даты, номера телефонов, стихи, он, кажется, даже чертежи свои может по памяти воссоздать. Вот и у меня так же. Я сама порой не знаю о том, что знаю, и я реально не представляю, по какому такому безумному принципу работают мои мозги, но память как по запросу выдаёт то, что я когда-то видела. Порой так детально, что страшновато становится. Или предоставляет мне треклятый чёрный лист, и я тону во тьме. Но в школе я училась из рук вон плохо. Просто...

Пункт # 6: ненавижу школу.

Хорошая новость в том, что этот пункт отныне можно вычеркнуть со спокойной душой.

Открыв альбом, нахожу взглядом Солу, она как всегда искренне улыбается и выглядит, как модель с обложки. Глядя на фото платиновой блондинки рядом с ней, вижу Ледяную Принцессу. У неё длинные волосы до талии, светлые почти как жемчуг — издали вообще можно подумать, что волосы седые. Многие, кстати, так и думают. Кретины. Фигура аскетичная, хрупкая, черты лица тонкие, холодные. Слегка хмурые, идеальной формы брови, на порядок темнее цвета волос, подчёркивают матовую белизну лица. Густой дымчатый макияж, углубляет взгляд печальных голубых глаз. Прямой, аккуратный носик с крохотным пирсингом в левой ноздре. Изящная линия пухлых нежно розовых губ, рисует еле заметную улыбку — она не касается глаз. Ведь там, на дне больших, печальных глаз, таится тёмный легион. Смотря в эти глаза с золотым ореолом вокруг зрачка, можно увидеть затмение, как чёрный диск луны, заслоняет золотое солнце в небесах. Кто бы мог подумать, что эта идентификация кода ДНК, корнями уходит в индейскую резервацию навахо.[7] Кто бы мог подумать, что она — это я. Смотрю на Ледяную Принцессу, и себя в упор не вижу. Всегда было такое чувство, словно я застряла в чужом теле, просто оболочка, потускневшая сейчас настолько, что я не могу смотреть в зеркало без содрогания. На выпускном фото я хотя бы не похожа на моль. Впрочем, удивительного мало, конечно. В последние месяцы, мне было несколько наплевать на свой внешний вид. Была занята. Училась заново ходить и поднимать чёртову ложку, не переставая думать: как врачам это удалось? Сколько раз они воскрешали меня за восемнадцать лет? Сколько ещё они будут воскрешать меня?

Взгляд ненароком спотыкается об некоторых агрессоров.

Ну, нет!

Со щелчком захлопываю альбом. Стакиваться с ним, даже подобным образом у меня желания нет. А то знаете, как говорят, вспомнишь — оно и всплывёт. А такие, как он, вообще, я уверена, являются по первому призыву. Хорошая новость в том, что, мне больше не придётся с ним сталкиваться, и она же — плохая...

***

[Сноски]:

[1] — Фэст — рок фестиваль.

[2] — Слэм — «стена смерти», игра публики на рок-концерте.

[3] — Тим Бёртон — кинорежиссёр. (Картины: «Сонная лощина», «Эдвард Руки-Ножницы», «Демон парикмахер с Флит Стрит» и другие).

[4] — Скво, от «squaw» — индеанка, девчонка, девушка или подруга (язык навахо).

[5] — Кори, от «koritsi», «kori» — девушка, подруга (греческий).

[6] — «9 circle», с английского «Девятый круг» — дэт-металл-группа, существующая исключительно в рамках данного произведения. ( Дэт-металл — музыкальный стиль в жанре тяжёлого рока).

[7] — Навахо — североамериканские индейские племена.