19. Гонки по краю

Горечь — вот и всё, что остаётся от драмы. Это и обломки, те обломки драмы, что я вынуждена собирать после затмения. Полнолуние, затмение, полнолуние, затмение, — и так всю жизнь влачу существование — то в эмпиреях каких-то витаю, то преисподней дно шагами мерю.

Лишь к середине ночи, все вещи встали на свои места, хотя мы вынесли проклятую груду сломанного и разорванного, в этой сбруе мусора не хватает только меня, на самой её вершине.

Студия пришла в запустение, но Сашка ни разу не пытался выяснить, от чего всё это стряслось. Оно и к лучшему, хотя и не стоило ему оставаться. Что интересно он подумает, узнав, что я без пары недель, клиентка хосписа для сломанных душ? А куда мне деваться? Не так, значит, Инна запихает меня в клинику насильно. Документы мои всё ещё у неё, и вероятно пройти курс — единственный шанс вернуть жизнь в свои руки.

Всё это очень истощило меня изнутри, моё воспалённое нутро требует отгул.

К моему несчастью, уже светает, и златоперстая Аврора, не даст мне скрыть волнение.

Я выхожу на балкон. Переведя дыхание, не замечая пейзажа, я заламываю руки за шеей. Сашка задумчиво проводит взглядом по горизонту.

Мне нужно дышать, чёрт подери, ровно! Но в этом воздухе я чувствую что-то… смертельно плохое, и оно словно, просачивается сквозь мои лёгкие. Хочу, чтоб оно потухло. Чёрт возьми, мне нельзя находиться здесь после всего что было! Все слова, все видения, все ожоги, восходят вместе с солнцем. Я смотрю вдаль, туда где виднеется горизонт между высоток. Пред этим простором, я теряюсь… Я столько раз искала здесь утешения, но порой в этом поиске, отдавалась крайне дерьмовому промыслу, развивая свой флаг, но под этим знаменем нет света. Сейчас я просто беззащитна перед чёрной памятью. Неужели он не видит, что у меня в груди бьётся Чёрное Сердце? Я ведь сгниваю до кости, над этой пропастью! Чего он думает, он дождешься от всего этого?

Серый рассвет, и звёзды угасают, сумрачная сизая поволока обнимает спящий город, размывая огни. Горизонт от медленного прикосновения восходящего солнца, сиреневой дымкой уходит в смущённо розовеющую высоту, а дальше только темнота и космос. Я впервые за всё время, так остро чувствую глубокую осень. Не ту, что красит листья в рыжий, а ту, что тяжёлым свинцом обнимает за плечи. Октябрь отсчитал полжизни, и стрелки для меня запнулись на краткий миг — с неба посыпался мелкий снег. Ассоциативная рулетка сработала без промедлений. Кровь — снег.

Костя не верил, что я могла это сделать. «Поверь мне», — говорил он однажды Але, — «… существуют только три вещи, которые она способна убить: себя, мозг и бутылку виски». Мне лишь сейчас стало дурно от его слов двухлетней давности. Он не верит в это. Никогда не верил. Он верит мне, даже не мне, а в меня. Верит, вопреки тому, что это правда.

Это я...

Это сделала я. Не знаю зачем, почему, но это я убила ворона.

Мне становится очень сложно дышать, и как-то невыносимо грустно.

«Вероятно, если способности повышают продуктивность человека — это позитивное качество которое можно развивать», — припоминаю я слова одного психоаналитика из разговора с Костей, — «Если они делают жизнь менее качественной — то наоборот. Так или иначе, здесь это не работает. Эзотерически этот вопрос не решаем. Эзотерика и психиатрия, вообще вещи плохо совместимые. Свойства многих препаратов, применяемых в психиатрии, не до конца известны, но они являются энергетическими блокаторами».

Мне было тринадцать лет, когда состоялась эта беседа, а затем гипноз вогнал меня в аффективный шок. Люди годами не выходят из этого состояния, не реагируют на раздражители и вообще мало чем отличаются от овощей. Но со мной обошлось, из жизни выпало всего полгода, но никакого результата эксперимент не принёс. Положительного, по крайней мере, и курс реабилитации отнял ещё полгода жизни.

Вопрос в том, какое место эти слова, вообще имели в моём лечении. Я лично не считаю этот аспект особо важным, хотя эта традиция, древняя, это мёртвая традиция — тотемное животное. Практически никто уже так не делает, просто… Есть какие-то причины, по которым мой род всё ещё продолжает проводить обряд посвящения, через ритуал единения с теоморфным духом. Привлечь дух назад, вернуть нагваль, и привязать к другому носителю — возможно. Как, тот же волк, который живёт двадцать лет, и это в лучшем случае, может сопровождать человека на протяжении всей его жизни? К тому же это вовсе не обязательно живой зверь, это может быть только тотем. И всё было бы куда проще, если бы потеря тотема запустила механизм саморазрушения. Но это не так. Это именно разрушения привели к его потери. Проблемы не эфемерны, они реальны. Но всё что когда-либо было сделано, лишь возвело огромную башню догадок. Они диагностировали всё что угодно, от гиперактивности, до подростковой депрессии, ставили шизофрению, но даже периоды ремиссий отследить не могли. А Костя, каждый раз, считая шаги внутри больничных стен, в промежутке от девяти до восемнадцати, в ожидании долбаного чуда, столько раз хоронил меня, что не жил сам! Но строить догадки — вот и всё что доступно. Так, что, чёрт возьми, можно сделать там, где ни один доктор ничего не добился?

Знаете что, делал мой отец? Я не снимаю с него ответственности, но и я не ангел. Все наши проблемы, сложности, ссоры, обиды, разочарования, всё — это только моё больное дерьмо, не его! Я, всё портила. Не он, а я! Я, сошла с ума, и прихватила отца с собой. Вот что я сделала! Вот почему он запил! Он не оплакивал, свои мечты, потери и неудачи, он просто не видел выхода из ситуации. А что бы сделала я, окажись на его месте? Я отчаянно пытаюсь взглянуть на ситуацию со стороны, оценить, осмыслить её, понять себя. И я сама, сполна могу рассудить.

Он ведь всегда делал лишь то, что считал нужным, правильным. То, что делали родители, воспитывая его.

Я украдкой разглядываю свой браслет. Новый год всё ближе, скоро готовиться к альтернативным ёлкам, а я всё ещё не знаю, готова ли продолжать, и сколько во всём этом смысла, если я уеду через две недели. Скоро обновится жизненный цикл, и начнёт отсчёт заново. Скоро открывать шкатулку, в погоне за новым знамением, а я ещё не прочла до конца те что имею. Пожалуй, единственная фигурка не даёт мне покое на протяжении пары лет. Я не знаю, что это может значить, это может быть тотемным знаком, а может и знаменовать что-то ещё. Сокол — птица высокого полёта, ей управляет огненная стихия. Этот знак начинается после весеннего равноденствия. Североамериканские знахари и шаманы приписывали людям, родившимся с 21 марта по 19 апреля, качества Сокола.

Внутри меня что-то совершает кульбит. Кажется, это моё сердце. Два этих знака, ворон и сокол нередко находятся в разладе друг с другом. Хотя элементы знаков — воздух и огонь — прекрасно дополняют друг друга, они сильно различаются. Соколу явно недостает уступчивости и дипломатичности. Поэтому Ворону приходится идти на слишком большие уступки, что в итоге может привести к разочарованию. Но вопреки всему именно Сокол — союзник Ворона. Ворон исполняет роль советника, а Сокол помогает довести до конца все самые смелые проекты. Хм, Огонь не горит без Воздуха.

— Саш, а ты в марте родился или в апреле?

— В феврале.

Мимо.

Сашка окидывает меня внимательным взглядом. Его глаза цвета свинца бездонные, тревожные. То, что он ничего не сказал, не значит, что ему не страшно. А мне за него страшно. Это бессмысленно, как только он узнает, что я больна, весь его энтузиазм, в лучшем случае, как рукой снимет. В худшем нет, и всё это будет слишком болезненно для него или для меня, когда до него, наконец, дойдёт с кем он связался.

Он приближается, останавливаясь в сантиметре от моего лица, силится что-то сказать, но вдох воздуха ― всё, что ему удаётся. Всему виной мой долбаный телефон.

― Ответь, ― шепчет он, отстраняясь.

Не знаю, что за идиот, звонит мне в полпятого утра, но спасибо ему.

Выйдя с балкона, достаю телефон из джинсов, а за спиной шёпот стреляет на поражение.

— Дошутился, придурок...

«А вы ребята умеете играть. И я, кажется, влюбился», — на самом-то деле злая шутка. Очень злая, он просто не понимает...

И всё это обрывается неизвестным номером на дисплее. Какого чёрта, кто-то мне звонит в такую рань?

— Дай угадаю? Гордеев?

— Нет, — говорю я Сашке, как можно бесстрастнее, и мой голос слышится мне мёртвым, механическим.

Я отвечаю на звонок, с неспокойным сердцем, чуя большую беду, но слышу только тишину. И дыхание, мерное, спокойное дыхание, и от чего-то леденеет в груди. Сбрасываю вызов, но получаю сообщение, прежде, чем убираю смартфон в карман.

«Все хотят в рай, но никто не хочет умирать»

И я клянусь, где-то уже слышала подобное, кажется, это из какой-то песни. Что за фигня? Я пытаюсь вспомнить номер, но он мне совершенно неизвестен.

Если это Раф, я сегодня же соберу вещи и уеду. Я чертовски серьёзно. Впрочем, мало ли идиотов, среди недоброжелателей. В конце концов, ни «ДиП», ни я сама — не сто рублей, чтобы всем нравится. Вот оно — меньше знают — крепче спишь.

Иногда я ненавижу, своё подспорье.

Блажен, как говорится, стократ блажен, кто в тишине живет. Доходило до того порой, что я со зла и обиды рвала ноты, и громко хлопала за собой дверью. Удаляла записанные партии. Сбегала за минуту до начала сэта, крича Мише, что «Я, ЧЁРТ ПОБЕРИ, НЕ БУДУ ИГРАТЬ!!!» Если бы не Миша, я бы чёрт побери и не играла, и не было никакого «ДиП», или, по крайней мере, меня бы в нём не было. Просто это страшно, нет серьёзно, фазер мой во истину глаголил — сцена на девяносто процентов состоит из разочарования и боли. Даром, что не все кругом ярые ценители твоей творческой деятельности — это пол беды. Тебе самому далеко не всегда нравится то, что ты создаёшь. Точнее, когда ты в процессе, когда легкомысленно хватаешь ноты и слова, как звёзды с неба, на Геликон взлетая, ты вовсе не замечаешь ниток — тех ниток, за которые муза дёргает тебя, как марионетку. Спустя время, ты можешь с содроганием, с отвращением глядеть на своё творение, и думать, «что за грёбаный дьявол дёргал за нитки в моей голове?» Вот так бывает. И тогда, все эти тролли в интернете вовсе кажутся тебе недалёкими скоморохами. Скоморох — ты. Самый натуральный шут на потешном столбе.

Саша приобнимает меня за талию, ища мой взгляд. От безысходности, дьявольская карусель в моей голове доводит до головокружения.

Просто есть такие люди, позволив которым остаться, можно быть уверенным, что это навсегда. Если он останется, то навсегда, но я не могу знать, где закончится моё навсегда. Может долгие годы спустя, а может сегодня.

Слишком сильный диссонанс, и я в чертовском шоке и ужасе, что так чертовски не в ладу с самой собой прямо сейчас. Я не знаю… я давно уже просто не представляю, как сделать хоть что-нибудь правильно. Такое ощущение, что ход моих мыслей все замедлялся и замедлялся, пока в конце концов не дошёл до состояния совершенного ступора. Эта мёртвая точка — чёртова пуля, что преследует меня ощущением полной, отчаянной беспомощности.

Можно сколько угодно говорить, что это, мол, временное явление, оно пройдет и мне станет лучше, но, конечно же, никто не имеет ни малейшего представления о том, что может чувствовать эмоциональная калека. В голове замедленным волчком вращаются мысли, о том, что, если я не могу нормально чувствовать, двигаться, думать, так зачем же тогда все это нужно?

И вот — вот она, разверзлась пропасть.

Раф вовсе не шутил, это правда. Нельзя спасти того, кто этого не желает. Я просто не хочу спасаться. Я — девушка, к которой прилагается три легиона личных демонов.

Я никогда и не хотела спасаться. В этом нет никакого смысла, я просто загнусь в одиночестве, и лучше уж ускорить этот процесс, потому что ожидание становится просто невыносимым.

За утро, пока мы с Сашкой завтракали, и он уговаривал меня явится на репу получаю ещё два сообщения подозрительного содержания, и перезваниваю на загадочный номер, уверенная, что он уже отключён. Не тут-то было, но в ответ всё та же тишина и дыхание, только вторая линия пытается до меня допищаться. Походу Инна не столь внимательна, раз угрозы начали поступать. Как бы эта угроза не стала реальной.

— Кому ты всё пытаешься дозвониться?

Прежде чем ответить Сашке, нахожу номер Тёмы.

— Мне перед репой надо смотаться, кое-куда.

***

Прикосновения рук, в медицинских перчатках, вызывают лёгкую тревогу. Но Тёма в перчатках — это главное. Боль от иглы растворяет ком из чёрного льда внутри. Машинка перебивает шум в голове своим стрекотом. Для меня это идеальный способ отвлечься.

Здесь витает химический запах, переплетаясь с каким-то больничным. На стенах, выкрашенных в ровный зелёный цвет, висит множество снимков в рамах, буквально с пола и до самого потолка. Тёма почти закончил затушёвывать татуировку. Её контур живёт на моей коже с позапрошлой осени. Волнообразный нотный стан из пяти линий. Фрагмент «Пирамиды Масслоу» Проигрыш. Хм. Проигрыш. Звучит как злая ирония. Жестокая игра слов. На второй руке фазы луны. От затмения до полнолуния. От сгиба локтя до запястья, частично затушёванная россыпь из тринадцати лун, на нотном стане.

Взгляд отрывается от затушёванного чёрного диска полнолуния вверху и скользит на запястье, в пустую окружность. Затмение ― фаза моей луны.

Отец был в шоке. Хотя, в некотором смысле, его даже порадовало, что я это сделала. Я давно хотела скрыть шрамы, эта идея давно меня мучает.

Тёма отстраняет руку с машинкой, и, отключив, откладывает её на рабочий столик с прочими принадлежностями. Влажной салфеткой стирает лишние чернила и кровь, внимательно пробегаясь взглядом по начертаниям.

— Ну вот, готово, — констатирует Тёма, он подцепляет со столика баночку с кремом и отдаёт мне, уточнив: — Как ухаживать помнишь?

Я киваю в подтверждение, вскрываю баночку. Крем источает приятный миндальный запах, попадая на саднящую кожу, он растекается холодом и успокаивает раздражение. Тёма, отъезжает немного на своём стуле, к полке, где стоит фотоаппарат. Стягивает белые хирургические перчатки.

Так мы и познакомились двумя годами ранее. И лишь два года спустя, шрамы надёжно заперты, под чернилами.

Разглядываю маленькую птичку на правой кисти с наружной стороны, между большим и указательным пальцами. Думаю об отце. Я не он, я не хочу отступать. Но кажется, это какой-то рок. Я подобно индейским предкам, опустила руки, утратив боевой дух, и медленно саморазрушаюсь.

Раф может знать всё что угодно, мне всё равно. Это не изменит того факта, что сжимая рупор в руках, я совершенно не могу удержать удела своей жизни.

Я невольница.

***

Всё это может быть весело. Это может давать драйв или пищу для размышлений. Раньше жизнь в ритме вечной вечеринки была веселой. Сейчас всё больше пищи для мыслей. Проще быть камнем, если видишь негатив. Именно тот негатив в людях, что как фотопленка. Чем чаще ты видишь людей словно с изнанки, тем чаще замечаешь, что встречая кого-то нового, видишь в нём в первую очередь плохое. Так, словно убежден, что своё начало мы берём не в свете, что человек зародился в темноте. В темноте зародились, в темноте и умрем. Все мы по большей части бродим от света к тьме всю свою жизнь, но это не страшно, это естественно. Страшнее серые кардиналы, те, люди по которым не в жизнь не разобрать где у них свет, а где тьма, правда или ложь, и не ложь ли правда. Вот такие люди по настоящему страшные и опасные. И нечему дивиться, если встречая в целом хорошего человека, ты вдруг копаешь где-то не там и чёрный нефтяной фонтан бьет тебе прямо в лицо.

Вся эта фатальная ересь прогрызает мою сущность, пока сизый закат опускается на город.

Перед взором вид с балкона — бетонные стены, — храм, сотворённый воспевания ради гимнов Меркурию. Весь город личный полигон — два берега, словно две разные жизни. Город засыпает, и просыпается мафия. По дворам снуют вандалы с «Мантановскими» баллончиками, только и слышно шипящие струи краски через кэп, и брякание шариков в баллоне при встряхивании. Шумные компании, на лавочках во дворах, поправленные пивком и алкогольными энергетиками, гогочущие под звуки музыки в стиле от попсы до шансона из хрипящих динамиков телефонов. По подъездам шмыгают барыги, кто на хату оборудованную под притон, кто рассовывает «закладки» с наркотой по почтовым ящикам.

Под окнами шушукаются малолетки, и, сука, трутся возле моей тачки. Вскрыть смелости не хватит, а вот значок могут и отколупать.

Сложив пальцы у рта свищу, и кричу с балкона:

— Э! Шпана! А ну сгорели, на хер, от тачки!

Что-то звонко ударилось об асфальт — отвёртка походу. Босот, как ветром сдуло; забавно наблюдать как они улепётывают, аж пятки сверкают. В соседнем дворе детдом, и, сдаётся мне, эта мелюзга обитатели этого склепа надежды, веры и любви. А может и нет, может малым делать не хер, да и бедных семей навалом, как и беспризорников. Отшиб здесь на самом-то деле не робкого десятка. Это в центре тишь, да глядь, где не видать всего социального блядства — здесь нет.

Надо продать тачку, и купить попроще, потому что её того и глядишь вскроют, и вынесут стереосистему вместе с усилком. А то и вовсе угонят к чертям, в кустарных условиях перебьют номера, и сплавят на чёрном рынке.

С тоской смотрю на машину под балконом; свет фонарей отражается на глянцевом, словно мокром, чёрном металле. «Прости детка, но таким забугорным ласточкам на нашем хуторе не место».

Вдалеке под призрачный аккомпанемент сигналов, гудков, и сирен, яркая вспышка летит в сиреневый небосвод. Думается, салют, но только хлопок, и яркая лента уносясь ввысь, угасает. Я даже не с первого абцуга понимаю, что это никакой не салют, это сигнальная ракетница.

Вторая огненная стрела взмывает вверх.

Шум, гам, будто-то бы от сотен голосов; гудки машин, сирены — то ли «скорая», то ли «фараоны», — всё это там, в паре миль отсюда. Там выезд на междугороднюю трассу, а вдоль неё лесополоса и река. Чуть дальше тур база, пляжи, водоохранная зона.

Мне это не нравится.

Можно было бы сослаться на фэст, он тоже в той стороне проводится, но он давно уже отгремел. Может я облажалась на дальность? По идее на том берегу сопротив всего этого, микрорайон и коттеджный посёлок.

А «фаэр-шоу», тем временем набирает обороты. Вспышки ракетниц пронзают закат.

Звоню Мише, начиная волноваться, что это в пасёлке какие-то беспорядки, он отвечает и зашибает меня вопросом:

— Ты тоже это видишь?

— Только ракетницы, — отвечаю я, — но шум даже здесь слыхать. А что происходит?

— Чёрт его знает. Это на трассе, на выезде из города, но я у бати бинокль подрезал… Короче, не знаю как объяснить, но там фуры и техника. И огни какие-то, вон ракетницы пускают. И ор такой, что даже я на другом берегу слышу. Бро, ты куда? — кидает он мимо трубки, прежде чем попросить: — Подожди пять сек.

Слышу отдалённый голос Коляна, но разобрать ничего не могу. Только, какой-то грохот.

— Миш, ты тут? Ми-и-ш?

Спустя пару очевидных матюков и шибуршание, Миша говорит:

— Я ничего не понял, но походу Колян сейчас туда улетел. Слышишь этот рокот?

Отводя смартфон от уха вслушиваюсь в моногамное урчание вдалеке.

— Ага, слышу. А это не байки, случайно?

— Чёрт, ладно я перезвоню попозже, лады?

— Миш!

«Не говори мне что ты собрался с Коляном!» — но он уже бросил трубку, и потому я успеваю только подумать об этом.

Чёрт!

Наспех собираюсь, вылетаю из подъезда, завожу тачку и мчусь на сигналы ракетниц. Что бы за чёрт там не творился, не думаю, что Мише там место.

Подъезжаю, и первым делом примечаю вереницу байкеров. Причём некоторые из них судя по символике, не из местной ассоциации. Наших, вообще, легко вычислить и без опознавательной атрибутики, они в отличие от приезжих лишь чутка поддатые, но в разумной степени. Наши байкеры, клянусь самые культурные и ответственные байкеры в мире, и на дорогах беспорядков не чинят. Сегодня явно день исключение.

Здоровенный двадцатитонный «Фредлайнер» или «Мэн», стоит чётко поперёк дороги, словно преграждая путь.

Вылетаю из тачки, глазами ища белый фургон и довольно скоро его нахожу на обочине, прямо рядышком с кабиной фуры.

Примечаю пару машин, и на одной странно знакомый логотип. Где я тебя видела?

Не доходя до цели, заглядывая за кабину, я просто теряю челюсть.

Впереди, за этой баррикадой, могучая туча — стоят колонны фур, КамАЗов, экскаваторов, ещё какой-то техники подобного масштаба. Что за чёрт здесь происходит?

Меня ловко цепляют за плечо.

— Дюймовочка! — заполошно восклицает Заправщик, — Ха! А ты какого хера тут нарисовалась? А ну-ка шуруй давай отсюда!

Он потешается надо мной, и у него по идее есть на то причины: он суровый дядя байкер в косухе с символикой ассоциации, президентом которой, он, собственно, и является, а я девочка Дюймовочка в рваных джинсах из бесславной рок-группы. К тому же он мне в отцы годится. Не равносильно с ним тягаться, но мне нужно найти Мишу. Уверена, раз Колян здесь, то и Мишаня за ним увязался.

— А что происходит? — требую я, и пронзительный сигнал «Би-и-и-п...» оглушает меня, — Что это ещё за блокада?!

— Тори, девочка моя, шуруй домой! — перекрикивает Заправщик звуковую атаку, — Ничего хорошего тут не происходит! Плохого пока тоже, но как знать! Короче, не вникай, поворачивай и уезжай, это надолго!

Он стремительно уходит к колонне байкеров — это они пускают ракетницы. Ослепительная стрела вонзается в опускающуюся ночь.

Решительно нагнав Заправщика, одёргиваю его за локоть. Едва ли не падаю навзничь по инерции, ибо он совсем не торопясь останавливает шаг. Медленно развернувшись, мужик сверлит меня недоумённый взглядом.

— Вот не надо! Не надо мне глаза завязывать! Ясно? — вскидываю я подбородком, — Я на выборы не хожу! Это из-за предприятий? Что на этот раз мутят эти хуесесы промышленные?

Его взгляд меняется, от вопросительного до озадаченного. Он, видать думая, что мне на это ответить чешет затылок, сдвигая красную бандану.

— Тут, вишь, чё, — протягивает он, — Одна мадам каким-то образом скупила землю в водоохранной зоне, под застройку. Это не законно — раз, — разъясняет он, на пальцах, — и два — реально здоровый шмат леса под вырубку. Твою мать, чуть дальше в десяти километрах земли хоть задницей жуй, там поля сплошь, — но нет же, надо сорок гектаров леса под корень, лишь бы реку было из окна видать! — возмущается Заправщик, оглядывая кроны изумрудного бора; красивое местечко, этот бор… Чёрт, а ведь он в чем-то прав. Бесхозных полей действительно полно, вот и строили бы там свой филажной Акрополь, а сорок гектар… Подожди-ка.

— Таун-хаусы с видом на море? — и тут я начинаю соображать, — Хм. А скажи-ка мне, как эту мадам величать?

— Керро, это её фирма-застройщик.

Я не знаю что чувствую, но...

— Понятно, — киваю я, и озираюсь в поисках Миши.

Я не знаю что чувствую, но разве я могу упустить такую возможность, а? У меня есть одно хобби в этой жизни от которого я просто тащусь — скалить зубы своей маман. А тут такая возможность — да это же именно то время и место, где я наконец-то сделаю, хоть что-то правильно!

Примечаю Раевских, говорящих с компанией дядек в чёрной коже.

— Колян, у тебя «акум» на сколько ампер?

Повернувшись на меня, Колян неотупляет, к чему я это спрашиваю, ещё пару мгновений подряд. Затем он растекается в улыбке Чеширского кота.

— Нам хватит...

— Тогда, бросай провода.

Не обращая внимания на оторопелое выражение на лице Миши, возвращаюсь к машине, отгоняю «Додж», подальше от дороги, а то мало ли. В голове тёмный легион пропагандирует бунт.

Я ловлю взглядом парня с камерой, и чётко понимаю, что логотип на машине — местного телеканала.

Решимость спотыкается об червя сомнения. Одно дело иметь с ментами проблемы, совсем другое с общественностью. Но судя по тому, что я, кажется, уже засветилась здесь, — «нет дороги назад».

Возвращаясь к фуре, слышу визг тормозов за спиной.

— Смолова!

Не оборачиваясь, иду прямиком к баррикаде, где Колян явно претендует на заимствование аккумулятора помощнее.

— И тебе салют, Гордеев!

Обогнав меня, Раф преграждает мне дорогу. Упирает руки в бока и хмурится.

— Ты чего это вытворяешь, а?

— Ты знаешь и что, и зачем, — отвечаю я совершенно спокойно, — Иначе, я вообще не представляю, что ты проповедуешь два года к ряду.

Всё ещё сильно хмурясь, он обводит взглядом всё и вся. Обращает особое внимание на Коляна, что уже цепляет клеммы, к «акуму» фуры, через переходник. Провода, переплетаясь соединяют колонки и усилок в белом «фордовском» фургоне с энергией.

Медленно Раф переводит взгляд на меня.

— Ты соображаешь, что делаешь? — интересуется он, всерьёз, — Или опять движешься по какому-то своему наитию?

— И то, и другое.

Не меньше минуты, он удерживает мой взгляд, а может время слишком подгоняет меня вперёд, искажая стрелки.

Ничего больше не сказав, он достаёт гитару из салона Ауди, и вручив её мне, направляется к Раевским. Без особых усилий, по кабине, взбирается на грузовой прицеп «Фредлайнера». Я не совсем понимаю, как его выдерживает брезент, но видимо каркас обшит чем-то прочным изнутри.

Я даже не совсем понимаю, почему он так легко согласился со мной. Хотя, догадки есть, конечно.

Окидываю взором чёрный «Джексон», в своих руках, и маленькое веселье переплетается с драйвом, заставляя чёртиков плясать в голове.

Из диалога, между тремя мужиками и Заправщика, мимолётно выхватываю информацию. Это не единичная акция — въезды в город перекрыты наглухо, в заблаговременно отведённых участках, отдалённых от блок-постов. То есть, в это действо вовлечено, как минимум, три граничащих города. Вот чья это байкерская символика — они все в альянсе ради этого бунта. И, сдаётся мне, я вляпалась в большие неприятности. Что ж...

Колян переводит звук на динамики в кузове «форда». По ушам ударяет ударная сбивка. Я без понятия что этот кудесник дел технических учинил, но звука очень много. Кудесник, едва ли не вываливается из кузова, борясь между делом с Мишей. В шутку разумеется.

— Ты что носишь с собой флешку со своими партиями?! — смеюсь я над ним.

— А то! — восклицает Колян, протягивая мне рупор, — У меня мания величия, ты не знала разве?

Я подхватываю мегафон, смеясь над ним, а внутри всё клокочет. Инна будет в бешенстве, когда узнает, что я замешана в этом саботаже. Я в чертовском восторге.

Взбираюсь на крышу фуры. Раф протянув руку, вытягивает меня под локти. Ступаю на такой тонкий с виду, брезент, уверенная, что сейчас провалюсь, но под ногами твёрдая опора.

Вдох-выдох...

ОбожеОбожеОбоже… это потрясающе, просто потрясающе! Дорогу с наступлением сумерек заполоняют огни фар. Их десятки, сотни… дохерища! Чувство, будто я на огромном стадионе. Меня пробирает дрожью от восхищения. Немного ветрено и ощутимо прохладно, но эту дрожь я из тысячи иных узнаю. Она другая, мерцающая, завораживающая, мотыльками струящаяся по венам — чувство на грани с трепетом юного влюбленного при взгляде на предмет своего обожания. Правда, это представление посреди Колизея, чует моё сердце, дорого нам обойдётся.

Раф тянет меня в сторону за рукав, и рядом с моей ногой, на брезент приземляются провода, заброшенные Коляном снизу.

— Ещё не поздно отступить, — говорит Раф. Я ловлю его взгляд и понимаю, что мне отказала, к чёрту, речь. Я отрицательно мотаю головой, и Раф забирает у меня мегафон.

Подключаю шнур к гитаре, и она гудит в руках. Это почти волшебство. Условия ни к чёрту, но я как могу отстраиваю эквалайзер, чтобы звучало удачно. Медиатор, что вечно в кармане джинсов, находит приют в моих пальцах.

Сквозь отчаянный бой ударных, зарождаю вступление, что обретает надрывный демосфенов голос в рупор:

— Из века в век, наряду с королями

Прославил он сатирикон!

Хотел быть в первом ряду, но шуту отказали,

Так и сказали: таков закон!

Во тьме мракобесия из трона в глушь,

Он мир обошёл дорогой на плаху,

Но видел одно — мир полный праха,

Дно для разменянных душ...

Море вокруг — глухое болото,

Алчет узреть жатву страстей!

Походу сбылась мечта идиота!

Казнь — театр абсурда, а я лицедей!

Куда не плюнь — бартер сломанных тел!

На малой улице красных луж,

Продам два билета в партер,

На алой арене гнилой Мулен Рушь!

Дно для разменянных душ!

Обналичить курс один к одному.

На каждом шагу — бартер света на мглу,

В сердце иглу на зло...

Может я шут, но я тру, с эшафота я вижу одно, —

Дно для разменянных душ!

Получай, Инна! Знаю, это по-детски. Но это море на дорожной плащанице просто замерло. Люди смотрят на нас глазами из чистого шока — одни смотрят на нас как на безумцев, другие с гордой улыбкой.

А потом море волнуется.

Копошась этот муравейник вокруг фуры, приходит в движения разделяясь на «Против!» и «За!», пока мы схалтурить боясь орудуем молотом.

Вот оно ― признание. Самая ценная валюта творца. Не слава и не бабло, ― ничего не заменит этот экстаз от осознания, что ты принят и понят теми, кому открываешься. Это подобно вакцине. Правда, работает она лишь до тех пор, пока горит ликование в сердцах.

Я почти уверена, что на утро об этом прочтут в местных новостях. И уверена полностью, что эту ночь мы проведём в обезьяннике, ибо, дело по делу, а суд по форме. Но нет дороги назад.

Я впитала рок, как наркоту с молоком, потому знаю, что поступаю правильно. Да, я поступаю правильно, возможно единственный раз в жизни в роли заблаговременно приговорённого провокатора, я поступаю правильно!

Вот где всей моей подлунной смысл. И я вернусь на сцену из любой жопы, потому что рок-сцена, это не только помост в свете софитов — это плаха, эшафот, это трибуна люда без цензуры и повязки на глазах! И не сознавая этого понять сути рока нельзя. Революционеров никогда не почивали лаврами, испокон веков их швыряли под молох власти на растерзание сильных мира сего, и лупили дубинками. Но я вовсе не намерена бросать коктейли Молотова и стоять на баррикадах, я плету паутину глубже — в умах. Иногда, чтобы достучаться до небес или до верхов пирамиды, не нужно сотни голосов — нужен один голос, но он обязан быть громким.

Около получаса спустя, но прежде, чем звуки мигалок доносят до нас приговор, обрывается звук.

Заправщик, что-то кричит, но его слова сжирают пронзительные гудки клаксонов. Раф отреагировал моментально — и звуки мигалок, мы услышали только за версту от места баррикады, следуя за мотоциклетной колонной.

Незачем разверзать великую войну, суть в том, что там наверху, беспринципная палата лордов-деспотов коррумпированного режима, уже не в силах пропустить информацию мимо ушей и пустить ситуацию на самотёк. СМИ — вот какую цель преследовали зачинщики — поднять шумиху в СМИ. Не обязательно учинять кровопролитные беспорядки с битьём витрин и битвами с ОМОНом, протест может быть действенным, даже если он пассивный.

***

Пытаюсь нормально прописать несколько строк, но они спорят с аккордами. Совершенно не могу сконцентрироваться, мне то и дело приходится следить за руками, норовящими обнять меня, прикоснуться. Хуже только взгляд синих глаз, способный достать меня всюду. Он ведёт себя так, будто ничего не случилось и он совсем ничего не знает. И это, словно грёбаное дежавю. Мы уже спотыкались об эти грабли, и если тогда никто ничего не заметил, и даже не вспомнит уже, с чего вдруг вспыхнула эта вражда, то сейчас, мне кажется, любой мог видеть это напряжение между нами.

У меня темнеет в глазах, от спора внутри, от сжавшей меня боли и дрожи. Сетевую паутину рвёт от слухов расползающихся вокруг «ДиП», то провозглашая нас грёбаными крамальонцами, то крестя чёрными пиарщиками. Люди — твари. Тупые свиньи, хлебом не корми, дай покопаться в дерьме. Уверена, если бы мы голышом залезли на крышу мэрии, и устроили бы шоу — мнения поделились бы ровно так же, и никому бы дела не было до причин заварушки. Потому, мне настолько насрать, что даже не думаю о том что бездействие закона, даст сбой именно на нас, и защелкнув браслеты на запястьях, швырнёт в каталажку. Но могла на физическом уровне чувствовать, как мироздание по краю ведёт, и я движусь строго по его касательной траектории падения. Мой мир сползает в пропасть.

На плечи ложатся тёплые ладони. Сашка заглядывает в мой блокнот через плечо.

Рядом образовывается Миша, и он явно не в духе, так, как последний час только и делает, что спорит с Гордеевым.

— Скажи, ты нарочно это делаешь?

— Что делаю?

— Что, нет, скажешь? — ехидничает он, но это всё безысходность, — Систер, завязывай кровь ему сворачивать, я уже устал от его пьянки. У нас дел по горло, есть планы, в которые надо вписаться, а работа не клеится.

— А до меня, клеилась? — спрашиваю я. Миша незамедлительно вскидывается.

— Тор, не надо, блин, переворачивать мои слова! Ты понимаешь о чём речь!

— Так, да или нет?

И его ответ мало что изменит, я, так или иначе, уеду. На время точно, и как бы, не насовсем. Хочу я этого, или нет. Это я ещё удивлена, что Инна молчит про выкрутасы на баррикаде. Но это затишье не продлится вечно, мне скоро сталкиваться с ней лицом к лицу.

Я просто пока ещё не знаю, как сказать им всем об этом.

Из моей руки исчезает блокнот. Раф проносится мимо меня.

— Так, что тут у тебя?

— Эй! Ну, я же не закончила!

Но он не слушает меня, подключает гитару, и пробует примерить стих к музыке.

Я хочу бежать, я хочу остаться.

Мне нужно выбирать, я не хочу прощаться.

И как бы мне не облажаться, там, где ложатся тени

Из семени времени, рождая сомнения.

Путёвка на приближение, напряжение раздувает пламя.

Притяжение манит, на стоп прощания...

Рискнёшь сделать шаг во тьму?

Дай мне искру, сыграем в игру на выживание.

Внимание: смерть, остаётся в сознании,

Как гуру со знанием тайн мироздания.

Он смотрит под ноги, проливая голос в микрофон, и выглядит победителем. И так уже несколько дней к ряду, где бы мы ни были, на точке или на сцене, он пьёт, никого не слушает, но не прекращает писать и отсылать всех к чертям, если кого-то что-то не устраивает. Но он работает, в этом его сложно упрекнуть, а я не могу поймать ни единой внятной мысли. В голове бордель, мысли изменчивыми шалавами ведутся на приторно-гнилые речи демона затмения.

И я понимаю что тьма упавшая на мою голову, раздута была не утробными беседами ведомых мыслей с демонами, по сговору которых капкан захлопнулся, водворив ад перед моим взором в деталях. Ничего не получилось, от того лишь, что не весь мир против меня одной, не он обращает меня в бегство. Чёрт, сколько можно искать виноватых? Гори он синим пламенем этот никчёмный апологет! Моя жизнь разрушена! Мной.