22. По одной орбите

Закрываю квартиру, а сама не представляю, что за план в голове у Рафа, и всё ищу взглядом седую прядку, но как не стараюсь приглядываться, не вижу её больше. Может, мне просто причудилось?

Он как-то горько улыбается, пропуская меня в лифт, и отправляет нас на восьмой этаж.

— Что ты удумал?

Вместо ответа, он мягко притягивает меня к себе оставляя руку покоится на пояснице. Мне так хотелось ощутить его руки в полной мере, я мысленно пытаюсь побороть огненный барьер. Но, знаю — столб огня непроницаем и непреклонен.

Раф отстраняется, так, что меня ведёт за ним. Мне ничего не остаётся, кроме как упасть к нему на грудь, ощущая глухое биение сердца под своими ладонями.

Я спокойна, я легка. Невесома… эфемернее дыхание.

Мне плохо. Я счастлива. Я не знаю.

Я вижу азарт в его глазах, понимаю, что он удумал — пройти по чердаку и спуститься через соседний подъезд. Всё просто. Но я не понимаю, как мы перейдём Рубикон целиком из огня.

Раф вперёд меня влетает верх по лестнице, до площадки девятого этажа. Но дверь, ведущая к люку — на замке. Не сказать, что он выглядит особо надёжным, но фомка у меня лично только в машине, а до неё ещё добраться как-то нужно.

Пока я думаю, о том, как сорвать замок, Раф это делает. Сам замок во взломе не учувствует. Раф просто основательно стукнул по петлям, и они сдались на два болта. А больше и не надо.

Он ведёт меня за собой по чердаку, сквозь тёмные бетонные стены, приходится пригибаться от труб и бетонных перекладин, над низким потолком. Под ногами хрустит чёрный гравий, больше напоминающий уголь или шлак, и птичьи скелеты. Чёрная птица пролетает прямо перед моим лицом, от чего я вскрикиваю и отскакиваю в сторону. Ищу взглядом пернатого ниндзя, но натыкаюсь только на вопросительный взгляд Рафа, и качаю головой. Показалось.

Он без проблем находит открытый люк. Он вообще на удивление ловко и быстро ориентируется, словно вырос не в обеспеченной семье, а на улице. Хотя, я вот тоже не в гетто родилась, а что толку?

Выходя из подъезда первым, Раф садится за руль Ауди, и лишь когда он сдаёт чуть назад, я быстро ныряю в салон, чувствуя необъяснимый восторг от побега.

Раф спокойно трогается с места, и проезжается мимо чёрного джипа, тонированного в круг. Чем бы не убивали время гонцы маман, в ожидании меня, они круто облажались.

Сквозь открытое окно, я жадно вдыхаю в себя октябрьский ветер. Яркие листья деревьев вдоль дороги, яркие запахи, ярче, больше, прекраснее. Окружение завораживает меня, радует меня сложносплетением мироздания. Я немножечко счастлива встретить этот свой неправильный сверхъяркий мир и хочу побольше впитать в себя это дыхание. И я немножечко сошла с ума. Потому что на самом деле, жизнь превратилась в миг. Я не знаю, что случится спустя минуту, я даже не совсем понимаю, что случилось с нами там, за рубежом мгновения. Жить прямо сейчас — это круто.

Боже, я в чёртовой панике!

На точке сегодня только мы с Рафом и Колян умирающий с похмелья, но работающий над опьянением, заблаговременно забив наш маленький холодильник пивом до отказа. Что ж… спасибо ему за это.

День поглатывает меня, я, но не могу ни в чём разобраться. Я терпеливо жду, что всё измениться, надеюсь, что этот клубок распутается, и всё будет нормально. Я просто так привыкла что я одна, и сейчас мне по-настоящему тяжело приноровиться. Или, может… я всё ещё одна? Боже, кто мы? Кто мы друг другу теперь? Мы, чёрт побери, лицом к лицу два года к ряду стояли противниками! И полмесяца не миновало, с тех пор, как он окунул меня в озеро! В октябре, блять!

Проходит час, второй, но ничего не меняется, я, кажется, ухожу в точку, я не чувствую его: чувствую его прикосновения, но не его, хоть он и способен одним лишь взмахом чёрных ресниц, разжигать пожарище между нами.

Мне тревожно, не по себе, и сердце пропускает удар за ударом.

Я хваталась за тонюсенькую ниточку, в желании распутать, наконец, этот треклятый клубок, из струн моей неприкаянной души, во тьме, но мне словно грёбаные пять и я потерялась посреди карнавала. Кого я обманываю, я не знаю, что такое грёбаные пять! И потому я будто ненастоящая, как будто из картона, и всё это мучительно давит на меня с непреклонностью тяжёлого медного пресс-папье.

Поднимаю глаза на Рафа, перебирающего струны своей гитары. Я стараюсь погрузиться в работу, но честно признаться, я даже не пытаюсь, лишь создавая иллюзию деятельности. Он рядом, в этом океане льда, но словно за непроницаемым стеклом.

Образ знакомого-незнакомца, вскрывает старый шрам. Я словно знаю его сто лет и не знаю совсем. Это всё я — я просто не верю ему, не доверяю, у меня с доверием вообще всё весьма прискорбно, и это безмолвно сводит меня с ума, истязая и жаля сотнями жал скорпионов изо льда, где-то глубоко в темноте.

Я спотыкаюсь, сбиваюсь. И ещё раз, и ещё, и ещё...

Я не могу играть. Мои руки отчаянно взлетают вверх. Но слова застряли в горле.

Раф, прерывается, отнимает пальцы от струн, и ловит мой взгляд, становясь настороженным.

— Извини. Я не могу, просто… не могу.

Он выдыхает, словно до этого затаил дыхание, и заметно расслабляется в плечах. Я и не замечала, насколько он был напряжён, и вообще-то он выглядит уставшим. И небритым. Чуть-чуть. Хотя с утра это не было так очевидно.

Чёрт бы побрал, эту мою жизненную концепцию мира исключительно внутри себя! Вот и что во мне, спрашивается, может, нравится, а? Долбанный вымученный эгоцентризм? Всё это сужение кругозора напоминает собой мракобесье средневековья, самый натуральный обскурантизм персонального уровня. Точно-точно.

Смотрю в чистое небо его глаз. И понимаю, что, нет — мне нужно гораздо больше, чем осознание его близости. Бескрайнее расстояние разверзается между нами. Такое чувство, что между нами простирается долбанный континент, и он не со мной. Я на одной стороне пропасти, а он на другой. Я осталась на тёмной стороны луны, а он мерцает в её сиянии. Он перешагнул, оставил двухлетний афронт, а я нет. Я не вернулась, не вернулась, застряв в каком-то пограничном состоянии. Словно в лимбе между раем и адом. Только в жизни, между рождением и смертью. Словно время остановилось для меня. И я ненавижу это мёртвое море времени. Что я вообще я собираюсь делать в этом прямом бесконечном отрезке, в столетие длинной? Самоотверженно крича в это небо, но всё это только ветер.

Раф очень быстро оживляется, подлетает к Раевскому старшему, прикорнувшему на диване ещё бутылке на пятой.

— Колян, подъём. Вставай, бухая ты морда!

Раф растолкал нашего спрута, параллельно звоня по телефону.

С пары слов я понимаю, что мы идём гулять. Мы это походу, Миша с Солой, ну, и… мы. Колян, судя по нелицеприятным эпитетам адрес Рафа — с нам не идёт, а будет отсыпаться дальше. И я хочу спросить Рафа, где сегодня Сашка и пойдёт ли с нами, но от чего-то не решаюсь. Нет, серьёзно, это не лучшая идея.

Мне нужно взять себя в руки, вчера же у меня вполне получилось повеселиться? Правда? И я давно уже не пью эти мозгоразжижающие пилюли, которые невесть каким образом попали ко мне в пользование, невесть как давно… Нет, об этом я подумаю позже.

***

Гуляя по парку, легко распинывая опавшую листву, я то и дело поглядываю на Рафа. Мне всегда казалось, что он передвигается так, будто никого не замечает вокруг, но видит всех, пока проходящие мимо девушки сворачивают свои шей, глядя на него. Окей, это не миф.

Мне необходимо было прикоснуться к нему, прямо сейчас, просто потому что хочу.

Осторожно, я обвила его за талию под кожанкой. Он вздрагивает от неожиданности. Я сцепляю дрожащие руки за его спиной, прижимаюсь, обнимаю, впитывая его тепло, и чувствую себя дома. Кажется, это всегда было тем единственным, в чём я нуждалась — тепло. Простое человеческое тепло, этот очаг древнее нас, мудрее, это первое что мы чувствуем, ещё до рождения, и после, оно питает нас через руки матери. Тепло жизненно необходимо, ведь всё заканчивается холодом, когда огонь внутри нас угасает. Я, пожалуй, единственная на земле, чувствовала этот мёртвый холод, но не чувствовала тепла. Его украли у меня.

Я хочу поднять голову, чтобы видеть его глаза, но чувствую, невесомые прикосновения к своим волосам, и не могу справиться с таянием льда. Чёрт, мне нужно срочно вспомнить, как дышать!

Форд изо льда впервые таял не в агонии, а потому что мне грёбаные восемнадцать, а я, чёрт возьми, растекаюсь мерцающей лужицей, в объятьях роскошного парня.

Впрочем, это же нормально, да? Так ведь и должно быть, правильно?

Не желая отстраняться, я просто задираю голову.

— Ты когда брился в последний раз? — интересуюсь я с усмешкой, хотя уверенна, мои предательские глаза искрятся от нахлынувших эмоций.

Он проводит ладонью по лёгкой тёмной щетине вдоль челюсти, и слегка прищуривает один глаз.

— Хороший вопрос...

Его взгляд слегка туманный, и улыбка, трогает уголок его губ.

— Чёрт побери, Раф! Она, наверное, залетит от тебя, если ты не прекратишь так на неё смотреть! — засмеялась Сола, рядом со мной, и потащила меня за руку, отцепляя от Рафа. Держа меня под локоток, подруга шагает по аллее.

— Это что такое? — прищуривается она хитро, как лиса.

— Эм… я сама ещё затрудняюсь с ответом.

Сола закатывает глаза в-это-же-элементарно-Ватсон-стиле.

— Брось, ясно же что вы всегда ходили по одной орбите, — она качает головой, словно удивляясь, — Тебе, грустно — он хмурится. Он злится — ты принимаешь вызов. Ты улыбаешься — у него дыхание замирает. Ничего не поделать, этот парень так чертовски влюблён в тебя, и нечего тут больше говорить.

Я слабо улыбаюсь ей, и чувствую, как расцветает на губах едкая, кривая ухмылка.

— Да какая к чёрту любовь, Сол? — Подруга ловит мой взгляд, становясь настороженной, и её беззаботная улыбка увядает. — Хочешь я расскажу тебе, что такое любовь? Человек — зверь, Сола, он — животное, движимый инстинктами эгоист, а чувство собственника, алчное желание обладать и толика гормональной химии, — вот и вся любовь.

Она прикована к моим глазам настолько, что спотыкается, и еле удерживает равновесие, держась за мой локоть. Обернувшись на парней, на долю секунды, Сола заглядывает мне в лицо, и выглядит встревоженной, и даже малость потрясённой.

— Слушай, я не понимаю… — шепчет она, качая головой. — Ты же вроде творческая личность, птица высокого полёта, так сказать, откуда в тебе столько холодного низменного цинизма?

Я лишь плечами поживаю в ответ, я и сама временами не понимаю, но спасибо внутреннему цинику за то, что я не столь наивна. И я вовсе не позволяла себе поверить в это свершение истории. Я знаю, где оно будет — там, где я скажу ему: «Ты моё завтра».

И это не здесь.

***

Боже, этот утёс...

Раф смотрит вдаль, и оседает вниз. Высокая пожелтевшая трава хрустит, приминаясь к земле.

Он просто смотрит вдаль.

Чёртово дежавю.

За нашими спинами золотые кроны, осыпающие листьями грунт, как монетами. Запах сухой травы, смешан с тиной от воды, и далёким дымом. Он разглядывает заброшенные строения на том берегу реки, но его взгляд безучастный, и мысли гораздо дальше побережья.

— Вот те, что слева — мои, — указываю я на исписанные граффити бетонные стены. Их видно даже издали, и они рушатся, убивая моё творение.

Сапфировые глаза, искрятся всеми оттенками синего в заходящем свете солнца. В волосах плещутся почти лиловые всполохи, отражая розоватый закат. На профиль падает мягкий свет, оттеняя и подчёркивая скульптурные черты лица.

— Не впечатляет? — строю я возмущение, вскинув бровь.

— Просто, я вижу это иначе, — покачав головой, он взъерошивает волнистые пряди, — Не так, как ты.

— Само собой, — соглашаюсь я, хотя голос звучал досадно. Вообще-то очень удачные вышли «уличные гобелены». И качество краски не подкачало — два года миновало, а всё такие же яркие цвета.

— Ты не поняла, — вздохнув, Раф опускает взгляд под ноги, — Я вижу лишь… тонально. И таким образом, это выглядит… — он не может подобрать слова, явно начиная волноваться. Осторожно подняв на меня взгляд ярко-синих глаз, он заявляет: — Если сфотать это и обратить в негатив, ты увидишь мир моими глазами.

Обескураживающие слова не меньше трёх секунд доходят до меня окончательно.

— Ты дальтоник?

— В основном, — уклончиво отвечает Раф, ощутимо межуясь где-то внутри себя. Я как-то машинально окидываю его взглядом, словно ожидая увидеть в его одежде цветовую несостыковку. Но ничего подобного не обнаруживаю, он отдаёт предпочтение тёмным цветам, но в отсутствии чувства стиля, его едва ли можно упрекнуть. Я пытаюсь собраться с мыслями, но меня просто перемыкает от ряда противоречий. Мне кажется, я что-то упускаю. Что-то бессомненно очень важное. Видя кружение напряжения и тоски в его прекрасных глазах, я непроизвольно прижимаю пальцы к губам.

Он, чёрт побери, всматривается в моё лицо, глазами внеземной красоты, обречёнными видеть мир в чёрно-белом цвете. Мне вспомнились одни его стихи.

«Я слеп, а в непроглядной тьме,

Чёртов странник, запнулся в прощании...»

И походу дела это вовсе не фигура речи. Тысяча хаотичных мыслей и вопросов проносятся в голове, бесследно взаимоисключаясь, в противоборстве друг с другом, оставляя лишь один единственный: кто ты?

— Слушай, Вик, а познакомь меня со своей матерью, — внезапно просит парень. Вздох встревает мне поперёк горла.

— Зачем? — спрашиваю я резко на слух. Раф на мгновение отводит глаза, недобро косясь на граффити.

— Честно? Предпочитаю, врагов знать в лицо.

— Что ж, тогда накинь мне лет двадцать. Кто твои родители? — спрашиваю я, незамедлительно, только бы не касаться моей маман в разговоре.

— Скрипач и фантастка, — видя моё недоумение, Раф добавляет: — Ну, писательница, пишет в жанре фантастики, киберпанк...

— Я знаю кто такие фантасты. А вот, кто твои родители — нет, — качаю я головой. Раф лениво усмехается.

— Ну, да. Я не очень-то распространяюсь об этом.

Мне кажется, в его голосе гораздо больше, чем он высказал. Боль — вот что скользнуло в тоне, я, правда, не до конца понимаю, откуда это… они ведь… Они не в разводе, раньше точно небыли. Они живы, очень надеюсь, что здоровы. Впрочем, это навряд ли меня касается, иначе он бы рассказал. Наверное.

Я пытаюсь собрать хоть какой-то портрет из того, что знаю о нём. Синяк на шее, ну конечно — это от скрипки! У скрипачей этот вообще синяк вечный спутник. Чёрт, он умеет играть на скрипке?

Да кто ты, мать твою, такой? И что сделал с Гордеевым?

Вести эти поиски всё равно, что искать грёбаные ключи от квартиры, в момент когда дико хочется курить, а пачка совершенно пуста. И ты уже ни сколько ключи ищешь, сколько заначку, хоть одну где-то беззаботно забытую сигаретку, хоть, блять, под плинтусом.

— Вот только я не их сын, — внезапно выдаёт Раф, и кроме холодного бесчувствия в его голосе больше ничего нет, и взгляд вдаль совершенно пустой, неосмысленный, от чего становится не по себе.

Это более чем беспрецедентное заявление. Это заявление имеет просто паралитический эффект. Реально чувство всепоглощающей растерянности, порождает чёрную дыру внутри полную ебанутой экзистенциальной пустоты.

Его здесь не было, ни его ни четы Гордеевых, потому никто ничего особо и не знает. Он не того поля ягода, с такими глубокими шрамами в душе не рождаются, таке только приобретают. Он не ради фортеля наговорил всех этих перчённых фраз на фестивале. Он возможно впервые сказал правду. Они просто похожи, но то что он приёмный и большую часть детства до шестнадцати лет определённо провёл в детдоме, или что ещё хуже в неблагополучной семье, стало совершенно очевидно.

Что ж, это многое объясняет.

— И где они? — от шока в моём голосе, веет эмоциональной каталепсией. — Умерли?

— Нет, — отвечает он Раф, но так, что я понимаю — это всё, что он скажет.

У меня вибрирует телефон в кармане, и опасение пронзает меня наточенной шпагой. Но это всего лишь Сола прислала сообщение.

Мне становится реально страшновато.

Она молчит.

Инна должна была вызвонить меня из любых глубин ада, но даже не пытается!

И мне действительно страшно. Не от того, что ни сегодня-завтра на точку явятся люди в форме. Они не явятся, Инна, шибко круто вращается в политической клоунаде, и замять ажиотаж вокруг моей фамилии на карандаше у власти ей ничего не стоит, пока моя фамилия разительно отличается от Керро. Страшно, ибо, крутить моей жизнью, как чётками в пальцах, её излюбленное искусство. И, если я что-то и знаю о своей матери, так это то, что она не отступает, не сдаётся. Никогда.