24. Волхв

Глава [ VII ]

«Человек должен сам сделать свои стрелы». Индейская мудрость.

Полумрак. Здесь полумрак, я в безопасности. Мне приходится убеждать себя в этом. Нейтральный интерьер кабинета в тёмных тонах, должен быть безопасным. Часы на стене тикают и бесят меня.

Стряхиваю катышки ластика, которым стирала линию карандаша, на листе. Александр Сергеевич, сидя за массивным столом, цвета моренного дуба, бегло, буквально по диагонали читает мою историю болезни в двух томах на английском, изредка задавая уточняющие вопросы.

Александр Сергеевич Гетман, — как выразился давеча Сашка, — Старый некомпетентный шизькин доктор, проработавший полжизни в какой-то военно-научной лаборатории под Кремлёвским крылом, ещё в Стране Советов. Имеет докторскую степень в трёх областях психиатрии, и способен творить с психопатами чёртовы чудеса. Но! Он реально некомпетентный психиатр старой закалки, и натуры особо тонкой душевной организации от него шарахаются, поэтому он работает школьным психологом, и занимается частной практикой по части психоаналитической. Тем паче, мне пришлось двое суток, понукать себя, чтобы загнать наконец в тёмный угол… ээ, в кабинет, да в кабинет. Тёмный, в английском стиле тридцатых, с деревянными панелями цвета корицы, и мрачно-зелёными обоями

на стенах. Всё это неумолимо напоминает мне что-то, словно бы… круг. Замкнулся круг, не иначе какой-то долбанный рок обратил меня вспять. Помнится, не так давно, примерно в такой-же обстановке, я такой-же дёрганной куклой торчала в кафе около мединститута. Прям дежавю накатывает: и тёмная мебель, и блёклый свет из окна, с пасмурной улицы; снегопад, пуще тумана заволок бетонную юдоль слёз — разбитое капище надежд.

Гетман складывает пальцы в замок у своих губ, сосредоточенно обдумывая всё, что прочёл в моей карте.

— Дебилы… — он снимает очки и трёт переносицу, — Сколько лет ты принимала эти препараты?

Грифель карандаша ломается от нажима. Я ошеломлённо смотрю на Гетмана — он немного загадочно улыбается мне. Чёрт, он уже мой кумир.

— Конкретно, эти — лет пять.

— Каждому третьему ставят биполярное, а тут вдруг тяму не хватило что это никакая ни шизофрения, а биполярное в смешанных состояниях… — ворчит он не без иронии, — Аффективно-маниакальная депрессия, циклофрения или так называемое биполярное расстройство личности — удивительное заболевание, оно может приносить удовольствие, и может убивать, — вещает он немного патетично, едва ли ни мечтательно глядя в потолок. — Самая красивая из этих искр — мания — это полёт, бег стремительный, непрерывный, вечный. Торопишься, жить, узнавать, чувствовать. Больше, ярче, как жадный до всего нового маленький ребёнок, стремится узнать новое, хочет всё попробовать, рушит стены, не зная, что там. Совершенно идеальный, красивый ход. Тебе он знаком, не так ли? Но отчасти этот бег — не больше чем трусость. Гипомания, какой бы удивительной она не была, перестает в гипоманию. И ты сбегаешь в болезнь, бежишь — бежишь, не оглядываясь, ничего не понимая, боясь прервать движение, остановиться, отдышаться, осмотреться вокруг. Но какова конечная цель?

— Иногда, самым простым способом преодолеть барьер, это перемахнуть его с разбега, — отвечаю я, и меня, кошмар, как напрягает собственный голос.

Он поднимается из-за стола, направляясь к креслу напротив меня.

— Но, главное не сделать первый шаг, а выбрать верное направление, — говорит он отстраненно, и бросает все мои материалы в мусорное ведро у стола, — иначе этот шаг может оказаться назад. У всего есть первопричина.

— Ага. Фрейд, — киваю я, — Вы намекаете на то, что не во мне проблема, а в моём прежнем аналитике, я правильно понимаю?

— Вполне вероятно.

Док, вальяжно усаживается в кресло, закидывает ногу на ногу, и кремнёвые глаза, тускнеют за линзами очков, когда он возвращает их на место.

Цокнув убираю сломанный карандаш за ухо и беру новый с журнального столика.

— Шок? — спрашивает мужчина, — Первая реакция от контакта — шок?

Карандаш замирает над листом бумаги.

— Скорее страх, — бормочу я, немного насторожившись.

— Ты боишься последующей боли, но первая реакция — шок. Никто ведь не смеет прикасаться к тебе — это закон, а когда его нарушают, ты злишься, верно? — предполагает Гетман. Эта интонация его голоса, заставляет тревожиться и бесит, поскольку наталкивает на мысль, что ему прекрасно известны ответы на все эти вопросы, априори.

По мне прокрадывается напряжение и лёгкая тревога.

— Наверное.

Он кивает, как бы самому себе, что только подтверждает мою теорию о его осведомлённости, и сеет раздражение.

— А теперь давай уточним, — предлагает док, — Тебя вовсе не страшат прикосновения, ты боишься боли, так?

Пару мгновений, я решаю, а не послать бы его, куда подальше со своими дурацкими наводящими вопросами. Потом ловлю себя, на дроби пальцев по поверхности альбома. Так. Мой терапевт всего лишь подталкивает меня к осознанию, того, в чём я не мастак. Только и всего. Я перевожу дыхание, возвращая рациональность мыслям, думая, как правильно ответить.

— Но это вроде нормально бояться боли, — отвечаю я, пробуя, свои слова, как лёд на прочность — с опаской и крайне деликатно.

— У тебя склонность к самоповреждениям, но ты боишься боли. — Я могла бы подумать, что это сарказм. — Ты колеблешься в оценке своей реакции потому что, не знаешь её природы или имеешь предположения, но боишься их?

Я затаиваю дыхание, а может, просто не могу сделать вдох. В любом случае, я молчу, напряжённо смотря на Гетмана, пытаясь не выдать своего потрясения.

Модель — вот на что это похоже, — защитная модель. Я будто бы выдумала себе лекарство, и следуя свой бредовой концепции замыкаю круг, чтобы исцелиться. Но это чистой воды псевдонаука.

Такое впечатление, что этот человек может читать мои мысли. Вообще-то напрягает. Мне не хватает воздуха, пространства, может ещё чего-то, чувства безопасности, например.

Понаблюдав за мной пару секунд, док кивает.

— Основой твоей проблемы, является конфликт между «принципом удовольствия» и «принципом реальности», происходящий в сознании. Когда конфликт достигает невыносимой остроты, ты от него «сбегаешь в болезнь», ищешь в ней спасения от диктата реальности. Неопределенность и неспособность её переносить — вот что является гвоздём.

Гетман выжидающе смотрит на меня. Напряжение практически вибрирует во всём моём теле, до самых кончиков пальцев.

— У всех есть желания, о которых не сообщают другим, — произносит док, — И есть желание, о которых не сообщают даже себе.

— Фрейд, наверное, в гробу из-за вас извертелся… — я осекаюсь, — Что простите? Думаете, я мазохистка? И вообще, как вы можете утверждать подобное? — (а ну, да...) — Ладно, вы можете, — бормочу я в сторону. Меня утомил, просто невыносимо вымотал этот разговор.

— Мне кажется, ты меня не поняла. Дело не в боли, а в том, что с ней связанно. Я это к тому Виктория, что любые твои эмоции и чувства, имеют риск доходить до крайностей. Каждый человек хочет любить и быть любимым — это естественно. Но помни, что хотеть чего-то, особенно любви — это нормально. Но ты не должна нуждаться в этом. Просто постарайся не делать из желания, необходимость.

Я внимательно смотрю на мужчину, укоризненным взглядом. Он хоть представляет, о чём говорит?

— Как, по-вашему, я могу быть уверенна, что такой человек как я, может привлекать того, кто, привлекает меня?

— Такой, это какой, Виктория?

Это сеит смятение во мне. И вызывает панику. И тяжесть. И панику. Этот разговор когда-нибудь закончится?

Я вымучено вздыхаю, изо всех сил стараясь пришпорить гидру, поднимающуюся со дна.

— Предугадать моё настроение, титанический труд даже для меня самой. Стоит ли говорить об окружающих?

На долю секунды Гетман сменяется в лице, но быстро сметает удивлённое выражение с лица, возвращая свой прагматизм.

— По какой причине выстроилась такая негативная позиция к самой себе? — спрашивает он, удерживая мой взгляд.

Он что серьёзно, чёрт возьми? Большую часть моей жизни, меня мотает из огня в полымя, просто потому, что я не умею справляться со своей грёбанной жизнью, я даже с собой справляться не состоянии, со своими собственными мыслями и эмоциями! Я всё равно ломаюсь, сдаюсь бессильной злости или ещё какому-нибудь угнетающему больному дерьму, и перечёркиваю всё к чертям, деградируя из человека в эгоистичное и лицемерное ничтожество, безвольно прожигающее жизнь в себе, только ради того, чтобы забыться и выжечь дотла что-то внутри. И он спрашивает у меня причину?

Мужчина медленно качает головой, проницательно смотря на меня, будто считал с меня всю информацию и все мои мысли.

— Первопричина затяжной депрессии в подростковом возрасте уже была. Я так понимаю, этот конфликт так яростно охраняет твоя память? — предполагает док. — Но если ты чего-то не видишь, не означает, что этого нет. Так же и здесь — ты не помнишь, но это не значит, что не знаешь. Мы не всегда помним, откуда знаем те или иные вещи, но знаем их, и убеждены в их верности. Тебя преследует убежденность, что горе, беда, страдание — это расплата за то, что ты была когда-то счастлива? Иными словами, убеждена, что твоя проблема и любовь несовместимы? В любом случае, это заблуждение Виктория, реальность обстоит иначе. — он свешивает руки с колен, подаваясь чуть вперёд, — Ты боишься памяти, ты не хочешь вспоминать, думая, что раз не помнишь ты, то никто ничего не узнает. Выходит это не страх, и не фобия, может только перед собой, ты не позволяешь к себе прикасаться, не от того, что боишься, а потому что тебе противны чужие прикосновения, или же, потому что ты противна сама себе. Вот она суть твоего конфликта — стыд и вина. Так, за что ты себя казнишь?

Иногда он бывает пугающим, до чёртиков пугающим. Мой разум врезал мне по лицу чёрной картой. То, что стёрлось из моей памяти.

Я резко выдыхаю, чувствуя пустоту в лёгких, пока воздух в них не истекает, и они не сжимаются до предела. Я беспомощна перед этой пропастью, пока что это слишком страшная тропа, я точно не хочу её исследовать.

— Вы знаете, да? Знаете из-за чего всё это могло развиться, знаете истоки. И чего тогда вы хотите от меня?

Док внимательно смотрит в мои глаза, ещё пару мгновений, поняв, что давить на меня сейчас опасно, он вздыхает, капитулируя.

— Я не могу сказать, что хочу, чтобы ты приняла себя, такую, какая ты есть, это было бы неправдой. Я хочу, чтобы ты стала той, кем хочешь быть. А чего хочешь ты, Виктория? Неужели хочешь всю жизнь отталкивать от себя людей и встретить закат лет в одиночестве?

Я стучу карандашом по подлокотнику кресла, слыша барабанную дробь, и ощущаю себя на плахе.

— «Я не хочу делать тебе больно, а чем больше я лезу к тебе, тем тебе больнее...»

— «… И не хочу, чтобы ты делал мне больно, а чем больше ты меня отталкиваешь, тем больнее мне». Фаулз. «Волхв». Ты много читаешь. Это способ уйти от реальности?

— Да, — ответила я честно.

— Хорошо.

Вонзаюсь в него недоумённым взглядом.

— Хорошо?

— Хорошо, что ты это осознаёшь. — Гетман заглядывает в альбом на моих коленях,

еле заметно изгибает бровь, — Что на счёт парасомнии? — интересуется он, явно намекая на то, что я умолчала об этом с самого начала. Одариваю мужчину хмурым холодным взглядом.

— Какой смысл говорить о том, что ни один доктор не рискнул придать рациональному объяснению?

— Как давно у тебя нарушения сна? — спрашивает он несмотря на мои слова.

— Вот уже лет девять, не меньше.

— Как это проявляется?

Плотно сомкнув глаза, тру ладонью по лоб. Глубокий вдох, и я смотрю на свои руки — их поработила мелкая нервная дрожь. Потерев ладони, друг о друга, возвращаюсь к рисованию.

— Я могу говорить, отвечать на вопросы, если их задают, правда, исключительно на-дене, почему-то. Могу плакать, играть, рисовать, — поймав вопросительный взгляд психолога, я слегка маниакально улыбаюсь ему, — или банально причинить себе вред.

Обдумав это, Гетман поправляет очки за оправу.

— Тебя вводили в состояние гипноза неверным образом, имеет смысл применить другую методику...

Внезапно, меня сильно переламывает от такой перспективы. Я качаю головой, теряя нить своих действий на альбомном листе.

— Я не хочу.

— Это давит на тебя, поверь мне, всё станет гораздо проще, если ты вспомнишь. Скажи, в бредовых состояниях, тебя преследует яркий свет?

— Меня вообще довольно сильно раздражает яркий свет.

— Почему это так раздражает? — спрашивает психолог. Искоса поглядываю на него, поглощённая когнитивным диссонансом.

Если я скажу, как скоро он подвергнет меня госпитализации? А если не скажу, как долго я смогу оставаться по эту сторону грани?

— Вроде как… меняются зрительное и слуховое восприятие: краски окружающего мира могут казаться мне сверхъяркими, что в общем-то очень мучительно, — отвечаю я осторожно, — Звуки — сверхгромкими, размеры своего тела — непропорционально уменьшенными, но не всегда, а только тогда, когда я нахожусь в обществе — люди при этом, кажутся больше в размерах. Параметры помещения могут видоизмениться, с большего на меньшее. Но раньше, это было гораздо более ярковыраженно. — замечаю я, на всякий случай, — Вспышки фотоаппарата, вообще могут порядочно ослеплять, что, безусловно выводит из себя.

Кажется, мне снова удалось шокировать терапевта.

Он удерживает мой взгляд, словно ожидая, что мне есть, что ещё добавить. Затем кивает.

— Это называется светобоязнь. Элементы избегания света представляются хотя и неявным, но и не таким уж редким явлением, комплементарным другим, часто встречающимся изоляционным симптомам — замыканию в доме, зажмуриванию, когда по бредовым мотивам, не будучи в ступоре, человек пребывает с плотно сомкнутыми веками; инверсии суточного ритма, симптому «капюшона», эмбриональной позе с поворотом лица к стенке, ношению темных очков, головных уборов на голове… вплоть до обшивки стен изоляционным материалом с целью защиты от «лучевого воздействия соседа»

— Что? — усмехаюсь я, скривившись. Он многозначительно вскидывает брови.

— Это только кажется смешным, Виктория. Ну и, наконец, это комплементарно симптому фото— и гелиофобии — страху прямого попадания солнечных лучей на кожу.

— Только очки, — говорю я, — Ну и да я могу надолго зажмуриваться, иногда. Хотя… может всё, в некоторой степени, кроме обшивки стен, разумеется. Но солнца я никогда не избегала, просто ношу очки и всё, но солнце я люблю. Я всё-таки выросла во Флориде.

— В тёмное время суток, всё равно чувствуешь себя комфортнее? — уточняет он, достаточно наводящим тоном.

— Да. Но иногда я вообще спокойно переношу свет.

— В зависимости от того, как ты себя чувствуешь, — делает он вывод, — Вот как мы поступим Виктория, нужно провести обследование, сделать пару тестов.

Я с подозрением заискиваю его взгляд.

— Какие ещё тесты?

Заметив мою настороженность, док успокаивающе выставляет ладонь.

— Тесты нужны для диагностики. Просто у тебя сложная смешанная симптоматика, а я не привык ставить ошибочные диагнозы. Так, что волноваться не о чем.

Смотрю на часы. Минутная стрелка двигается слишком медленно.

— И вот ещё что, — добавляет он, — Начни вести дневник.

Я пытаюсь натянуть улыбку.

— Пристрелите меня, — цежу я, почти всерьёз. Он хмыкает, скрестив руки на груди, изгибает бровь, скорее задумчиво, чем удивлённо, но более, никак своей реакции не выдаёт. На краю стола среди стопки книг, одна в ярко белом переплёте. Но словно из ткани. Я вошкаюсь на месте, чувствуя внезапную неуютную тревогу. Мне кажется, волнение исходит от этой книги.

— И вы будите это читать?

— Разумеется, — подтверждает психолог, реально не въезжая, в суть сей проблемы. Я тоже не особо-то сильна в её объяснении, но ещё более я не сильна в изложении мыслей, и вообще в мыслях — я не сильна. Я пишу стихи, музыку, рисую, но проза решительно не моё поприще. В школе всегда с этим были проблемы. Сочинения, эссе, изложения, — я — пас.

— Виктория, ты должна научиться концентрироваться, — заявляет он решительно. Многозначительно тычу пальцем в альбом.

— Я умею концентрироваться.

— По средствам искусства ты пропускаешь свои проблемы и тревоги, через себя. Я же говорю о том, что вокруг тебя. Ты должна замечать окружение. К тому же это даёт весомое преимущество в переоценке мыслей, что влияют на твоё состояние, — гнёт свою линию Гетман.

— Я так не думаю. Нормально у меня всё с окружением. Социофобия не моя проблема. Я играю в рок-группе, и стабильно посещаю приёмы дорогостоящего шарлатана.

Шарлатан глухо усмехается, качая головой.

— При этом ты мало общаешься с людьми. Даже меньше чем, до того как стала посещать приёмы дорогостоящего шарлатана, — передразнивает он мою реплику.

— Значит, вы не справляется со своей работой. А вообще-то я не стала от этого более замкнутой, чем обычно, так в чём проблема, я не понимаю?

— Вероятно, ты просто не замечаешь этого, — спокойно предполагает док. — В общем, я всё это к тому, что прежде чем бегать, надо научиться ходить.

— Нет уж, уважьте! — усмехаюсь я издевательски, — Я не буду строчить дневник! Мне что, по-вашему, долбанные двенадцать? — огрызаюсь я, запальчиво.

Его сарказм трансформируется в простую лёгкую улыбку.

— В этом-то и проблема, что нет, — говорит он, и его голос звучит опечаленно, — По каким-то причинам ты пропустила обширный период жизни, поэтому в эмоциональном плане ты даже не подросток, а ребёнок. А, если этот ребёнок живёт в человеке и без того сложной возрастной стадии как у тебя — это создаёт гораздо более мощный эмоциональный диссонанс, чем может показаться на первый взгляд, — говорит мужчина, вызывая у меня смех.

— Ваши бы слова да моей маман в уши, лет так восемнадцать назад. Раунд, Александр Сергеевич, раунд, — намекаю я на своё освобождение. Убираю альбом и карандаши в сумку. Перебросив лямку сумки через плечо, изучающе на него смотрю.

Он сверяется со временем часов, на своей руке. Подумав немного, согласно кивает.

— Хорошо. Приём в среду — думаю, стоит обсудить некоторые аспекты, после тестирования. Затем, я ухожу в отпуск, а после Нового года, мне, вероятно, придётся перепланировать график консультаций.

— Или он вообще больше не потребуется, да? — осведомляюсь я недовольно. Он снисходительно мне улыбается.

— Я ни в коем случае не собираюсь тебя госпитализировать. Для этого нет острой необходимости, — он почти обречённо вздыхает. По-моему не одну меня утомил этот разговор. — С такими симптомами как у тебя Виктория, и клинической картиной в целом, люди при правильном лечении, живут, работают, создают семьи и радуются жизни, — заявляет мне этот дорогостоящий шарлатан.

— Ну, да, — хмыкаю я, — А потом дети этих радостных людей получают в наследство ту же клиническую картину. У меня шизофрения — это не лечится.

Он смотрит на меня взглядом, говорящим мне о том, как же со мной сложно. Никто обратного и не обещал.

— Шизофрения, предусматривает периоды ремиссий. У тебя их нет. У тебя фазы маниакальных и гипоманиакальных состояний стремительно чередуются с депрессией, без «светлого промежутка». То есть, ты всегда в одной из фаз, у тебя никогда и не было ремиссии. Это не твоя вина, это врачебная ошибка, тебя лечили неправильно. Так что, не надо так упорно утрировать негатив, — в его тоне скользит что-то на грани с укором. В его прохладных чертах на секунду отражается что-то горькое. Смесь сожаления и негодования. Он, хоть и психиатр, хоть и доктор медицинских наук, но человек, явно выросший в иной обстановке. В нормальной, правильной семье! Как психолог, он может меня и понимает, но ему чисто по-человечески невдомёк, как столько нагромождений сплели этот хренов сюр в моей душе.

Да, в каком-таком, чёртовом, вообще, я живу измерении?!

У самого порога, я вновь застреваю взглядом на белой книжке. Да что, блять, не так с этой книжкой? Заставляю себя оторвать глаза от белого переплёта, и холодно удерживаю серый взгляд мужчины.

— А теперь посмотрите на меня, очень внимательно посмотрите, и задайте себе главный вопрос: а утрирую ли я?