14. Трансценденция памяти

Извлекаю «Гибсон» из чехла, и на ходу перебрасываю ремень через плечо. Подключаю шнур усилителя, кладу ладонь на гудящие струны, и второй рукой вынимаю медиатор из кармана джинсов. Окидываю взглядом парней за инструментами. Останавливаюсь на Гордееве — он, держа руку на грифе, жестом даёт добро, на вступление. Я сосредотачиваюсь, чтобы правильно уловить направление. В памяти ноты, внутри волнение и драйв. Пальцы сами правильно ложатся по ладам, и медиатор атакует струны. Звучит потрясающе, но не достаточно, я просто не могу сообразить, почему, то запаздываю, то обгоняю. Спустя, десяток тактов, Раф, окидывает меня внимательным взглядом.

Я воспроизвожу фрагмент, наступая на те же самые грабли. Не могу подавить растущую злость, ведь это так не типично для меня, совершать такие грубые ошибки. Психанув, жёстко прерываю аккорд и завожу руки за шею, в немой борьбе со своей неуравновешенной параллелью. Раф проводит ладонью по лицу, и, задвинув свою гитару за спину, подступает ближе.

— Ещё раз, — требует он, не отводя сосредоточенного взгляда от моих рук.

Я проигрываю ещё раз. Проигрываю во всех смыслах, снова допуская те же ошибки. Это сильно фрустрирует.

Гордеев склоняет голову чуть влево, проводя взглядом по грифу моей гитары. Делает ещё один шаг, окутывая меня лёгким мускатным шлейфом с примесью виски. Протянув руку, завис раскрытой ладонью в миллиметре от моих пальцев, от чего кожу закололо, будто током.

— Стоп, подожди.

Я вздрагиваю от его голоса, так близко от себя.

— Надо разобрать эту партию, — решает он, — Придётся упростить.

Хаотично гуляя взором по грифу, он медленно отступает и вплетает пальцы в свои волосы. Мне приходит в голову один манёвр, подсмотренный у отца. Я в целом могла бы его применить.

— Нет, — возражаю я, — просто расстановку надо поменять.

— Не поможет.

Но я стою на своём, как оловянный солдатик, заранее предупреждённая, суровым взглядом, что попаду в топку.

— Нет, так будет лучше.

— Не будет! — гаркает он, теряя своё скучающее спокойствие, — Ты не одна играешь в этом фрагменте, если я включусь, ты вообще собьёшься и всё запоришь.

— Нет.

Его руки разлетаются в стороны.

— Нет, с тобой бесполезно разговаривать, — перехватив гитару, начинает играть, то о чём говорил, и перекрикивает музыку: — Хорошо, давай наглядно показательно — и что ты будешь делать?

Слуха касается красивый перебор струн под моими пальцами. Я применяю изменённую расстановку, сосредоточившись. Раф кажется, затаил дыхание, когда пришла очередь, того самого манёвра. Улавливая тревожную дрожь в своих руках, от перенапряжения, я практически, до судороги в кисти, преодолеваю какой-то поистине сверхзвуковой барьер, молниеносно среагировав и без промедлений и помарок, продолжаю звуковой ряд. Один только он, уже был полноценной и восхитительной музыкой. И теперь я была вполне довольна собой, ведь это было красиво, совершенно и сложно.

Звук срывается громче, обыграв финальный фрагмент, я отпускаю гитару. Руки дрожат, ещё помня кульминацию.

Гордеев, казалось, окаменел, но я даже сама не понимаю, как его гитара оказалась переброшена на ремне, за его широкой спиной, — и вот он, вырвав ударную палку у Коляна, швыряет её в меня.

— Сука! — кричит он, тыча в меня пальцем. Роняет руки и отворачивается, бормоча: — Ты права, так лучше.

Колян гомерически заржав, стекает под установку. Остальным тоже смешно какого-то чёрта. Мне одной походу не смешно. От палки-то я увернулась, но желания заснуть эту палку некоторым в лужёную глотку — меньше не становится.

— Ещё раз так сделаешь, — шиплю я, качая головой, — и я, клянусь...

Его крик на распев в микрофон пожирает мою угрозу.

— Я тебя не слышу! Дубль два, и не забудь про эту штуку, что ты провернула, — отдаёт он команду, будто всё у нас тут круто и молнии ни в кого не летят от перенапряжения.

Нет, я, конечно, подозревала, что это не будет просто, но он мне кажется, вообще границ не видит. Впрочем, эта музыка и его голос были способны скрасить холодную войну.

— В голове, как трактаты Ницше,

Проклятый принцип, анти-скандала!

Победы страждущий нищий, сбежал с карнавала!

В чёрном обряде сковало псевдо-принца:

Рядом поселился, он веселился,

Яда, в каждом взгляде добился!

Он был рядом, а ты и не знала...

Он здесь был, пока ты в слепую с огнём играла!

В огне персонального ада,

Беспрецедентный инцидент!

В глазах небес, я — Люцифера пациент,

Вижу сквозь красную ртуть,

Глаза не говорят: забудь!

Они не говорят: умри!!!

Я не могу уснуть,

Вокруг шёпота немой крик: возьми,

Этот магнит внутри, он как грёбаный инфаркт горит!!!

Это ты зеркала исчеркала в хлам,

Чиркнула спичкой, искра зардела.

Глубоко задела, вырву — останется шрам.

Рванула пополам, меня пиковая дама!

Не переписать зазеркалье сначала,

Этого мало и никогда я не был целым,

У одинокого причала...

Там, в параличе скончалась, теория самообмана,

Очерчена белым мелом, пока менялись маски смело.

Молчание вслух, осточертело,

Душа отторгает антитело.

Всё хватит, завис комбинации фатум!

Мёрзнут в стволе шесть пуль,

Отсрочен путь к двери дьявола!

Ты всё сломала...

Одна репетиция, вторая, третья, и на четвёртую — я не выдерживаю. Любопытство пожирает меня.

Вообще-то я слабо представляю, зачем этот рояль стоит в гостиной, всегда казалось, что просто для красоты. Никогда не слышала, чтоб Инна играла.

— А ты не умеешь? — спрашивает Саша, перебирая клавиши. Я отрываю взгляд от синтезатора и, смотря на парня, почти не слышу, как он играет. Лишь урывки музыки проникают в моё сознания, пробиваясь сквозь шум в голове. Я даже не понимаю, когда именно он появился. Инструмент отдаётся вибрацией в моём теле. От чего-то вспоминается Бетховен. А ведь лучшие свои произведения, он создал, будучи уже глухим. И этот гениальный композитор, кстати, страдал каким-то расстройством личности.

Порой я не могу оторвать свою голову от подушки, или могу спать по три часа в сутки, но не ощущать усталости. Не могу сформулировать ни единой мысли, или не могу остановиться. Иногда мне жизненно необходимо движение, во мне словно тысячи килогерц чистейшей энергии. Иногда мне тяжело просто дышать. Моя жизнь сплошные взлёты и падения. Меня поражает это, заставляя задуматься. Мы ведь все не от мира сего — все мы, в той или иной степени сумасшедшие. Иначе мы были бы слепы и глухи к музам в наших умах. Ведь, что такое искусство? Это способность рушить стены, стирая границы между тем, что ты чувствуешь, и тем, что ты умеешь. «Жизнь течёт изнутри вовне. Следуя этой мысли, ты сам станешь истиной»...

Парни уходят на улицу немного развеяться, а я остаюсь один на один с инструментом. Что я играла в своей темноте? Мне ведь знакома та мелодия, я слышала её прежде — «Fly», композитора Ludovico Einaudi. Некоторое противоречие, заставляет меня замереть. Эта композиция написана не так давно. Но я не помню, чтобы, когда-либо играла на клавишных, ВООБЩЕ. Я не умею.

Я осторожно кладу руки на клавиши, и лейтмотив оживает в памяти. Откуда я вообще знаю, этот мотив, если не играла? В смысле, прямо сейчас руки ложатся на клавиши, как по наитию, точно по нотам. Ловлю себя на том, что моё дыхание поверхностно, но осмеливаюсь проиграть два такта. За ними ещё четыре, и ещё… Я не понимаю. Просто не понимаю, как такое возможно. Я не могла играть эту музыку, но играю. Это просто чертовски невозможно! Эта аксиома, поглощает меня непонятными, нервными стенаниями внутри.

— Ты что продала свою душу дьяволу? — раздаётся усмешка за моей спиной. Я подпрыгиваю на месте, отнимаю руки от инструмента и прижимаю ладошки к груди, как маленькая. — Это уже раз пятый за неделю, не меньше, когда тебе удаётся меня удивить.

Обернувшись, примечаю странное запутанное выражение на лице Рафа.

— Если мы удивляемся часто — дар знания придёт, — вырвались из меня бабушкины слова. Я не узнаю свой голос, он казался ужасно искажённым. И, кажется, напрочь, забываю, кому и что говорю. Парень подходи ближе ко мне, рассматривая клавиши, и облокачивается на колонку рядом.

— Что ещё ты можешь? Выдавать соло риффы одинаково круто с любой руки? — потешается Раф, — Тогда я пойму Сашку, я сам влюблюсь в тебя.

Я внутренне содрогаюсь. Он был бы расторопнее со словами, если бы знал, что я амбидекстр. А он, злой как Нерон, Ирод и шторм вместе взятые, но я подозреваю у него свои причины на это. Впрочем, если его не травить, он вполне себе ничего. Может с ним и можно ужиться в мире.

— Ладно, и когда я услышу твой голос?

А вообще, навряд ли конечно.

— Ты уже его слышишь, — говорю я, подчёркнуто саркастично.

— Да, я в жизни не поверю, что ты не умеешь петь, — заявляет Гордеев, слишком резко, заставляя меня хмуриться.

— Почему это?

— Потому что. Неважно. Так в чём сложность?

— В том, что я не пою, надо полагать.

— Не пою и не умею, это разные вещи.

— Так или иначе: нет.

Раф щурится, подозрительно на меня смотря.

— Бесишь.

— Стараюсь.

Слева от меня проскальзывает тень и усаживается на инструмент. Вздрогнув, гляжу на чёрную птицу.

— Ох, ну здравствуй, — усмехаюсь я немного неуклюже. Гордеев с подозрением смотрит на ворона. На меня. На ворона.

— Хм. Да ты точно ведьма, вон даже вороны к тебе слетаются. Что, шабаш намечается?

В зал возвращаются ребята, и доморощенного Нерона подзывает Колян.

Я озираюсь, зная прекрасно, что это не простой ворон.

Сашка вновь садится за синтезатор, и удивляется пернатому гостю.

— Это чего такое?

— Это Хэн-йэту — она нагваль.

— В смысле? — хмурится Саша, метая взгляд между татумом и мной.

— После Осеннего равноденствия ночи становятся длиннее, а дни короче. Это Время Падающих Листьев. Ворон, проводник в мир мёртвых. И раз он здесь, значит где-то тут...

— Это вроде… хранителя? — догадывается парень.

— Да, татум — это тотемное животное, в нём заключен дух-хранитель, тероморфный двойник — нагваль.

— Значит это твоя ворона?

Я ловлю его изучающий взгляд, а сама борюсь с внезапно сжавшей меня немотой.

— Нет, — бросаю я через силу. От парня, моё замешательство не проходит вскользь — он выжидающе удерживает мой взгляд. Я не сдерживаю глубокого вздоха, когда ворона вспорхнув, перелетает на моё левое плечо.

Я слегка чешу чёрное оперение на грудке, смотря в вороньи колдовские глаза.

— Считается, что смерть одного, приводит к смерти другого. Это, конечно же, трансценденция, но в этом есть смысл.

Кто-то прочищает горло около моего уха.

— А что с ним случилось?

Меня до краёв наполняет скорбь и неистовая тоска, на грани с обжигающей болью, потому я даже не пугаюсь. Повернувшись, смотрю в своё расплывчатое отражение в синих глазах. Оно напоминает мне о том времени, где на моём детском плече сидел молодой ворон. О времени, что скрыто на чёрной карте памяти.

Становится тяжело дышать, и чернота выходит из области тьмы в реальность — дегтярная чернота кутает меня в глухой саван, заслоняя от меня этот прекрасный долбанный мир.

— Демоны существуют, Рафаэль, — говорю я в черноту, не ведая, слышит ли он мои слова, или чернота пожирает их, питаясь моей болью. — «Мы создаем зло среди нас. Мы создаем его; и потом пытаемся называть его дьявол, Сатана, зло. Но его создает человек. Дьявола нет. Человек создает дьявола».

— Уоллес Черный Олень, — уточняет цитату, низкий глубокий голос, — Я потерял тебя, мышка.

Саван разрывается, ослепляя меня светом на краткий миг. Я резко оборачиваюсь, а Хэн-йэту, тут же перелетает к Косте.

— Я тоже, — шепчу я себе под нос, отвернувшись.

Я тоже себя потеряла. Ведь я и есть эта тьма.