12. Осколки снов — области тьмы

Меня подташнивает от сладкой примеси арабского жасмина в воздухе. Из ноутбука рыдают инструменты, партию в стиле рок.

Оно то накатывает, то отступает, и сейчас темень кругом непроницаема, миру обрезали провода, гонящие по своим артериям солнце.

Когда, кажется, что хуже уже не будет, стоит десять раз перекреститься. Так хреново, мне не было даже после того неудачного гипноза, и мне не кажется — я сто процентов не в себе. А тьма в глазах такая, хоть диогеновский фонарь зажги. Дабы не рисковать, и не переться через весь город в таком неадеквате, я связываюсь с Костей по скайпу, чтобы он оценил материал с фэста.

— Ну, нечего себе… — бормочет Костя, — Это… что?

Я не вижу его, то ли в глазах темно, то ли вокруг, но по голосу ясно, что он в шоке.

— Хреново, да?

— Мне? Очень.

— А поконструктивнее?

— Ну… — вздыхает он, — Знаешь, не могу сказать тебе, что это плохо, просто...

— Просто потому, что мы родственники?

— Да нет, если б это было действительно плохо, я бы тебе так и сказал: доча, бросай весло на антресоль и не позорь мои седины. А тут видишь, какая ерунда получается, это не то, чтобы дурно, но звучит, как… — он явно не находится с объяснениями, — Просто, вы, что раньше играли? Немного пост-панк, немного гранж, но это звучало в целом органично. А тут… Если убрать голос этого вашего нового солиста, всё становится весьма плачевно. Металлкор-тире-дабстеб-тире-хардкор в таком низком строе, что обдерзаться можно. Что это за зверь такой?

— Это Гордеев, и он максимум на сессию, пока я нормальную замену Сэму не найду, — ворчу я, желая отыскать этот рубильник и включить, чёртов свет, даже если он будет вырезать мне глаза.

— Что, не хочет с вами работать?

— Мы не сможем с ним работать. Он придурок, каких свет невидывал.

— Вообще, я не об этом, я о жанре. Что это?

— Да чёрт его знает, — усмехаюсь я, — Но в этом что-то есть, согласись?

— Нет, цепляет, цепляет, твоя правда. Я просто понять не могу, как ты собираешься это до ума доводить. Ты же чуешь, что этот дьявольский клубок, надо распутать? Это слишком… слишком. Причём до реально тяжёлой сцены это не дотягивает не технически ни стилистически, а альтернативную аж проламывает. Плюс, это тебе не Америка, где рок давно уже полноценная часть культуры. Рок в России — субкультура, и такого рода хитросплетения, тут могут не понять.

— Вот именно, — прищёлкиваю я пальцами, но выходит криво, ибо я не вижу ни зги, — То, о чём ты говоришь — корень всех субкультур, — металлисты, готы, панки, скейтеры, эмо, и ещё до черта. Но корень один. Все эти движения на самом-то деле начались со звука. Рок — этот единый корень, и в глобальном смысле все они в первую очередь — рокеры. — Костя молчит, поэтому я продолжаю говорить, хотя в душе не знаю, почему я ещё способна издавать звуки, — Это, естественно не означает, что скейтеры прущиеся по «Блинк», начнут вкатывать под хеви-метал, металлисты прекратят слушать жёсткое Норвежское мясо и проникнутся к Шнуру, а готы перестанут отличать готик-рок от эмокора, но… — Костя, всё ещё упрямо молчит, и видимо он заметил, что я, мягко говоря, не в порядке. — Не въезжаешь, да? Вот смотри: «Девятый круг»...

— Ну, ты сравнила! — хохочет Костя, — Им лет семь уже.

— В целом да. Но, им, к примеру, удалось завоевать сразу две сцены — тяжёлую и альтернативную. Я это к тому, собственно, что это всё. Год, два и им придётся в лучшем случае подвинуться.

— Задвинуть «Круг» удумала? А тебе не кажется, что это не вполне реальная цель?

— Они сами либо уйдут на второй план, либо сообразят, перестроятся и пойдут с нами в ногу.

— А с нами, это позволь полюбопытствовать, с кем? — интересуется Костя, и я улавливаю тревогу в его голосе, — С «ДиП», что ли?

— Если повезёт. Я её чувствую. Я ощутила её ещё там, в начале лета.

— Кого?

— Волну. Я чувствую, что всё идёт к серьёзным переменам, у меня я клянусь тебе чуйка на подобные вещи. Качество звука сейчас позволяет делать невозможное возможным. И помяни моё слово, солисты в ближайшем времени всё меньше будут адски рычать в микрофон, и всё больше выдавать добротный надрывный вокал, а ударники уже не будут ебошить зубодробительные бласт-биты, и в целом техника игры станет более чёткая и подъёмная на слух, не теряя свей многогранности и сложности. Самое время настраивать фарватер на совершенно иной саунд. Если мы начнём работу сейчас, то когда волна хлынет к нам, мы уже будем на доске, готовые покорять стихию, и она перевернёт не только андеграунд, но и все представления о музыке. И я естественно знаю, Кость, что крайний год, а то и полтора мы просидим в огромной позорной луже, никем не понятые и не признанные, в ожидании чуда. Но знаешь, что я тебе скажу? Уже сейчас нас матюгают за прогу на фэсте. Но самое мозгосносящее, я тебе клянусь, что пока они устраивают срач в интернете, судя по цифрам закачки — в плей-листе у каждого третьего херачит наше музло причём в грязной лайв-версии с фэста. Но мы, тем не менее, говно. Как-то так.

— Говоришь-то ты ладно, вот только… Ты понимаешь, что вы таким манером не вписываетесь в субкультуру вообще?

— А я и не хочу быть как все. Я никогда и не относилась ни к какой конкретной субкультуре. Мой компас — только собственный музыкальный вкус — вот где мой протест и бунт и вся моя созидательная деятельность. И если для того, чтобы совершить революцию нужно «ДиП» возвести в статус контркультуры, я это сделаю.

— Типа, против всех?

— Если люди не врубаются, что я не против всех, а за всех, это их проблема, не моя. Вот почему я с порога нырнула в альтернативу. Ясное дело, я неформалка, но я не тру. Я могу слушать жёсткое мясо, наряду с «Нерваной» и «Рамонс» и меня это ничуть не смущает, и кровь из ушей не идёт. Со мной в частности из-за этого и не считаются, но если я провозглашу себя — тру, играть я от этого лучше не стану, зато посажу себя в клетку, ведь принадлежность к тому или иному течению, обязывает играть соответствующую музыку, а оно мне надо?

— Против всех значит… — задумчиво протягивает Костя, — Это рисково.

— Но в этом том-то и весь кайф.

— Знаешь… — он заминается, будто обдумывая, то, что хочет произнести, — Это сложно и психологически и физически. Мне группа нужна скорее для удовольствия, чем для покорения вершин. А ты я посмотрю, хочешь всего сразу и побольше. Ты не выдержишь. Вот тут я с Инной солидарен, тебе для начала нужно с собой разобраться, а потом уже на гору лезть.

— Ладно, давай по делу: камень крут, но нуждается в жёсткой огранке, так? — соскакиваю я с этого разговора.

— Да, и ты в огранке тоже нуждаешься.

— Не начинай, — отрезаю я категорично, — Я не передумаю.

— Я не собираюсь препятствовать, но… Тор, мне страшно, — и это так отчаянно звучит, так умоляюще, что у меня вздрагивает сердце, и тьма отступает. — Страшно, ясно? Чувство такое, что ты вообще не со мной сейчас. К тому же, спонсировать я не смогу. Максимум чем я смогу помочь, это звукорежиссура, но для этого вам сначала надо записать качественный материал для альбома, а это стоит денег. Тут без Инны не обойтись, она баблом ворочает, но пока ты не будешь в норме, она не станет тебе помогать.

Он такой уставший, глаза тревожные, и волосы растрёпаны дикими рыжими волнами. Мне так больно его ранить, но я не отступлю.

— Мне не нужна её помощь, — отвечаю я, изо всех сил стараясь звучать мягче, и улыбаюсь, — А вот если ты нам потом сведёшь музло, будет круто. И задаром.

Костя качает головой, его не обдурить пустой улыбкой.

— Тебе только кажется, что это просто.

— Честно? — я подаюсь ближе к фронтальной камере ноутбука, в манере конспиратора, — Я напишу такой материал, что альбом «зайдёт» с первого раза. Это будет бомба, и следующей осенью «ДиП» станет хедлайнером, вот увидишь.

Костя ведёт бровью.

— Пятая волна?

— Не знаю, насколько это претендует на пятую волну, но это будет тот молот, что ебанёт как следует по рамкам формата, и позволит волне из-за бугра, прорваться к нам.

— Молот Тори… — потешается Костя, но в его смехе есть нечто тяжёлое. — Я бы на твоём месте спустился на землю, прошёл курс реабилитации, а уже потом брал в руки молот.

— Поздно. Он уже в моих руках. Ладно. Спасибо что уделил мне время, Кость. И на счёт «размотать адский клубок» — я тебя поняла.

Боже, когда этот разговор так врезал мне по лицу? Почему я спешу сбежать?

— Тори пройди лечение, — настаивает он.

— Никаких мозгоправов! А то шандарахнут по мозгам шокером — и я, вместо стихов и риффов, начну ловить первый канал и «Вечерний Ургант».

— Они что до сих пор шокотерапию делают? — удивляется Костя.

— Буйным делают.

— Ну, ты то у меня вроде не буйная. Ну не всегда, по крайней мере, — он умалчивает одно мгновение, говорящее за всю жизнь, в частности за мою. — Ладно, неудачный пример. Тор, пожалуйста, ты...

— Когда ты улетаешь? — интересуюсь я, а сама, клянусь, лыжи навострила, только бы не слышать его слов.

— Сгоняю завтра в Москву, попробую напрямую уговорить Инну документы твои отдать. Да и пора честь знать. Сама понимаешь, у меня работы море, а приятель «Джек», уж больно тянет за карман в последнее время.

— А ты не пробовал, не пить виски, а открыть свою фирму?

— Алло, Тори, я художник, — смеётся Костя, — бизнес это не моё, я в нем понимаю ровно столико же, сколько ты в ядерной физике. Вложусь, прогорю, а потом буду от кредиторов, в халупе на Кубе гасится, — отшучивается он, — Мышка, соглашайся на условия Инны, пройди реабилитацию. Хотя бы на звонки отвечай.

— На твои я вроде отвечаю.

— Беда, блин, с тобой.

— А что тебя удивляет? Пожалел денег на аборт — платись.

— Ну, чего мелишь-то? — одёргивает он, смотря на меня с укором.

— А какого бы ещё хрена ты женился на Инне? Она же...

— Как ты её любишь, я аж не могу… — усмехается Костя.

— А ты я погляжу от неё в бешеном восторге. Она же сука конченая!

— Чего? — поражается Костя, округлив глаза, — Инна?

— Нет, блин, Мария Магдалина, — язвлю я, — Ты уехать едва успел, а она какого-то мужика на бизнес развела. Не сука?

— Это тебе кто такое сказал?

— Да завязывай, все об этом знают.

— А ты больше всех слушай, — бормочет отец, потирая лоб.

— Она непрошибаемая стерва, и ты меня не переубедишь!

— Вот-вот, — кивает он многозначительно, — Никого не напоминает?

Это жутко взбесило меня, и я цежу сквозь зубы:

— Ох, ну спасибо тебе...

— Точка в точку, что мама то и дочка! Такая же строптивая и вредная!

— И сука! Да, я поняла.

— Тори, ты почему такая...

— Непрошибаемая?

Он вздрагивает от моего тона, запоздало сознавая свою ошибку.

— Мышка...

С психу захлопываю ноут и закатываю его под диван. Развалившись на полу, пялюсь в потолок в тёмной одинокой комнате, и своды покачиваются перед взором, раскачивая меня, словно в лодке. Что со мной творится? Мне же было лучше...

Мне нужно переключиться. Или отвлечься. «Должно пройти», — я утешаю себя этой мыслью, но тьма снова сменяется резким светом, и мысли становятся всё более невнятными и пугающими.

Сколько суток я не спала? Говорят, что человек может прожить без сна одиннадцать суток. Видимо я не человек, поскольку я уже сбилась со счёта дней этой бессонницы.

Вечером звонит Сашка, а я едва могу поднять руку, чтобы дотянуться до телефона.

— Комедия или ужасы? — спрашивает он, не говоря «привет».

— Я не смотрю фильмы в кинотеатрах, — вздыхаю я, а сама не чувствую ничего кроме холодного комка в груди.

— Ладно, и что ты обычно делаешь на свиданиях?

— Обычно? Не прихожу.

— Вовремя?

— Вообще.

Моего слуха касается тяжкий вздох, и с уголка глаза просачивается холодная слезинка.

— Ты сегодня немногословная, — тихо замечает Саша, и лёгкая грусть в его голосе заставляет меня зажмуриться. — Кстати, посмотрел запись с фэста, знаешь… Не обижайся, но там есть такие монеты, которые нужно разобрать и очень детально. Например, раз уж взялся говорить, две гитары это круто конечно, но вам надо с Гором сесть и основательно с партиями разобраться.

— Да я слышала, — соглашаюсь я, — Но с ним я точно разбираться не буду, я сама разберусь, что на запись пойдёт, а что я буду играть.

— Да брось, ты же не серьёзно… — разочарованно протягивает Саша, — Поговорим с ним, и всё. Что он, в самом деле, сам, что ли не понимает, что делает?

Но он понимает, он точно знает, что делает.

— Саш, это бесполезно, он не станет никого слушать. И в «ДиП» он играть не будет. Или я не буду.

— Я бы так не торопился, — слегка суетливо возражает парень, — Рэй, кстати, тоже думает, что просто нужно время на адаптацию. А вы случайно не встречались? — спрашивает он, и голос звучит отвлечённо. Так Сола любит делать — заходить издалека, или типа невзначай спрашивать.

— Ещё один, — вздыхаю я, — Никогда я не встречалась с Мишей. Мы с детства друзья, и это никогда не изменится.

— Да я не про него.

И тут я понимаю, то, что он хочет знать. Гордеев. Следом, на меня накатывает вереница нелепых догадок, запоздало, но строится псевдо-гипотеза… Он знал, что я уехала с Сашей, и тем же вечером зашёл ко мне. Он, что, подумал...

Я не рискую раздувать эти мысли, они звучат слишком неправильно, слишком для меня, и просто усмехаюсь:

— Я что похожа на ту, что верит в сказки про чудищ, которые превращаются в принцев?

— Не знаю. Просто он ведёт себя странно. С тобой, — уточняет Саша многозначительно.

— Да он со всеми так себе ведёт.

— Но ты ведь, нет. Я просто не совсем понимаю, как можно затаить столько зла на девушку. Особенно на тебя.

— Как видишь, можно.

— Вижу, что нельзя.

— Ты просто плохо меня знаешь.

— Мне тебя даже жаль, — удивляет меня Саша.

— Жаль?

— Ты совсем не видишь то, что вижу я. Поэтому себя мне тоже жаль, — горькая дымка, обвивает усмешку, растворяя в ней всю иронию, и кажется, он и сам это ощутил.

— Это кстати правда, что ты выросла в Америке? — сменяет он тему. Так даже лучше, стандартные вопросы, односложные ответы — так безопаснее.

— Я до девяти лет жила в России. Потом уехала, и снова вернулась и так раз сто.

— Почему?

— У меня родители в разводе. Мать здесь, а отец там.

— И ты что жила на две страны и учила сразу два языка?

Забывшись на мгновение, сама не пойму, как у меня вырывается:

— Наверное, — спешно соображая, что это звучит, пожалуй, слишком странно, выдаю перл похлеще: — Вообще я знаю четыре.

Ох, ну это вообще уже, сиди я сам открою...

Саша молчит пару секунд подряд, прежде чем переспросить:

— Четыре языка?

Да, и все четыре, как помело, походу… Не стоило этого говорить, это не совсем нормально, когда девушка без году неделю восемнадцати лет, знает столько, сколько не каждый знает к тридцати.

— Два атапаских диалекта, английский, французский в школе учила… — отсчитываю я отвлечённо, желая убрать особое значение слов, — Да, четыре, ещё немного знаю греческий, но это из-за Солы, и в основном нелитературный греческий.

Меня так и подмывает крикнуть ему: «А дальше-то что? Всё! Ступор! Конец прогресса. Полный апофеоз сознания. Как итог: свёрнутая система. Анабиоз. Впавший в стагнацию разум с минимальной жизнедеятельностью и метаболизмом, который может существовать в таком состоянии сколь угодно долго. Вечно! Я ненастоящая, фальшивая. То, что видят во мне — это искусственный собирательный образ, только осколки чужих индивидуальностей. И больше ничего. Мне нечего сказать. Нечего спросить. Я своего рода реакционер. Я только реагирую на то, что говорят другие. Я могу маниакально целеустремлённо верить в чудо, но с ещё большей силой, отрицать и ненавидеть. Порой одновременно, и эта неопределённость в конечном итоге, догоняет меня, и я впадаю в безнадёжное отчаяние, на фоне своей слабости и бесполезности, это поглощает меня со скоростью чёртовой пули. Эта пуля, клянусь, пасёт меня всюду».

И не будь я такой трусихой, я бы сказала ему об этом, демонстрируя всю свою чудовищность, в надежде, что он поймёт уже, наконец, что я сумасшедшая и выбросит из головы. Было бы куда лучше, чтобы он знал, что я за монстр, чем я вечно буду в страхе скитаться по своему неправильному внутреннему миру, в поисках правильных ответов на его вопросы. Ответов никому не известных и не признанных теми, кто меня оставил, в то время, когда я должна была молиться на них. Но я трусиха, и естественно не скажу этого вслух.

— Окей, — слегка оторопело произносит Саша, и на краткий миг, я почти верю, что высказала молчание вслух. — Можно вопрос?

— На кой? — догадываюсь я.

— Нет. Просто, ты могла бы на иняз, к примеру, поступить, но почему-то играешь в неизвестной никому рок-группе… ну, в целом, да — на кой? — иронизирует парень.

— Мне это нравится, Саш. Я люблю рок, и люблю свою безвестную группу

Спустя какое-то время, я бы уже не ответила, о чём мы говорили, помню лишь, как падал телефон на пол, как тьма поглощала меня, и что у Саши отец зам кафедры в институте, мать фармацевт, сестра — двойняшка, нейрохирург в перспективе, и лишь на несколько минут его старше. Последнее, что крутилось в моей голове фамилия Гетман. Он Гетман, и я точно знаю, что его назвали в честь деда.

Где-то на рубеже жизни и смерти, я слышу музыку и растворяюсь в звучании, ощущая себя погружённой на тысячу лье во мраке океана нот. Музыка растворяет меня наедине во тьме.

Я распахиваю глаза, сообразив, что в дверь что-то стучит. От ослепительно яркого света, больно глазам. Ослепляет плывущим белым заревом, и лишь спустя бесконечное мгновение мир приобретает очертания. Чёрное и белое сливается под моими руками в невообразимые серые вихры, всевозможных оттенков. Я не могу даже понять, как на самом деле это звучит, но нутром чувствую завораживающую красоту и щемящую безумную тоску в этой музыке.

Это я, это играю я, но вокруг глубокая ночь. Положив кульминацию, я поднимаюсь на ноги, не отпуская педаль, запечатлеваю сложный септаккорд.

Рояль.

Тот самый белоснежный рояль в гостиной. Я. Он. И беспросветная тьма вокруг.

Сквозь стук, музыка всё ещё играет в моей параллельной вселенной. На пальцах, намертво вросших в клавиши, кровь. Воздух колеблется последними исчезающими звуками, сея дребезжащую тревогу в воздухе, во мне, везде. Я как-то безвольно роняю руки и в ужасе отшатываюсь назад от рояля, не в силах отвести от него панический взгляд.

Музыка бьёт клавишами прямо в моей голове.

Это невозможно. Нереально. Игра окончена. Жизнь не игра.

Но вопреки целой вселенной, музыка тянет и бьёт по струнам моей души, и они рассыпаются во тьме на столб.

Не знаю, что я чувствую. Что это? Грусть, боль, красота. Всё смешивается и реальность, и бред. Я хочу закричать и разбить это безумие о плоскость вселенной. Но не могу слышать больше ничего. Словно реальность осталась по другую сторону непроницаемого стекла. Только музыку. Только удары клавиш. Вокруг меня всё завибрировало, всё: пространство, звуки, цвета зарябили, постепенно, перерастая в невыносимый белый шум. Я ощущаю, как влага стекает по моим щекам и жгучей солью накрывает искусанные губы. То ли испарина, то ли слёзы. Драма, поглощает меня, пронизывает, манит шумом океана, там, на дне пропасти, как из морской ракушки у уха, он приобретает хриплые, более наполненные и глубокие ноты. В нарастающей интонации появляется порядок...

— Ты спишь что ли? Только попробуй мне сказать, что проспала...

Моя ладонь обхватывает бронзовую ручку, и дверь открыта, но я не чувствую тела, будто вне его. Ощущаю только своё неровное дыхание, и головокружение. Музыка затихает в моей голове, прокладывая звенящий финал. Свет рассеивается. На меня цепко смотрят глаза цвета сапфира.

Его лицо мгновенно приобретает крайне растерянное выражение.

— Так. А ты чего ревёшь?

Я отшатываюсь, не представляя, как, ведь чувствую себя парализованной. Тело не слушается, отказывается двигаться, порабощённое больной дрожью. Звёзды, искрами пляшут перед глазами. Я словно под самым куполом цирка, на канатном тросе. Мне надо бежать из этого цирка, пока я не сорвалась и не упала вниз.

— Тори… — настораживается Гордеев, блуждая взглядом по моему лицу, — Вик, а что происходит?

— Уверяю, ты не хочешь этого знать.

— А что, если хочу?

Делаю глубокий ровный вдох, собираясь сказать, что заболела или что-то в этом роде, и проваливаюсь.

Я падаю, и не успеваю ухватиться хоть за что-то. Раф ловит меня за плечи, дрожащее тепло пронзает меня сквозь ткань. Он заискивает мой взгляд, а я слышу бешеный бой своего сердца, даже сквозь убивающий шум в голове.

— А ну-ка посмотри на меня, — голос тихий и ровный, но звучит это заполошно. — Что с тобой? Вика, блять, не молчи, просто ответь!

Лицо злое, голос грубый, глубокое тяжкое дыхание, и его сердце в бое, проходит сквозь меня, сильными ударами раня каждую мою клеточку.

— Отпусти.

— Если отпущу, ты упадёшь, — и, судя по жестокой интонации, он вовсе не шутит, — Так что придётся потерпеть.

На мой лоб ложится ладонь, и вспыхивает огнём.

— Нет… — то ли крик, то ли плач.

Мир вокруг меня переворачивается, он исчезает, и пространство пляшет на моих костях.

— Что нет? Ты мне лучше объясни, что это с тобой такое? — интересуется Раф, так, словно не тащит меня в полу-коме на руках, а время уточняет, — Температуры у тебя нет. Вообще. И если б ты не открывала свой прелестный рот, я бы решил, что ты уже не с нами.

Уложив меня на диван, садится рядом, а вибрация стен, отключает гравитацию, я могу поклясться, что левитирую. Замечаю у него телефон, тяну к нему руку, но моя прозрачная ладонь проходит сквозь.

— Скорую не вызывай...

Раф подозрительно смотрит на мою руку, убирает смартфон от уха, и немного склоняется надо мной.

— А что мне подождать, когда ты отъедешь?

— От бессонницы ещё никто не умирал.

Он склоняет голову чуть влево, смотрит в сторону и размышляет о чём-то, потирая подбородок.

— Не скажи… — протягивает он, задумчиво, — Бессонница, значит. Ни чё, бывает.

У него звонит телефон, ударяя по моим ушам качественным металлкором. Раф отвечает на звонок.

— Простыла походу. Потом поговорим. Ага, давай.

Склоняется очень близко к моему лицу, и моё дурацкое сердце заходится глухим, болезненным стуком в груди.

Кожа загорается под его взглядом, и я не знаю, как на это реагировать. Я могу только держать всё это внутри. Плохо. Это кончится плохо. Этот день, он, я, всё. Нереально синие глаза смотрят на меня вечность, прежде чем он мягко спрашивает:

— А ну-кась ведьма моя, кайся, где то зелье лежит, которым ты «Эвтерпу» сморила? — он усмехается, заправляя прядку мне за ухо, и это посылает дрожь, но огонь не касается моей кожи, — Самой, что в голову не пришло, снотворного выпить и выспаться?

Я чувствую себя настолько ужасно подавленной и разбитой, что могу лишь покачать головой.

Он ко мне не прикасается, это не я, не мир вокруг трепещет, это прядь в его пальцах...

— У тебя руки дрожат.

Раф ловит мой взгляд и отстраняется от моего лица.

— Конечно, дрожат, некоторое время назад я думал, что ты без мгновения труп. — Он исчезает из виду, и я слышу только его голос: — Нет уж, мисс-америка, живая ты мне больше сгодишься.

В его руке флакон, и парень кажется слишком спокойным, хоть я и знаю, что так бывает при стрессе, знаю и то, что ни ему обо мне тревожиться.

И умом я вроде понимаю, что никакое снотворное меня не возьмёт, пока я на препаратах. Хотя, я не помню, пила ли утром таблетки, и в целом, вообще не уверенна какой сегодня день. Я даже слабо себе представляю, как выпила снотворное, какие-то кадры, будто не запечатляются в памяти.

— Дожился. Ты меня убиваешь, а я тебя спасаю. Вот как это называется, а? Надо бы ровнять счёт, это не дело… Так, значит, ты была единственной, кто не знал об этом? О чём, спросишь? О том, что ты дура астрономического масштаба. Они уже год встречаются, а ты всё чего-то ждёшь, никого к себе не подпускаешь, от бессонницы, вон, сходишь с ума… Всё ещё веришь в дружбу?

Я в упор не понимаю, что он несёт, до этого вопроса. Если бы могла, я бы рассмеялась сейчас во весь голос.

— Ничего кроме ожидаемого...

Сола с Мишей. Меня, правда, в известность никто не ставил, но я в состоянии понять, что причина их молчания — я и моё бесконечное одиночество. Наверное, не хотели, чтоб я чувствовала себя третьей лишней. И в этом было что-то печальное, но вообще-то меня это больше радовало.

— И это не я дура, — посмеиваюсь я, проваливаясь в сон, — это ты чёрт ослеп уже от злости. Ты б, что ли попробовал не быть занозой в заднице, с комплексом Бога...

Мой голос, ещё долю секунду отражается между шумом в моей голове и тяжёлым молчанием между нами. Казалось, я вот-вот отключусь, но я всё ещё остаюсь в сознании.

Раф ни на мгновение не отрывает от меня немного прищуренный взгляд, тёмно-сапфировых глаз.

— Врёшь, — отрезает он недоверчиво, — Я знаю, что ты его любишь.

Я устала, просто опостылела эта вечная дуэль. Устала бороться с ним, с самой собой и своим неисправным мозгом. Устала от этих игр. Хочу освободиться, уснуть и не проснуться.

— Люблю. Как брата, как родную кровь, пусть мы и не родня даже не кисель седьмой воде. А если я когда-то отшила тебя, то не из-за Миши, и даже не потому, что ты моральный урод. И не стоит искать в этом глубоких душераздирающих историй несчастной безответной любви. Это не так. И даже тот, кто впервые показал мне, что такое зло — не ты. Видишь? Мир не крутится только вокруг тебя, Рафаэль.

Не знаю, какой смысл говорить всё это, если я сбегу с этого хренового маскарада в царство Морфея. Голова немного кружится, но сон повисает на спусковом крючке.

Я, кажется, вижу своё дымчатое отражение в его синих глазах. И я даже завидую ему, люто завидую, этой совершенной бессердечности. Ему дико повезло, что он не в жизнь не сумеет понять, почему всё мои попытки, так сказать почувствовать вкус к жизни только в том и заключаются. В том, чтобы заглушить то, что мешает его чувствовать. Есть эйфория, есть апатия. Взлёты и падения. А я где-то посередине. От катарсиса до депрессии, за пару мгновений. Стоит только сделать неверный шаг — и я уже лечу с вершины, на которую взобралась… Надо ли говорить, что это плохо заканчивается? Но другого не дано.

Я прикрываю глаза, видя, как в периферии зрения, крайне сосредоточенно за мной наблюдает Раф.

— А вообще, ты знаешь, это странно.

— Да, неужели? Знаешь, как-то не думала об этом. Хорошая версия. Многое объясняет, — цежу я сквозь зубы. Конечно, чёрт побери, это странно! Я бы даже сказала, что он здорово приуменьшил!

— Нет, это понятно, — вздыхает парень, он на мгновение замирает взглядом в моих глазах, — Ты по идее должна уже десятый сон видеть. Так, это что, получается, я промазал с ахиллесовой пятой? Так не бывает. Я не промахиваюсь. Впрочем, не особо-то и хотелось. Надоело, — отрезает он раздражённо, и нечто, в самом деле, дико бесит его, и держит в напряжении. Впрочем, это же Гордеев, в этом нет ничего нового, но прямо сейчас, он настораживает меня. Эта ахиллесова пята есть, ведь эта пропасть не точка на карте. Она во мне, в моей дурацкой голове. Я и есть эта самая пропасть.

Раф надолго замолкает. Я слышу шорохи и шумный ошеломлённый вдох. У меня, даже сил нет его останавливать. Он этого не поймёт.

Встывший в пространство парень, медленно склоняет голову чуть влево. Он пробегается изучающим взглядом вдоль ряда холстов. У меня дыхание сбивается, от вида собственных полотен. Я надеялась, что он не станет заглядывать под диван и уж тем более рассматривать мои картины. Он не поймёт такого творчества, оно слишком страшное, мрачное, безобразное. Тёмные, авангардные полотна, изображали души горящие на кострах и изломанные тела в окружении монстров. К остальным, вдоль стены, приставлена моя последняя картина маслом. Белая эфемерная фигура ангела, с опущенным мечом, стоит на раскалённых углях, в плену терновника и огня. Оружие, руки и ноги оплетены терновником, впивающимся до крови, и языками пламени — оковы не позволяющие взмыть ввысь. Голова упущена, крылья, распахнуты, устремляясь кончиками белых перьев к высшей точке. Ангел, в окружении тёмных фигур, как между двумя войсками, затемнён книзу, как и вся композиция. А кверху стремится к высшему свету переливов звёзд.

Я тону в звёздном небе, под действием снотворного, и затухающий мир доносит обрывки бархатного голоса.

― Pousse ma défaite...

«Празднуй моё поражение?» Но, я не уверенна, вселенная меркнет, в переливе звёзд.