15. Авессалом

Мы с Костей выходим на улицу, немного поговорив, гуляя по аллее, в роще, добредаем до машины. Я хочу, чтобы это была галлюцинация, потому что мне, кажется, потребуется грёбаный домкрат, чтобы поднять свою челюсть.

Чёрный и сверкающий «Додж», как если бы его купили только вчера. Таких машин по пальцам пересчитать. Мне необходим глубокий вдох.

— Чёрт, — срывается у меня со сломанным выдохом.

Я словно переживаю это вновь и вновь: грохот, скрежет, осколки, множество огней во тьме и боль. Никаких сомнений, это он. И хотя сейчас, сложно сказать, но в начале лета, это была груда искорёженного металла.

Но машина, словно только вчера сошла с конвейера, та восстановлению не подлежала в принципе. Нет, я могу понять, что он взял машину напрокат, в аренду, пока здесь, но почему именно эту? Впрочем, это вполне может быть не более, чем побочным эффектом моей контузии.

— Я улетаю завтра вечером.

Угрюмо усмехаюсь этому сообщению, скрестив руки на груди.

— Эка невидаль.

— Не заставляй меня переживать, — напоминает Костя.

— Тебе что, стресс противопоказан? — спрашиваю я с улыбкой, — Мои поздравления. Ты беременный.

— Может...

— Так и быть провожу. Честное индейское! — отсалютовав пальцами, подмигиваю ему, — Расслабься сэни. Не надо так нервничать, беременным это вредно.

Он качает головой, и скрывается в салоне чёрной молнии. Проводив взглядом удаляющуюся, машину, сползаю по деревцу, на пожухлую траву. Не хочу поддаваться горьким чувствам, но я никогда не была сильной. Всё это видимость, я не сильная, я, чёрт возьми, думаю, что эта наша последняя встреча. Постоянно. Каждый раз, провожая его, кажется, словно навсегда, каждое такое прощание — как приглашение на похороны.

Постепенно, опускаются сумерки, делая рощу вдвое тенистее и прохладнее. Лес, объятый вечерним мягким мраком, кажется сказочным, эфемерным, таким загадочным и очень близким к сердцу. Вдыхая свежий, влажный воздух, я растворяюсь в этой приятной темноте до состояния тени. Люблю темноту, мне она дарит чувство безопасности и покоя. И да, я, разумеется, в курсе, что я странная до чёртиков. Но у меня имеются на это более чем веские основания.

Не знаю, сколько я тут просидела, но темнота ощутимо сгустилась. Стоило мне миновать около трёх метров, как перед зданием, мельком цепляю смутно знакомую, седовласую фигуру. Чуть не обронив телефон, из ослабевших, от шока, рук, возвращаю туда взгляд, и к счастью, мне это только причудилось. Причудилось? Ага. К счастью? Вообще-то, это не есть хорошо...

Пытаюсь отбросить навязчивые, пугающие мысли, в непрерывной конфронтации с какой-то бессильной злобой, стенающей до боли и бешенства, внутри. Но иду, на ватных ногах, готовая драться, если нужно. Сама себе говорю: «Там нет никого, чокнутая! Или кто-то из своих вышел покурить! Что ты, в самом деле?»

Но в душе я знаю — это он. Кто он — непонятно. Но точно он, и мой вражий мозг идентифицирует его как «зло».

Когда я захожу в нашу обитель, стерео наигрывает «Мессалину» группы Jane Air.

Раф сидит с ноутбуком на диванчике. Да не один, а с фляжкой, определённо горячительного содержания.

Смотря на свои руки, он выглядит хмуро, сдержанно… сокрушённо, и я вижу, на нём нет браслетов, а письмена витиеватым почерком оплетают запястья. Татуировки, вот что он прячет под браслеты. Но зачем? Зачем делать татуировки, а потом прятать их? Это похоже на латынь, но я не уверенна. Я уже где-то видела эти слова, потому что латынь я не знаю, но почему-то знаю, что означает надпись. Мудрость, справедливость, мужество и умеренность — четыре звезды, что символизируют четыре естественные добродетели древнего мира. И это на руках закоренелого антагониста. На второй руке — роза. Она так же, как и надпись, тонко вытатуированный браслет на его коже, и оплетает его запястье, стеблем с шипами. Сам, едва раскрытый белый бутон цветка изображён на внутренней стороне запястья. И роза такая детальная, словно живая.

Прочистив горло, даю понять, что он не один тут.

— Почему роза?

— Имя, — только и отвечает Раф, так, словно был готов ответить в любую секунду, словно готовил себя к ответу. У него такое выражение лица, что я почему-то не рискую спрашивать, чьё это имя. Лишь потом, я соображаю, смотря на мрачного Рафаэля, и готовая поспорить на свою хренову душу, что это напрямую связанно с его музыкой и стихами.

«… Не понять натурам тонким

Как на рожон грёзам

Шепчет под кожу иголка

На память имя — Роза...»

Все, мать их, поют «имя розы», но это не так, он же цыган!

Вот кому, он посвящает свою душу в стихах. Роза — вот как её звали. Она на его запястье запечатлена татуировкой. Она в его памяти навсегда. Кто она? И не она ли его таким сделала? Да просто невозможно родиться таким роскошным придурком. Таким, только учат быть.

Хотела бы я потрогать татуировки, но естественно могу только пытаться разглядеть.

Он дышит ровно и смотрит на меня, взглядом практически неживым, статичным… страшным.

— А где все?

— Разошлись.

У него вполне внятная речь, но взгляд стеклянный.

— Ты когда успел так уделаться? Меня не было от силы час.

— Ну, так, это дело-то нехитрое… Сашка хотел тебя подбросить, но не дождался. Я думал… — он смолкает, и я замечаю простую серую папку с надписью «Дело №_» на диване рядом с ним, и поверх неё небольшой листок проходящий на справку из поликлиники. Не сразу, но до меня доходит.

Повестка.

— Ра-а-аф… Только не говори мне, что вам всем эта дребедень пришла.

— Всем, — отвечает он, так словно ему плевать, и делает глоток из фляжки. — Кроме Коляна, он отслужил.

Я не могу шелохнуться. Нам хана.

— Вашу ж мать...

— Да не парься ты. — Раф листает что-то в ноутбуке, спокойно просматривая некие строчки. — Всё схвачено. Мы с Коляном дёрнули дела из архива.

Серая папка — вот оно значит что? Вот только, всё это не представляется надёжным способом уклонения, и тревога моя от этого не слабеет.

— Да какая разница! — выпаливаю я. — Двадцать первый век! Алло! У них по-любому реестр цифровой!

Гордеев кривится от моего громкого голоса, и потирает лоб ладонью.

— Чё истеришь-то? Мы же не долбаёбы, форматнули мы свои фамилии из базы.

— Как?

— Рылом об косяк. Хакеров что-ли мало.

— А если проверят?

— Да ни хрена они не проверяют, — с долей презрения отвечает Раф. — Что они за каждым следят по-твоему? — усмехается он пресно, и, закрыв ноутбук откладывает в его сторону. Музыка обрывается и наступает тишина, которую он нарушает лишь спустя пару мгновений, проведя их в моих глазах.

— Слушай, ты же умеешь петь, почему не поёшь?

— Не умею, не получается, как ещё тебе объяснить, чтобы ты понял?

Подумав пару мгновений, Раф встаёт с дивана и тянет меня за рукав.

— Пошли.

— Куда? Нет!

Не замечая моих возражений, он утаскивает меня к синтезатору. Он что не видит, что я против? А я чертовски против, между прочим!

— Так, спокойно, — выставляет он ладонь, но мой рукав не отпускает, — В этом нет ничего страшного. Просто попробуй. Начни с чего-то простого, не обязательно прям сразу стремится к экстрим вокалу, так сразу не получится, начинают с простого.

О, правда? В самом деле? Я хочу сбежать в домик на дереве. Прямо, чёрт побери, сейчас! Я бы полжизни сейчас отдала, за один только телепортатор. Чтобы, раз — и нет меня здесь.

— Что ты помнишь? — спрашивает Раф. Мне стоило помнить, какой он бескомпромиссный, подавляющий и жестокий. Всегда. Я напрасно забыла об этом.

Голову порабощает неприятный вязкий шум. Я зажмуриваюсь. Мне отчаянно хочется переключиться. Или отключится вовсе. Меня разрывает от желания уйти, и желания сорваться. Я застряла, не могу даже пошевелиться, чувствуя всё, словно со стороны, словно не со мной. Медленно, меня отводит под надёжные тени собственной параллельной вселенной, и запирает часть меня, где-то на окраинах сознания. Минута. Две. Тысяча. Ничего не вяжется в голове, словно и без того хрупкое равновесие испарилось совсем. Музыка. Она зазвучала очень внезапно, очень пугающе. Фальшь, отчетливо проскальзывает в мелодии. И ещё раз. Спустя пару грубых ругательств, и фальшивых нот, медленная, односложная мелодия становится ровнее, точнее, и я понимаю. Во-первых: это композиция Say Something, в исполнении A Great Big World. И во-вторых: мистер-совершенство-Гордеев ужасно играет на клавишах. Это веселит. И это успокаивает. Я перестаю дышать. Сознание ослабляет свой плен, и я делаю ровный вдох.

— Скажи, что-нибудь, я отчаялся.

Я стану твоим единственным, только пожелай.

Я пойду за тобой хоть на света край.

Скажи, что-нибудь, я отчаялся.

Ладно, его голос может сгладить что угодно, даже фальшивую игру. Открываю глаза, и попадаю чётко на дно синих сапфиров. Боль — всё, что отражалось в тёмно-синих глазах. Её не стало, как по щелчку, внезапно сменяясь весельем, и на его губах рисуется мягкая улыбка. Вымученная.

Сомневаюсь, что это то, что он может делать. Внезапно чувствую вину, и я даже не собираюсь пытаться, понять причину. Улавливаю такт, и пальцы опускаются на клавиши в удачном аккорде.

— Я беспомощен против тебя,

Все это было выше моего понимания —

Я совершенно ничего не знаю.

Это… тихо. Настолько тихо и странно, что меня пугает мой собственный голос, звуча дискантом.

Его и без того натянутая улыбка содрогается и почему-то, это пробивает во мне дыру. Я бы стёрла эту боль, но я не могу, а если бы и могла, то стёрла бы? Там где вереница девичьих рук, так ничего и не добились, больше не живёт надежда.

— И я упаду если споткнусь —

И я все еще любить учусь.

Только-только, по чуть-чуть.

Ухватившись за тончайшую нить, не пойми, чего, удерживаю эмоциональное равновесие, зависшее, где-то между хрупким весельем и убийственной паникой. Мои руки перебирающие клавиши, будто я делала это всегда… дерьмо, я кажется не чувствую своих рук.

— И я проглочу гордость свою —

Ты та, кого я люблю

И я говорю тебе «прощай».

Отнимаю руки от клавиш. Растерянная, и сбитая с толку, смотрю на Рафаэля, а он в откровенном ступоре, смотрит не пойми куда. Ещё раз взял верхний и нижний аккорд, и ещё один, словно ища угасшую мелодию.

— Это что, получается… — рассеянно произносит Раф, — Три октавы и… пять нот.

Он роняет руки, отступая от меня,

— Сопрано — высокий женский голос, с рабочим диапазоном, от «До» первой октавы, до «До» третьей октавы, не так ли? Плюс учитывай колоратуру — способность регулировать голос. А это в свою очередь значит?...

— Значит, колоратурное сопрано? — с сомнением развожу я руками. Он подчёркнуто важно отставляет указательный палец.

— Лирико-драматическое сопрано высокого регистра. А значит, возможность петь достаточно низко, так же как и высоко — с таким диапазоном, ты спокойно можешь… всё. И ты говоришь… ЯНЕУМЕЮПЕТЬ?! — усмехается он язвительно, в попытке меня передразнить. Смотрит на меня а-ты-однако-спятила-взглядом, и я могу лишь плечами пожать.

Синие как небо глаза, сияют даже из-под опущенных ресниц, в приглушённом освещении. Замахнувшись, пихнула Рафа ладонью в плечо.

— Да ну тебя, придурок, — ворчу я, — У меня голос тихий.

Раф мягко перехватывает мои руки за запястья поверх куртки. Он, странно прикасается — та мысль, что оккупировала моё сознание полностью. Он прикасается осторожно, мягко… нежно. Это совершенно не отождествляется с ним — сам он всегда находится в состоянии напряжения, он всегда хмурится, его взгляд тяжёлый, тёмный, голос низкий, вкрадчивый. От него скорее ожидаешь удара, чем невесомого прикосновения. И все сомнения вылетают к чёрту в окно — это уже не первый раз, когда он трогает меня, но никогда он не касается кожи. И вопрос не в том, как он понял, и как давно он усвоил этот закон. Вопрос в том, когда он его преступит.

— Я не придурок, а вот ты врунья, — бормочет он, глупо улыбаясь, — Не умею петь, это… Миша, — приводит Раф пример многозначительно кивая, — Слышала когда-нибудь, как он поёт? Не повезло тебе.

Я непроизвольно улыбаюсь, но, по-моему, улыбка так и не достигает моих губ. Боюсь опустить глаза, на его руки, что охватывают мои запястья, а самой до боли хочется зарисовать этот миг и сохранить его, просто чтобы брать и смотреть на него, в тёмные времена, когда жизнь становится слишком суровой, дерьмовой драмой. В моих глазах поселяются искорки, мне необходимо сделать глубокий вдох. Это мгновение не весёлое или грустное. Оно идеально.

Раф, не отводя взгляда, медленно, словно боясь спугнуть, прислоняет мои ладони к своей груди. Руки словно по наитию, ложатся на тёплую грудь, и я чувствую, как сердце тяжело грохочет под моей ладонью.

Я понятия при этом не имею, почему позволяю ему делать это с собой, но у этого парня, взгляд я клянусь, гипнотической силы. Это было слишком. Так рушится преграда между нами, а я уж точно этого не хочу.

— Занятная хрень… — протягивает он, когда я отнимаю свои руки от него, и убираю в карманы. — Подвести?

— Ты пьяный.

— Судя по тому, что ты не становишься менее очаровательной, да — чертовски, — бормочет он, неумело пряча за сарказм то, что ломается под всем этим жестоким величием. Восхитительно медленно. Практически осязаемое удовольствие течёт по венам от того, что я выбила его из равновесия. Меня настораживает его поведение, но, я цвету, мёртвым кипарисом, хоть и знаю, что не имею власти над ним, не от того даже, что самой себе не принадлежу, а потому что не верю ему.

Всю дорогу он не роняет ни слова, оставляя право голоса стерео системе. Я непрерывно черкаю в блокнот, зачёркиваю, пишу вновь: слова и ноты сплетаются в единое целое алгоритмом известным лишь моим музам. В мыслях скоротечно пролетают поющими кометами обрывки примитивных аккордов… F C G / Am F C G… и только на бумаге они преображаются, находя свой слог. Этот союз зарождает новую звезду буквально в полёте. Пальцы сами собой отстукивают сложный ритм, и, уверенна, я пытаюсь пропевать слова по немым нотам одними губами, — так всегда, это музыка рвётся наружу, пока муза, как скоп бурлаков тянет за нити лейтмотив из души. И лишь, когда машина останавливает ход, я прихожу в себя, первые мгновения, чувствуя себя растерянной, и даже не с первого взгляда признаю, давно уже ставший привычным, двор.

— Спасибо, что подбросил, — говорю я, выходя из машины. Совершаю пару шагов, поправляя гитару на плече, и схватив меня за локоть, Раф разворачивает меня к себе.

Сапфировый тёмный взгляд, беспокойно блуждает по моему лицу, то фокусируясь, то рассеиваясь.

— Ты одна во всём виновата. — Его низкий голос сильно хрипит, словно низкий саунд у гитары, — Не я, а ты. Всё ведь не так было, не так всё начиналось. Всё пошло не так...

Он придвигается ближе, и по талии скользит ладонь. Я хочу остановить его, но мой порыв приближает его ещё ближе. Он замирает, лишь дыханием касаясь моих губ, оставляя ожоги третьей степени куда глубже кожи. Он тёплый, от него волнами исходит сильный жар, как от очага. Я бы могла подумать, что у парня температура.

В блёклом свете уличных фонарей, озаряющих таинственное свечение Веспера, черты его лица кажутся призрачными, эфемерно красивыми. Он и в правду прекрасен снаружи, совершенно красивый. Длинные густые ресницы, отбрасывают мягкие тени под глазами. Очень напряжённые брови, выдают тревожные мысли. Шёлковые, волнистые пряди, чёрного цвета, слегка поблескивают синеватым серебром.

Парадокс заключается в том, что я хочу его — в своём личном пространстве, в своём времени. В своём больном мире, своих мыслях — я боюсь его, а в сердце — замираю перед ним. И совершенно не могу понять, как цепенящий мороз по коже, от одного его вида, преображается в эти восхитительные мурашки. Словно и не было никогда границы страха и удовольствия. Капитальное безумие.

Кажется, у меня руки дрожат.

Кажется, я тону.

О, нет, мне не кажется.

Его прикосновения медлят, оставляя трепещущее тепло дыханием на губах. Моё эго орёт ему: «Поцелуй меня!». Я же знаю, что он просто очень пьян, но ощущаю это притяжение глубже, чем телом, что способно только гореть и кровоточить от прикосновений.

— Спокойной ночи.

Я отстраняюсь прежде, чем он смог поймать этот шёпот губами.

И я больше не хочу пытаться разобраться в себе, мне уже совершенно плевать, что это за ревностная тварь внутри, извращенно изнывающая, скребёт по сердцу ядовитыми когтями царапая в кровь, ревя от боли и ненависти. От безысходности.

***

Добредаю до коттеджа, и спотыкаюсь, заходя на территорию, застав серебристый «BMW» на подъездной дорожке. При том, что Костина арендованная машина всё ещё была здесь.

Ахтунг!

Этим двоим ни в коем случае нельзя сталкиваться в оно время в одном месте, вне сводов суда и поля зрения страж правопорядка. Я знаю это предельно точно, ведь я детя этого холодного фронта.

Доносится Костин громкий голос и стук каблуков. Прежде чем входная дверь распахивается, я прячусь за углом дома. Я не намерена стоять на линии этого огня и уж тем более кидаться под этот танк. Выглядываю из-за угла, наблюдая как эта экс-Семейка-Адамс, высыпается на подъездную дорожку. Инна, одетая чёрное деловое платье, стремительным шагом идёт к своей машине, Костя за ней, запальчиво крича ей в след:

— Какого чёрта ты молчишь столько лет? Почему ты ничего не говоришь мне?! Боже мой! Инна...

Притормозив около своей BMW, Инна грациозно разворачивается на каблуках, заставляя жемчужные кудри по плечи летать вокруг неё.

— Что бы я сказала? — манерно разводит она руками, звуча саркастично и едко, — И чтобы ты сделал? Ничего уже не изменишь. Ты не знаешь, как она отреагирует! — она тычет пальцем в воздух между ними, — Никто не знает! Ей нельзя вспоминать, ты хоть представляешь, что с ней было! И где был ты? Тебя не было.

Костя сильно сжимает челюсть, и дёргает Инну за руку, на себя, буравя взглядом её лицо.

— Чёрт тебя побери, это не моя прихоть!

Это ему не присуще. Трезвому ему, по крайней мере, а Костя, похоже, далеко не трезв.

Инна вскидывает подбородок, так близко придвигаясь к его лицу, как только позволяет ей рост. Хотя даже на каблуках, она ниже Кости на пол головы.

— Ещё раз прикоснёшься ко мне, и я тебя посажу.

— Что, снова швырнёшь мне чёртов иск в лицо? — не удерживается от сарказма, Костя. — Или буквально? Увезёшь и где-нибудь в леске прикопаешь?

Инна холодно смотрит в его глаза, не реагируя на провокацию.

— Убирайся.

— Отпусти её, — цедит он сдержанно, — Пожалуйста, просто отдай ей документы.

— Убирайся, Смолов, и не действуй мне на нервы, пока я не воспользовалась вторым вариантом.

Он отпускает её руку и отшатывается назад, так, словно ему отказывают мышцы. То, как он смотрит на Инну, не попадает не под какие определения боли и отчаяния. Даже у меня от этого учащается дыхание, и глаза наполняются слезами. Ни один мускул на мраморном лице Инны не дрогнул. Железная Леди в сравнении с моей маман, нервно курит в стороне.

Боги, сколько же бед мы наворотили, за три жизни не преодолеть. На что он только надеялся, поднимая этот саботаж? Я естественно вижу всё рвение, с каким он пытается освободить меня из золотой клетки, но в этом бунте Костя априори был обречён, как Авессалом.

Она, кажется, вот-вот сядет в машину и уедет, но не спешит разворачиваться и уходить, как это было бы уместно сейчас. Нет, она просто смотрит на Костю, переживающего, кажется микроинсульт. Опустив голову, она проделывает шаг к нему, не спеша второй, третий...

— Улетай, Кость. Пожалуйста, просто оставь это. Ты думаешь, я сама себе принадлежу? — её голос дрожит и ломается, а я ни черта не могу понять, что происходит. — Я говорила тогда, повторю и сейчас. Так будет лучше, ты просто поверь мне. Раз в жизни, Костя, умоляю, просто поверь, я не для себя всё это, а ради вас. Просто пойми, я же не со зла, и не во вред, просто...

— Что просто Инна, что? — кричит он, в отчаянии и гневе, — Так просто взять и убить, да? Просто, по-твоему, не понимать, в чём моя чёртова вина? И не знать, как мне жить дальше — это просто?!

Маленькая ладонь покрывает небритую щеку, и взгляд глаза в глаза убивает меня, прежде чем она говорит:

— Просто величайшие акты любви совершить порой сложнее всего...

Говорит, а затем, привстав на носочки, целует его.

Чтоб я сдохла!

Я едва не щёлкнула себе по лицу, дабы удостовериться, что меня не прёт.

Нет, то, что Костя по каким-то непобедимым причинам, всё ещё может что-то к ней чувствовать — это я ещё могу как-то понять. Но чёрт меня побери, она либо оскароносная актриса, либо я даже не знаю, потому что я клянусь, так не целуют врагов.

Инна, отстраняясь быстро, словно сбегая, идёт к машине. Садится за руль «BMW», и Костя тяжёлым взглядом, провожает машину выезжающую за территорию. Он проводит ладонью по лицу. Его руки сильно дрожат, он резко замахивается и бьёт по капоту чёрного «Доджа», варьируясь в мате, от американского до русского.

И больше мне этого не вынести, вдоль стены я обхожу дом и вхожу через двор.

Мой беглый взгляд по гостиной, цепляет потухший камин, с какими-то документами, на еле тлеющих углях.

На кофейном столике стоит открытая бутылка «Джека» и стакан с виски. Белоснежный «Бехштейн» красуется по центру комнаты. Я обмираю, когда порядок фраз укореняется в моей голове. Что, чёрт побери, она сказала? Как это нельзя вспоминать? Что мне нельзя вспоминать?

Я стягиваю гитару с плеча, подходя к камину. Достаю из очага кипу документов, присаживаюсь на край дивана и ставлю гитару меж ног, опираясь о гриф. С опаской, пробегаюсь глазами по листам, края бумаги слегка тронуты жаром. Хватает одного предложения, чтобы потрясение, десятибалльным штормом обрушилось в моё солнечное сплетение.

Диагноз: Латентная (Вялотекущая или малопрогредиентная) шизофрения.

Диагноз: катаральная шизофрения.

Диагноз: шизофренический психоз...

«Диагноз», «диагноз», «диагноз...» Чёрт! Их не меньше двух десятков, разных годов, из разных городов и учреждений. Десятки страниц анамнеза связываются в прочные узлы до мельчайших молекул. И походу мне не нужно читать историю болезни.

Это я — всё это я.

Нечто подобное, лежит у меня дома — карты из клиники во Флориде, в коей я была завсегдатай. Эти же, карты явно старые, и все на русском, хотя ни один из почерков толком и не разобрать, только печатная сводка на титульном листе видна отчётливо, и та затерта, размыта в силу времени. Очевидно лишь, что записи велись разными специалистами.

Ничего не понимаю. Я никогда не проходила лечение здесь, никогда даже в качестве консультаций не посещала психологов. Школьный — не в удел, то было обычной практикой, скорее в воспитательных целях.

Среди кучи бумаг нахожу фотографии — и меня вообще накрывает. На них мне лет семь или может восемь, но не это главное. На снимках я не одна, я с семьёй вполне счастливой, полноценной семьёй — мама, папа, я.

Они, мать их, не разводились! Или, по крайней мере, много позже, чем сказали! Какого хера, они мне солгали?! Какого, в самом деле, хера?!

В голове что-то мелькает. И ещё раз… и ещё… заставляя меня напряжённо зажмуриться. Мне не по себе, от этого. Что-то словно пытается прорваться наружу. Что-то, что когда-то мой мозг спрятал от меня, защищая от шокирующей информации. Свет, театр теней, вспышки… Мерцание замирает. Холод. Я кожей ощущаю, лютый холод, даже мурашки по коже побежали. Я чую цитрусовый запах, так ярко, словно в моей ладони прямо сейчас лежит долька сочного апельсина.

Пункт # 15: ненавижу апельсины.

С яркой красной вспышкой, всё прекращается, оставляя лишь пустоту. В иные минуты мне кажется, что в моей голове смонтированная плёнка, словно от режиссерской версии отрезали половину, и склеили то, что осталось.

В периферии зрения, в гостиную заходит Костя. Я крепче впиваюсь в гриф гитары, под чехлом, смотря в угасший камин. Саму трясёт, как проститутку на морозе; сжатые челюсти свело болезненной судорогой, отдаваясь пульсацией в висках.

— О, а ты как это...

— Как Санта Клаус, — отшучиваюсь я мрачно, сквозь зубы, бесцельно смотря на камин, невесело мне, правда, ни капли. Костя слабо улыбается и устало приземлился на диван рядом со мной. Ёжусь, неуверенная, в своих ощущениях, после всех этих потрясений.

— Где Аля?

— Оставшиеся вещи собирает, — отвечает он отрешённо, — Позвать? Мы тебя позже ждали...

Вскочив на ноги, зацепив журнальный столик, больно ударившись коленом, я швыряю кипу бумаг на пол. Бутылка Джека опрокидывается, и скатывается на пол, глухо треснувшись о паркет, но не разбиваясь, а листы разлетаются по всей гостиной, опускаясь вниз и шурша и стелясь вьющейся позёмкой, прежде чем поочерёдно касаются пола.

— Что это за хуйня, Кость?!

Но он, кажется, онемел, просто закрыв глаза.

— О, да Ради Всего Святого! Серьёзно? Молчание, молчание, молчание! Блять! — срываюсь я на ярый крик, и пинаю грёбаную ножку столика. — Я устала, пап! Сколько можно? Я не знаю кто вы! Не знаю кто я!

Он отрывает глаза, и смотрит на меня глазами зомби — вроде жив, а вроде нет.

— Я и сам уже не знаю, мышка.

— Сколько лет мне было, когда вы развелись! — требую я ответа, но это не я, это всё рана внутри, обливается кровью — а когда-то, там было сердце. — Зачем было врать об этом, я не понимаю?!

— Я не врал, — он выставляет ладонь, и тут же откидывается на спинку дивана. Он мрачно смотрит в потолок невидящим взглядом. — Ладно, врал, но не об этом. Мы никогда и небыли женаты.

— Отлично, — усмехаюсь я издевательски, и сцепляю руки в замке на шее, иначе точно разобью что-нибудь. — Ты просто струсил!

— Нет, она не хотела, но всё и так было хорошо, и а я не счёл это особо важным. Как оказалось, зря, — его голос мёртв, просто слабый низкий хрип, в нём нет ничего, и есть всё. — Это сложно мышка. И это не у меня стоит спросить, почему всё разрушилось. Я не хотел жечь мосты, не хотел уезжать, не хотел всего этого, но если бы я этого не сделал, сделала бы она. Так, я, по крайней мере, знал, что у вас есть, где и на что жить.

— Это твоя фирма… — догадываюсь я тут же.

— Была. Вообще-то, таких масштабов она тогда не имела.

Мне так хочется врезать ему, или обнять прямо сейчас, хоть волком вой. Чёрт, он такой потерянный, такой разбитый и это длится вот уже столько лет. Я думала, он горюет по умершей жене, всегда считала, что он не может душу отвести, и возможно женился на Инне, стремясь залечить раны. Но это не так! Вот что он, омывает на дне бутылки, каждый чёртов год. Он видимо уехал в июне, и теперь он убивает его из года в год, за годом год… Они же чёртовы монахи! Оба — что отец, что мать. Она с мужчинами общается, клянусь, только в деловом ключе, хотя её вечно заваливают цветами и подарками такие личности, что всё бабьё в фирме мрёт от зависти. А ей всё равно. Я потому и думала всегда, что она бессердечная. Костя — та же беда. Не было такого дня, чтобы какая-нибудь баба не свернула на него шею, про фанаток группы я вообще молчу. Аля задалбливалась выбрасывать письма с признаниями, и отвечать на звонки. Но я не понимаю...

Обессиленно усевшись на край журнального столика, перед костей, обхватываю себя за плечи. Ищу взглядом фотографии на полу, и ясно вижу, как выглядит счастье, они такие счастливые на этих снимках, и Инна улыбается, так, как я уже не в жизнь не вспомню, чтобы она улыбалась.

Все мы что-то упускаем из виду, и пропускаем слова мимо ушей, думая, что они не имеют значения. Но всё имеет значение, абсолютно всё, и самые нелепые слова, слетевшие вдруг с пьяного языка и туманные фразы за глаза. «Ты думаешь, я сама себе принадлежу?» И если я принадлежу тюрьме своего разума, то какая же паутина распяла Инну?

— А ты не думал, что она… больна чем-то? — спрашиваю я осторожно. Костя потирает лоб ладонью, и я замечаю мерцание в его глазах.

— Да я о чём уже только не думал. Но если ты, к примеру, ограждаешь от себя всех, то она только меня.

Он ныряет в карман кожаной куртки и, звеня, подцепляет ключи от машины. Он перебрасывает их мне. Поймала. Пропала.

«Додж». Это ключи, от чёрного «Доджа».

— Я обещал тебе ИМЕННО эту тачку, — безрадостно отшучивается отец, — Поехали, подбросишь нас в аэропорт, — добавляет он не видя моего ступора.

Это естественно не тот самый, но модель та же. Откуда у него деньги? Хотя, кажется, догадываюсь откуда эта машина — он пригнал её из Москвы. То-то я думаю он так долго… Ну, понятно теперь.

Во-первых, он действительно обещал мне эту машину. Во-вторых, с некоторых пор, эта та машина, управлять которой я буду осторожнее. Умно.

И в главных, жди звонка от Инны, это её презент, ибо у Кости навряд ли завалялось в закромах десять штук грина. Что это ещё за бонус? Что вот она, интересно, задумала? Впрочем, дарёному коню в зубы не смотрят.

— Так, погоди! — спохватываюсь я. — Инна отдала документы или нет?

Костя поджав губы качает головой, вызывая у меня закономерный вопрос:

— А права я, где тогда возьму?

— В любой автошколе, — отвечает Костя, уходя из гостиной и взъерошивая тёмно-медные волосы, рукой.

— Ну, ты молодец, конечно, — ворчу я, следуя за ним. — Без документов я много получу. И на хера мне тачка, если...

— Ни мне тебя учить, как можно добыть права, — перебивает отец. — Документы на машину в бардачке. Правила ты и так знаешь. Перевод я сделал.

Пустой грудной голос заставляет меня заткнуться со своими бессмысленными возмущениями. В нём пеплом кружит безнадёга, и вздох, который вырывается у него, в кровь царапает холодный воздух. Неужели он столько лет и сам не знает, что пошло не так, переворачивая привычный мир вверх тормашками? Инна знает, но не скажет. А я не помню, но хочу ли вспоминать?

Иногда, неведение может защитить. Иногда.