8. Мемориал

Глава [ IV ]

«Пусть мой враг будет силен и страшен! Если я поборю его, я не буду чувствовать стыда». Индейская поговорка.

Что я хочу здесь увидеть? Я не представляю, хоть в глубине души есть некая надежда, она зародилась сразу же, как я увидела этот дым. Он любит это делать, неважно жара на улице или проливной дождь за окном, он любит растопить камин, сесть в кресло с бокалом виски со льдом и, раскурив трубку, просто смотреть, как огонь облизывает брёвнышки, словно голодный пёс сахарные кости. Я видела этот ритуал с самого детства: как пламя отражается в его голубых задумчивых глазах, пляшет загадочным танцем, а он курит трубку мира, потягивает холодный виски и о чём-то неустанно думает. Мне нравился, этот терпкий древесный замах трубки, наполняющий гостиную. Нравилось, как запотевал стакан с янтарным напитком, и капельки скатывались по сырому стеклу. Я всегда наблюдала тайком, из-за угла, потому что стоило ему увидеть меня, как он тут же тушил трубку, отставлял стаканчик с виски и, улыбаясь, удивлённо вскидывал брови: «Тори, детка, ты почему не спишь?» или «Почему ты не в школе, разве уже три?» в зависимости от времени суток. Он мог придаваться этому ритуалу, в любое время, просто ему так хотелось, наверное. У него словно было особое настроение. Я называла этот ритуал «Время трубки». Если он подлавливал меня за подглядыванием, он манил меня к себе, и уступал кресло. Я усаживалась в мягком прикрытым белым мехом кресле, а он садился рядом, прямо на пол, и рассказывал мне кучу разных историй или брал гитару и пел мне песни. Я подбирала под себя ноги, заворачивалась в меховую накидку, наблюдала за таинственным танцем огня в камине, и засыпала.

Это были чудесные мгновения.

Торможу неподалёку от кованой изгороди.

Белоснежный фасад трёхэтажного здания, заявляет о своём величии колоннадой в основной части. Рассматривая дом, я испытываю весть спектр чувств от тяжёлой грусти, до дикого желания разрушить эти своды до основания.

Пункт # 14: ненавижу этот дом.

Такое знакомое место, и такое чужое — родное и ненавистное. Но оно живое, безудержно живое, одушевлённое. Эти стены видели всё, всё слышали, они хранят ту память, что обратилась чёрной картой для меня, и насквозь пропитаны злом, каждый кирпичик, до самого фундамента. Мысленно я всегда бежала прочь, от ненавистного места — дома, от которого меня корежит, по сей день. Но прямо сейчас, меня арканом тянет туда.

Доносится какой-то шум или гул, но шелест в ушах, никак не позволяет мне взять в толк, откуда эти звуки. То ли только в моей голове, то ли нет. Замечаю, что парадные двери в дом, приоткрыты.

Так, надо бы проверить что там, и позвонить в охранную фирму, ведь дом явно снят с сигнализации. Может Инна решила его продать? Но она не может его продать, это не её дом, это земля моего отца.

Я приставляю велик к дереву и достаю телефон из кармана. Приближаясь по мощёной дорожке, пытаюсь заглянуть внутрь, через приоткрытую дверь, но ничего не вижу.

Поднявшись по ступеням, на полукруглую террасу с колоннами, подкрадываюсь ещё ближе. Потянув за кольцо, со зловещим скрипом, приоткрываю одну створку тяжёлых дубовых дверей.

Первый этаж, обустроенный дизайнерской рукой, красуется пастельными тонами в классическом стиле. С первого взгляда сразу можно сказать, что ты зашёл в дом богачей. Эта красота пустая. Такая всепоглощающая пустота, от которой хочется закричать, чтобы разбить этот вакуум. Снаружи, дом куда приятнее выглядит. Внутри ужасно холодно, кажется, что преступаешь порог огромной морозильной камеры. Светлый паркет, как лёд отражает проникающие солнечные лучи, ссохшийся лак хрустит под подошвами, будто снег. Даже в кабинете психиатра, было уютнее, чем здесь. Хотя, бьюсь об заклад, даже в аду куда уютнее, чем в кабинете психиатра. Мне плохо в этом доме, он — самая натуральная Голгофа, что медленно убивает меня, сдирает кожу и разбирает на тысячи частей, подобно конструктору Лего.

Крадусь через холл, и витые бра на стенах, искривляясь, будто провожают меня взглядом.

Паника сжимает внутренности в тиски тёмного спрута-убийцы, отрезая воздух. Отрезая от внешнего мира.

«Спокойно. Успокойся. Давай, дыши. Вдыхай через нос и выдыхай через рот. По одному вдоху за раз...»

Глубокий вдох через нос. Цифры, рябью мельтешат в уме, до двадцати… Выдох… И обратно до единицы. И так раз пять.

Различаю треск — так поленья горят в камине.

Останавливаюсь возле арки в столовую и кухню, слева от меня. Справа — лестница наверх. Её перила оплетает кроваво-красный плющ, он свисает сверху, и багровыми лианами закручивается вокруг перил. Сползая на ступени и пол, плющ растекается по холлу тёмно-алой лужей, стремящейся к моим ногам. Хочу миновать холл и войти наконец в гостиную, но эта кровавая лужа...

Отскакиваю в сторону, ухожу в столовую, но оборачиваясь, не вижу больше этого кровавого водопада с лестницы.

Запах… в столовой витают ароматы, чего-то жаренного. Похоже на курицу. Овальный стеклянный стол посреди столовой отражает свет из окна. Стеллажи вдоль стены, с фарфоровой посудой, изгибаются, поворачиваясь на меня. Даже фарфор на полках со звоном дрожит. Стулья резко отъезжают от стола, противно шаркая ножками по паркету. Я по инерции отшатываюсь, наблюдая, как ножки стульев отбивают ритм, звуча, как удары барабанных палочек друг о друга. Всё это, безусловно жутко, до дрожи в коленках, но куда делась плёнка? Инна не вывозила мебель, всё было закрыто плёнкой, чтобы не посерело от пыли, которой почти нет, значит, плёнка исчезла совсем недавно.

Вот теперь мне стало по-настоящему страшно.

Я могла бы, пожалуй, крикнуть: «Э-э-й? Здесь есть кто-нибудь?» Но я и без того чувствую себя, как в дерьмовом фильме ужасов, ей богу.

По пути на кухню, ищу в телефоне номер охранной фирмы. Кухня, погружена в мертвенную тишину. Слишком тихо… даже ритм прекратился. И этот гул… техника! На кухне всё работает, всё включено: холодильник, плита, микроволновка. В духовке что-то печётся, кажется, это и впрямь курица. Я могла бы подумать, что Инна, всё-таки прилетела обратно. Могла бы, если б не знала наверняка, что Инна и кухня — вещи в корни не совместимые. Надо проверить машину в гараже! Точно!

Телефон отчаянно звонит, я роняю его на кафельный пол, подпрыгнув с перепугу.

— Да что б тебя, сука! — ругаюсь я, проводя ладонью по лицу. Я вспотела, и даже не заметила этого, словно я была вне тела некоторое мгновение назад. Поднимаю кричащий смартфон, дребезжащий по светло-коричневому кафелю. Но я не знаю номер, высветившийся на дисплее. Сбрасываю вызов, но он повторяется, и я отвечаю на звонок.

— Да?

— Хау*...

Я замираю от низкого, хриплого голоса.

— Константин.

Отец шумно втягивает воздух.

— Ладно, я это заслужил, — усмехается он опечаленно. — Тониктика хи, макки?* — (Я молчу. Я, кажется, дар речи потеряла.) — Как дела?

Прекрасный вопрос. Перевожу дыхание и усаживаюсь за островок. В воздухе витает что-то ещё, кажется это дым.

— Отстойно. А, я? Соответствую.

На проводах повесилось безмолвие. Вот и всё — и сказать-то больше друг другу нечего. Я тру висок запястьем. Проклятый шум, напоминает мне проповедующую машину, внушающую мне свою дерьмовую сентенцию.

— А так?

Телефон исчезает из моей руки. Я в шоке устремляю взгляд через плечо. Отец приземляется напротив, ставит стакан с виски на столешницу и подпирает подбородок рукой. В уме я вспоминаю тысячи гипотез о моём параллельном мире — все до единой, чтобы отгадать загадку, о том настоящий он или только мерещится. Мой взгляд мечется по отцу, примечая каждую мелочь. На нём, белая футболка «Эд Харди», с рисунком черепа, в индейском головном уборе из перьев. Шею украшают амулеты на коротких кожаных шнурках: медведь, ворон, змея и сова — символы западного ветра. Отец крутит по столешнице бокал виски со льдом; безымянный палец левой руки украшает перстень: серебряный череп и эта цацка показывает язык — это дедушкин счастливый перстень. На руке, которой он подпирает волевой подбородок, поросший тёмной, двухдневной щетиной, татуировка: этого не видно сейчас, но на тыльной стороне кисти, между большим и указательным пальцем — чёрный ворон. Тёмно-медные, волнистые пряди, как всегда торчат в разные стороны, и он явно не стригся тысячу лет, чёлка оставляет голубые глаза в тени. Глаза, в которых можно увидеть затмение. Типичный рокер, сказала бы средних лет, однако, ни за что не дашь ему сорок лет. Если бы не щемящая тоска в глазах и пара мимических морщинок… Да ему и, тридцати-то не дашь. Какие, чёрт побери, молодильные яблоки жрут мои предки?

— Тебе нельзя здесь находиться, — цежу я, сквозь зубы, так и не сумев понять, прёт меня, или всё-таки нет. Голос звучал сталью, она будто обволакивала моё горло, превращая в стальную трубку. Но это не так. Всё не так, это ложь. Я скучала! Всегда. Сильно, отчаянно сильно...

— Только потому, что ты до сих пор зла на меня?

— Как минимум, потому что моя мать — Королева Зла! — брызжу я ядом, — И не только на тебя!

Яд только что с клыков не капает, но отец, кажется, знает меня лучше, чем я. А может ему тупо наплевать, или его вообще здесь нет, но так или иначе, он и ухом не повёл на мой язвительный тон.

— Твоей матери здесь нет, Тори.

Он откладывает мой смартфон в сторону и внимательно смотрит мне в глаза. «Тори...» Боже мой, знал бы кто, сколько кроется счастья и боли, в этом детском прозвище — Тори. Это он дал мне такое имя. Сердце болезненно сжимается в груди, пророча последующий распад на части.

— Её никогда и не было. Так, ладно… что ты здесь делаешь? — решаю я прояснить. Просто либо он объяснится, либо я брежу — тут без вариантов.

— Я до тебя не дозвонился. На квартире я тебя не застал. Решил, что заеду попозже. А ты?

О, ну понятно теперь, откуда струны растут.

— Дым увидела, решила проверить. Вэйст, сэни*… Инна тебя прикончит, ты это понимаешь? Что вот ты собираешься делать, если она вдруг явится?

Он иронично ведёт бровью.

— Свяжу и брошу в подвал, — потешается он. Я усмехаюсь своей фантазии, обыгрывающей это событие.

— Хороший ответ...

Не представляю, что это значит, но видимо придётся поверить отцу на слово. Звучит, как катастрофа.

— Где Хэн-йэту? — спрашиваю я, не видя с ним ворона-нагваля. Тотемное животное, тайный проводник и наставник. Хэн-йэту, значит Ночь. Второе имя — Чэнкууоштей — Хорошая Дорога. Ворона-хранительница, всегда в свободном полете и в то же время бесконечно привязана к своему приемнику, всегда возвращается. Удивительная божественная, мистическая связь. И если с ним нет нагваля, то и его самого, наверное, здесь нет.

Костя сильно стискивает челюсти, прежде чем ответить:

— Где угодно.

По моему плечу легко скользит тепло, и вовремя останавливает эмоциональный коллапс. Оборачиваюсь, и у меня челюсть отвисает.

— Аля?

Она на автомате поправляет бирюзовую шёлковую блузку и стряхивает с кремовых брюк «дудочек», несуществующую пыль.

— Я, — улыбается тётя, отходя к гарнитуру, — Здравствуй дорогая, ты как раз впору — у нас утка к обеду, — сообщает она и, склонившись, приоткрывает духовку.

Это, кстати, тётя Альбина — двоюродная сестра моего отца, и мой персональный вертухай по совместительству. Да-да, это она контролировала каждый мой шаг в штатах, но почему она сейчас здесь? Он что… в самом деле, надолго останется?

— И почему ты здесь?

Аля отключает таймер духовки, и он звякает. Она слегка сдувает выбившуюся порядку русых волос, оставив её, обрамлять лицо, и стягивает прихватку с гранитной столешницы.

— А ты разве не в курсе, что Константин Евгеньевич знать не знает, когда ему нужно есть, а когда не нужно… пить.

Ого. Это что ещё за мини-бунт?

Отец закатывает глаза в потолок, и скрещивает руки на груди.

— Что б я только без вас делал, Альбина Дмитриевна, — скомкано, бухтит Костя. Женщина смиряет Костю небрежным взглядом.

— Померли бы с голоду я, полагаю.

— Не дождётесь… — Он отпивает виски и оживляется: — Кстати! Раз уж ты здесь...

Вскакивая из-за островка, отец прихватывает с собой стакан, прежде чем Аля успевает его забрать.

Костя, уходит с кухни и, вскинув руку вверх, самодовольно пропевает:

— Два — ноль, Альбина Дмитриевна, два — ноль!

— На что опять спорите? — спрашиваю я, смотря вслед отцу.

— На сто баксов.

— Нет, оно понятно. Я просто думала, за столько лет ты уж догадалась, что Смолова похоронят с «Джеком» в обнимку.

Аля вынимает из духовки утку на противне и ставит на плиту. Румяная утка в окружении запечённых долек картошки источает такой аромат, что слюнки потекли и мой, не завтракавший живот, подаёт утробный сигнал «Накорми меня!»

— Да это-то я давно уже поняла. Тут к гадалке не ходи. — Аля снимает прихватки и открывает ящик стола. — Но было бы неплохо, чтобы его похоронили с «Джеком» в обнимку лет так в девяносто, а не в сорок.

Что это между ними за кошка пробежала? Нет, оно понятно, конечно, они всегда общаются подобным образом, но чтобы прям «Константин Евгеньевич»… вот это действительно странно, они не обращаются друг к другу так официально. Вообще Аля приютила Костю после развода, когда он вернулся в штаты. Ну, вот уже пятнадцать лет они и живут под одной крышей, давно сдружились, и мы были… семьёй? Да, именно так, втроём мы были как одна полноценная семья: Костя, я и Аля. Она, так же как и отец родилась и выросла в Америке, ей около шестидесяти, но выглядит она моложе, так что многие в штатах реально думали, что Аля моя мать. Она ходила на школьные собрания, когда отца вызывали к директору, приходила Аля, и с копами решала вопросы тоже она. И зачастую мне удавалось уговорить её, чтоб она не доводила до отцовского сведения последствия моих похождений. Правда, это дорого мне обходилось — обычно её молчание стоило не меньше двух недель исправительных работ по дому. Хотя, мы не всегда с ней ладили. Точнее сказать, я вообще ни с кем не ладила.

Аля достаёт нож из ящика, овощи из холодильника и принимается нарезать салат в большую стеклянную миску.

Отец возвращается на кухню, держа за гриф чёрную, как свежий гудрон, гитару. Красивая. Но она не новая, хоть и в хорошем состоянии, видны потёртости в ладах на грифе. И подозрительно знакомая. Он притягивает её мне, и я замечаю, стародавний логотип «Вороной вороны» на голове грифа. У меня дыхание перехватывает...

— Святое небо… Это не честно! — я вскакиваю с места. Я борюсь с эмоциями, но у меня не получается. — Не честно! Ради Бога, это что, тот самый «Gibson Les Paul»? Дедов «Гибсон»… — мой голос сходит на рваный шёпот. Я с благоговением тяну руки и касаюсь чёрного, сверкающего глянцем, инструмента. Перехватываю гитару за гриф, придерживая за корпус, и что-то внутри меня визжит от восторга.

— С днём рождения, мышка...

Вонзаю в отца взгляд сама, не ведая, что означающий.

— Даже не надейся, что ты будешь прощён так просто, ясно?

Я сломалась. Господи, он точно знает, как оставить меня беззащитной, маленькой и сломанной. Я опускаю взгляд, не выдержав напряжения. Мои многострадальные эмоции скачут, как обезумевшие фаны на рок-концерте, самая настоящая «стена смерти» происходит прямо внутри меня.

«Боже, пусть он будет настоящим, пожалуйста, будь настоящим, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...»

Одинокая дурацкая слезинка пересекает моё лицо, но, кажется, я улыбаюсь. Горько, больно, но чуть-чуть счастливо. Я не хочу ему грубить или отталкивать его, и плевать даже, если его не существует прямо здесь и сейчас.

— Не обольщайся, — предупреждаю я, скрывая дрожь в голосе, — Запомни это, ибо через мгновение я снова тебя возненавижу!

Он смеётся:

— А когда-то было иначе?

Мои внутренности совершают кульбит от этого грудного, хриплого смеха. Я не часто слышу такой смех, такой… не знаю в чём дело, но я чувствую, что могу спрятаться за спину этого мужчины, и быть в безопасности. По сути, всё правильно, так и должно быть, ведь он мой отец, мой защитник, но...

Я перебираю струны, без подключения к усилителю, гитара звучит металлически, но я знаю, как она может петь. У неё именно тот звук, что во всю мощь, прогремев однажды, овладел всеми моими мыслями. Отец хранил эту гитару, как зеница око, и никому даже в руки не давал. Даже мне. Когда я была маленькая, и заново знакомилась с миром и его обитателями, отец дурачил меня, мол, эта гитара заколдованная, что бабушка заговорила её для дедушки. Я не знаю, зачем отец придумал эту сказку, но этот «Гибсон» — гитара-идол. Тотем. Точка. Инструмент-святыня, с клеймом невинности на душе. А у этого инструмента есть душа, ни у кого, на мили вокруг, такой нет. Даже у меня. Особенно у меня.

Достаю струны, что лежат в моей сумке и решаю использовать их, по непосредственному назначению. Раскручивая колку, на грифе, тянусь за мотком струн, всерьёз задумавшись над его вопросом: «Когда-то было иначе?», но для меня в нём не звучит иронии.

— Знаешь, человек приобретает устойчивую память в среднем в возрасте четырёх лет. — У меня запершило в горле, глядя как отец распутывает моток и подаёт мне струну. — Мне было девять, когда я узнала своё чёртово имя, не так ли? Хм, не сходится. Так что рискну предположить, что да — когда-то было иначе, просто я не помню этого, — язвлю я, собирая по кусочкам своё сокрушённое — «Я»

Он ничего не отвечает на это, осторожно косясь на мои руки. Да и что он может сказать? «Если бы я был рядом, этого кошмара, не случилось бы», — однажды признался он, Але, забрав меня в штаты. Тогда, я не понимала, почему он так сказал. Позже, стала думать, что он прав. Узнавая себя, поняла — не это, так случилось бы что-нибудь ещё.

В тишине, я поочерёдно сменяю струны, тут же отстраивая. Я чувствую, что он хочет убрать прядь волос, упавшую мне на лицо. Расстояние не позволит ему ко мне прикоснуться. И я не о том расстоянии, что можно преодолеть в пару шагов. Я о том расстоянии, которое преодолеть поможет только чудо. Я не знаю, могу ли верить в чудеса, я даже людям верить не могу. Меня не научили верить. Меня учили терпеть боль и поражения. Учили искусству жестокой психологической драмы. И преуспели в этом. Я потерялась в этом грёбанном драмтеатре. Пропала без вести.

Мой смартфон оживает, вибрируя по столешнице. Костя бросает взгляд на дисплей, прежде чем я успеваю завладеть телефоном. Это наталкивает на мысль, что ему не всё равно с кем я общаюсь, и я не знаю даже, злит меня это или радует.

Я открываю сообщение от Солы: «Мы в пути», и не сразу понимаю, о чём речь. Лишь спустя полминуты размышлений до меня доходит. Путь — это заброшенное здание у озера в лесопарковой зоне в нашем микрорайоне. Когда мы с Мишаней были маленькими, по его словам, мы вечно туда лазили. И там мы нашли вывеску, «Ресторан «Путникъ»». Кто только не выкупал помещение, и каких только забегаловок там не было, но в итоге само одноэтажное здание с пирсом, отжило своё и его по идее уже год как должны были снести. Но сначала у городской администрации не доходили руки, а потом какой-то союз вступился за здание, мол, это исторический памятник и его нужно отреставрировать и сохранить. Здание-то они отбили, но реставрацию так и не сделали — горожанам по барабану на этот «памятник», мэру тоже он до лампочки, а спонсоров нет. Как обычно, ничего нового. А вот, когда школьные годы стремительно истекали, а с ними и доступ к актовому залу — возник вопрос, где мы будем репетировать? Парни предлагали пару вариантов, но аренду мы тогда позволить себе не могли (мне блокернули кредитку, а Костиных переводов едва хватало), дома у меня не вариант, соседи бы меня сожрали, у Мишани родители тоже не фанаты нашего творчества. Рок — дело громкое, а мыкаться по подвалам и прочим сомнительным местам, чтобы не иметь проблем с ментами — желания не было. Мы с Мишей как-то сразу вспомнили про это здание у озера. Но естественно, требовалось вложить немало сил и средств: провести свет, и стаскать нужную аппаратуру. В целом, мы могли это сделать. Если бы в этом был смысл.

Подцепив красный бантик, которым были украшены струны, Костя, слегка усмехается, крутя бант на свету:

— Сола… Необычно. Как всегда.

Я хмурюсь, без понятия, о чём он вообще.

— Что это ещё значит?

— Тебя всегда окружают необычные люди, — произносит он задумчиво.

— Да, особенно вы с маман, охренеть, какие необычные.

Он вздрагивает и резко ловит мой взгляд.

— Устами младенца, как говорится… — протягивает Аля.

Цокнув, отец поджимает губы, настороженно косясь на воинственно настроенную Алю. Посмотрев на меня Костя, прикрывает рот тыльной стороной ладони.

— Мышка, не подскажешь, какого чёрта я ей сделал, а? — шепчет он заговорчески.

— А чего ты ожидал? Ты меня предал, — кидаю я, даже не пытаясь скрыть горечь и обиду. Он удерживает мой взгляд, но, не решаясь, что на это сказать, он борется с тяжёлым выражением на лице. Я делаю ему больно. Всем вокруг себя. Порой я чувствую себя сраным палачом.

Аля, фыркает, с озорством смотря на меня, мол, так его, девочка, будет знать...

Отец сильно хмурится, глядя на свои руки. Он стареет для моего взгляда. Его медные волосы, словно инеем покрываются, и лицо испещряют глубокие старческие морщины. Он стал рассыпаться в прах. Я не хочу видеть этой страшной игры разума, и зажмуриваюсь.

— Ладно, вот что я тебе скажу: у тебя серьёзная проблема. И зовут её Керро Инна Генриховна.

Распахнув глаза, я укоризненно смотрю на отца, вернувшегося в обычный облик.

— Я не собираюсь в дурдом, она может даже не стараться, ясно? Этого не будет.

— Да какой, ещё, дурдом, Тори! — он впивается руками в волосы, — Ты как жить собралась, вообще? У тебя документов нет! Российский, загранпаспорт, виза, штатские права, — пересчитывает он на пальцах, — страховой полис — всё, Тори, всё у неё на руках. Я даже увезти тебя не могу.

— Спасибо, кэп, я в курсе. А вообще-то, документы можно восстановить.

— Вот только это очень долгий процесс. Особенно с учётом того, что я нарушаю закон, просто находясь рядом с тобой.

— Не находись, я, кажется, не просила тебя приезжать! — воспаляюсь я, — И ты что, опять, что ли с ней созванивался? Кто вообще просил тебя, звонить ей?!

— Так, стоп! С чего ты вообще взяла, что я ей звонил?

— А кто, я? Или может Аля? Откуда она ещё могла узнать про аварию?

— Завязай с проклятыми нападениями! Я лишь пытаюсь тебе помочь! Просто выслушай меня. Да, мы говорили с Инной, она сама мне позвонила. Но это не означает, что я с ней согласен, у меня своё мнения на сей счёт. Ты совершеннолетняя, следовательно, права собственности на дом переходят в твоё полное распоряжение, предписание о моём, так сказать, отсутствии в твоей жизни прекращает действие, а Инна, вообще здесь никто. Нужно только вернуть документы и всё оформить. Там уже решай сама, нужен я в твоей жизни или нет.

Ошибается. Он не сможет этого сделать. У Инны, слишком серьёзные связи, слишком много власти в её руках. Я даже черту города не смогу пересечь незаметно. Я, кажется, только подумаю, а она уже знает. Возможно у меня паранойя, а может, и нет.

— Я не стану здесь жить.

Костя шумно вздыхает и отпивает виски.

— В штатах ты не хочешь, здесь тоже… А где тогда? Нет, ты можешь хоть в Уругвай ехать жить, вот только надо ли это тебе, сама подумай?

— Нет, я останусь здесь. Но жить в этом доме я не буду.

— Почему? — искренне удивляется Костя.

«Потому что он живой, этот дом...» — но как я могу сказать ему об этом? Сказать создателю, что боюсь творения его ума? Ведь это он построил этот дом. Я вслушиваюсь в мирную тишину, этого места. Всё затихает вокруг, и только птичья трель, да стрекот насекомых, с улицы сквозь распахнутые окна играют музыку в этом месте. Я различаю еле уловимые голоса и хлопки. Один, второй, третий… похоже на звонкие удары, вроде пощёчин. Никто не слышит их, никто помимо меня.

Были ли когда-нибудь времена, когда я любила этот дом? По идее я должна его любить. Этот дом был спроектирован и построен Костей, мне должен нравиться этот дом, но он, как мемориал.

Отец никому не рассказывает об этом. Никогда. Об этом я узнала случайно, наткнувшись на записи в журнале Рэйвен. Костя женился на Инне, в двадцать три. Но это не первый брак, не только для моей маман. Первый раз отец женился в восемнадцать лет на первом курсе колледжа, на девушке со своего факультета. Ума не приложу зачем, и как так вообще, забугром такие ранние браки — редкость. С батей моим всё ясно, он по природе своей баламут непредсказуемый, а вот у американцев, по большей части, меркантильный мозг, но так или иначе, они жили около двух лет в Лос-Анджелесе, где учились. А потом что-то случилось, и она умерла.

Вот почему он уехал из штатов, едва успев окончить колледж, и он явно не собирался возвращаться. Он легко подхватил идею деда, он начал строительство, хотел перевезти сюда родителей. Он реально бежал от памяти, бежал навсегда.

Вот почему он такой, почему пьёт, и почему вероятность увидеть женщину рядом с ним, ещё меньше, чем увидеть Бога. Аля не в счёт, они просто родственники и хорошие друзья, а вот что толкнуло отца жениться на Инне, не иначе сфинксова загадка. Впрочем, одна версия есть, конечно. Её зовут — я. Чувство такое, словно за мою жизнь априори заплатили. Не удивительно, что он так халатно относится ко мне. Я, кажется, не входила в его планы.

Резко встав, отбрасываю эти мысли как можно дальше.

— Ладно, я тороплюсь. Потом поговорим. И спасибо за подарок.

Куда вот, интересно, я опаздываю? На восьмой круг ада видимо, в десятый ров не сворачивая, потому что я умудряюсь врать, даже самой себе!

Я забираю гитару, но Аля, обернувшись, встаёт в позу, упирая руки в бока, и хмурится.

— Ты, дорогуша, ела, когда в последний раз? Одни мощи остались. Сядь, поешь, а потом хоть на все четыре стороны, — распоряжается тётя.

— Аль, я, правда...

— Я бы не советовал с ней спорить, — перебивает меня Костя. Он чуть-чуть кривит нос, и прищуривает один глаз, от чего его небритую физиономию комично перекашивает. — У неё мне кажется климакс, такая мегера стала… — из его рук исчезает стакан, и он не успевает его вырвать. — Куда! Верни мне огненную воду, женщина! — тычет он пальцем в Алю. Та невозмутимо выливает виски в раковину, приговаривая:

— Два — один, Константин Евгеньевич.

Костя ловит мой взгляд своим иронично-потрясённым.

— Видала, чего вытворяет? Вискарь в канализацию… Кощунство!

Скрестив руки на груди, я цокаю и качаю головой:

— Святотатство...

Костя косится то на Алю, то на меня, как на заговорщиков.

— А-а-а… я понял. Что, блин, женская солидарность, да?

— Так, ты не разглагольствуй, индеец, а иди руки мой, — велит Аля и бросает строгий взгляд на меня, — Тебя тоже касается. То им не так, это не эдак… — бухтит она, отворачиваясь к гарнитуру, — Съеду! Надоели вы мне!

Костя вскидывает руки вверх и подскакивает из-за островка.

— Не, не, не… всё идём, идём!

Он косится на меня, подходя к раковине, глупо улыбаясь, как нашкодивший подросток, от чего мне трудно не рассмеяться в голос. Мы не выдерживаем, слыша, как Аля, доставая тарелки с верхней полки, бормочет:

— То-то же. А то ишь, моду взяли — поперёк бабки в пекло, распоясались совсем...

Сноски:

* Хау — привет (навахо)

* Тониктика хи, макки? — как ты детя? ( навахо)

* Вейст сэни — хорошо, старик ( навахо)