7. Салочки на эшафоте

Проехав почти полмили, сворачиваю к просёлочной дороге, в лесополосу. Утро радует солнечной тёплой погодой, влажный воздух насыщен пряными ароматами осеннего леса и ностальгией — запахи моего детства, я точно это знаю, я помню эти ароматы и шелест листвы.

По кайме полянки, в окружении сосен, густые заросли вереса, красуются малахитовыми оттенками. По мере того, как я приближаюсь к утёсу, всё яснее вижу голубой кусочек неба в конце пути. Нежно голубой просвет среди благородных берёз, наряженных в солнечные кроны. Камушки шуршат под колёсами, щебечут птички. Где-то в глубинах леса дятел отбивает ритм. Природа, всё-таки, удивительная хрень. Ну а что? Дятел, стучится клювом в дерево, с упорством, превосходящим силу тяготения Земли, и при этом не получает сотрясения мозга. Хотя, момент удара имеет скорость две тысячи километров в час! Вы можете себе представить, чтобы человек бился в стену головой с подобной скоростью в течение нескольких часов? Вот-вот. А всё потому, что человеку незачем это делать, не предусмотрена у нас такая функция. Вот и скажите мне на милость, от чего же тогда я девять лет, как умалишённая долблюсь в стену лбом? А именно этим я и занимаюсь. Мне всё кричит: «Бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно!» А я всё иду напролом, только вперёд, визави судьбе, порой сворачиваю, но всё равно иду вперёд. Вот только не вижу ни черта, потому что прежде чем начать любое странствие, нужно проверить, а не забыл ли ты чего? Знаете, примета такая есть, если что-то забыл, обязательно вернёшься. Вот я и возвращаюсь, раз за разом туда, откуда бегу. Замкнутый круг. Моя жизнь замкнутый круг! Будь он проклят!

Я слышу смех, детский и чистый, словно ключевая вода. Он играет, где-то далеко-далеко, но не удаляется от меня. Он слышен только мне одной, этот смех мой, и он лишь фантом дней давно минувших. Я часто слышу его здесь. И это так грустно, что я не помню, почему могла так звонко смеяться, что дарило мне этот счастливый восторг. Слушая эти благоговейные звуки, я улавливаю мужской голос. Он так же далёк, и ближе, чем я могу себе представить, прямо в моей голове. Вслушиваясь, я не разбираю слов, но осознаю, что тембр, даже будь он искажён, не присущ моему отцу. Голос моего отца ярко форсирует, он исходит из глубины, грудной, насыщенный очень низкий и сильно хрипит. Спасибо, красному «Мальборо», за многолетнее сотрудничество с моим отцом! И пусть даже, этим отголоскам очень много лет, но мне слабо верится, что у отца был такой плавный и чистый голос. Этот же прозрачный, размеренный, но не тонкий, не высокий, а как тихая заводь. И я не впервые слышу этот голос, я слышала его раньше, гораздо раньше, он там… в темноте.

Кто ты?

Быть может Миша? Но мы ровесники, а голос достаточно взрослый, к тому же эти леса далеко от посёлка.

Чаща, покрытая позолотой, сомкнулась за моей спиной, обрывая голоса и открывая потрясающий вид.

Заводя педали назад, жму на тормоз, и с небольшим заносом, останавливаюсь в дюймах от обрыва, поймав дозу адреналина. Маленькие камушки осыпаются вниз, туда, где бушующие волны врезаются в подножье утёса, ритмично и настырно, словно неугомонное полчище, штурмует непобедимую крепость. Воины морей отступают, но набравшись сил, вновь бросаются на незыблемые скалы.

Оставив велосипед в стороне, я подхожу к самому краю, и скольжу взглядом по воде, отражающей небо. Я вижу тот берег реки, как на ладони. Смотря прямо перед собой, на побережье, нахожу красивый дом из светло-песочного камня и стекла — дом, в котором я выроста. Он самый красивый на побережье, мой отец всё-таки очень талантливый архитектор. Родитель, правда, дерьмовый. И не он один.

До сих пор не понимаю, как из семи миллиардов людей, я родилась у двух лауреатов премии «Самый Ужасный Родитель В Мире».

Основа основ моих бед здесь, в этом месте, в этом доме на побережье. Так я думала.

Я помню, как отец спросил меня тогда в нулевые девять, когда я даже имени своего вспомнить не могла: «Мышка, что случилось? Расскажи мне, ты помнишь, что произошло?» Я не помнила, но не забуду никогда его лицо в тот день. Он был незнакомцем с тёмно-рыжей шевелюрой и густой щетиной на бледном лице. Это было так страшно, я не помнила его, никого вокруг, включая саму себя. Он смотрел на меня огромными, испуганными глазами, но так, будто бы всё наоборот — словно это он меня не знал.

Он увёз меня во Флориду, после выписки из больницы. Говорил, что так будет лучше, что климат пойдёт мне на пользу. Я не знала, что это ложь, а он не знал, что всё это было слишком поздно. И он никогда не узнает об этом, потому что я сама не знаю.

Тем злополучным годом, когда он увёз меня с собой, моя маман выдвинула отцу первый иск. Я вообще-то не понимала, почему меня делят как какую-то вещь. Я поняла это позже, со временем. И чем больше я узнавала мать, тем больше тянулась к отцу. Но чем больше узнавала отца, тем больше понимала, Инну. Поэтому теперь, всей душой, ненавидя мать, я, тем не менее, так и не знаю, что чувствую к отцу. Злость, сострадание, отвращение, любовь, ненависть — не знаю. Я не знаю! Да он и сам не знает. Мы так чертовски запутались в струнах своих душ, что уже и не разберёшь кто прав из нас, а кто виноват.

И я естественно понимаю, что мне нужна помощь. Мне это нужно, но есть большая разница между знанием и осознанием, между желаемым и нужным.

С девяти лет, ни один доктор так и не смог поставить мне вразумительный диагноз. Кажется, не существует такого вердикта, которое бы мне не выносили — всё, что угодно от банальной подростковой депрессии, до серьёзных психических нарушений. А в тринадцать лет, сеанс гипноза в попытке выяснить, что же случилось со мной, не только не принёс плодов, но и вовсе обернулся мощным кризисом в три с лишним года длинной. Я — то, что называют ёмким термином, «трудный ребёнок».

Угу. Ребёнок, мать их! Я перестала быть ребёнком, когда в моей жизни разверзся ад, посеял хаос и разорвал мой мир на части. Я никогда и не была ребёнком.

Психологи — идиоты.

Никакой это не сложный переходный возраст. Я такая, сколько себя помню. Падение, а после, снова эйфорический взлёт, и снова падение, и снова всё сначала. По чёртовому кругу, словно сквозь все девять кругов ада и небесных сфер. И страх… бесконечно море страхов, и дело не только в том, что я вижу, но и в том, что чувствую. Я дико реагирую на прикосновения людей. Кажется, что кожа вспыхивает огнём, а потом боль исчезает, мозг, словно отключается и мне просто крышу сносит от злости, и я без понятия, почему это происходит. Этот трюк моей психики здорово играл мне на руку, в драках — мозги отрубаются, и остаётся только чистый гнев. Это опасно вообще-то. И ужасно.

В детстве, я совсем не понимала, что со мной такое твориться, и я так страшно боялась этой боли, этого огня. Смотря на счастливых беззаботных детей, на своих одноклассников, сверстников, я умирала от зависти, видя, как родители обнимают своих детей, с любовью, нежностью, поддерживая и утешая. И я замолчала. Я действительно долго молчала, не говорила ни с кем, мне было так плохо от этой несправедливости, ведь я бы отдала всё на свете, только бы почувствовать тепло чьей-то руки, узнать какая на ощупь кожа, таки ли она как у меня или другая? У отца были огромные ладони и грубые пальцы, мне всегда хотелось пощупать подушечки его пальцев. Мои тогда ещё небыли такими огрубевшими от струн, а его я уверенна были деревянными, они были такими с виду, и мне хотелось потрогать. Но я чувствовала только раскалённые угли, прикасаясь к людям, и боялась, что им на самом-то деле тоже больно, просто они сильнее и поэтому могут терпеть. Никто не мог понять, что это со мной, и диагностировали, как фобию. Но фобия заключалась лишь в том, что я боялась сказать правду даже Косте, особенно ему!… боялась, что он поймёт, как всё безнадёжно и откажется от меня. Пока я молчала, придумала одну игру. Это было королевство Полярия. Главный закон королевства — нельзя трогать Ледяную Принцессу, если прикоснёшься, она превратится в Огненного дракона, и накажет за неповиновение. Но в королевстве был главный закон: в одежде, я в латах.

Сначала, это было игрой, я была этой Ледяной Принцессой, отец был Королём Полярии, а Снежной Феей была тётя Аля — двоюродная сестра отца. Был и другой персонаж в игре — Королева Полярии, и она же Злая Колдунья Метель. Со временем потерялись границы игры и реальности, это было не скоро, это происходило постепенно, может в течение пары лет, но мозг подчинился — мне некомфортно, когда меня трогают, но, если нет прямого касания с кожей, механизм самовозгорания не срабатывает. Не помню, куда пропала Полярия, наверное, я просто стала старше. А тем временем, Сказка стала Явью.

Но объяснить законы своего эфемерного мира, я естественно могла только самым близким. А ведь закон так прост — не касайся меня.

Отцу, я так и не призналась в чём дело, а он так и не пытался прикоснуться, руки держит при себе и даже обходит меня не рискуя задеть. Миша привык не сразу, он не раз получал от меня за свою рассеянность. Помниться, я чуть не утонула в реке. Я бы утонула, если бы не Миша. Вот только мы вместе, едва не стали кормом для рыб, я не совсем понимаю, что случилось, я была в панике, он не думая ринулся меня вытаскивать. Не знаю, как я его не утопила, и как мы живы остались, но после этого, Мишаня, когда мы у воды, бдительнее тюремного надзирателя. Как бы я не рвалась, вода — табу, даже под предлогом: «да брось, я так, водичку ногой пощупаю».

Однажды, я чуть не врезала Соле — она забылась и схватила меня за руку. Лишь много позже у друзей выработался своего рода рефлекс. Но, я давно уже стала себя бояться — бояться, что причиню вред. Бояться одиночества, бескрайнего, длиною в целую жизнь. Вот это уже печально. Будь ты хоть трижды пацанкой, всё равно ведь взрослеешь, как и все вокруг. И ты видишь, как игры в войнушку, уходят в детство, у твоих приятелей появляются подружки, и это естественно, такова жизнь. Для всех. Кроме меня.

Иной раз, видишь какого-нибудь симпатичного парня, а особенно, если он смотрит на тебя как-то по-особому, улыбается, флиртует с тобой, и ты понимаешь прекрасно, что ты ему нравишься, и быть может… И тут-то сказочке конец, поскольку, не может. Он не сможет тебя обнять, чтобы не вызвать страха, поцеловать, не обжигая огнём, не говоря уже о чём-то большем. А люди, как бы цинично не было сказано, создания контактные. Всё ради одной цели, и ничего плохого в этом нет, природа такая. А я, словно родилась на другой планете.

Когда-то, мне очень нравился один парень, но понимая, что ничего между нами быть не может, я убедила себя в том, что он наглый урод. Вообще-то, это было не сложно, ведь он и вправду такой.

И, конечно же, я осознаю, что у меня реально серьёзные проблемы, но в толковании самой себя, я не мастак. Для этого мне нужен доктор, но...

От всей души спасибо, господам, психологам! Чтоб они провалились!

Они не смогли залезть в мою голову и, не без содействия Инны, ибо их показания тогда сыграли огромную роль на суде, залечили моему отцу, что всё это, из-за переходного возраста и дефицита материнского внимания. О, правда?

Да в гробу я видала её материнской внимание! Мне вполне хватало своего раздолбая отца! Они судились множество раз, а я множество раз кочевала из страны в страну. Два года назад, моим скитаниям пришёл конец — два года назад, состоялось последнее заседание. Там, в зале суда, я немножечко умерла, когда отца лишили родительских прав с номинальным предписанием о запрете на приближение.

В шестнадцать, я окончательно вернулась в Россию.

Миша говорил, что в детстве, когда мы были совсем ещё маленькими, я была замкнутой. Он очень удивился, когда я вернулась из штатов. Я была почти нормальной два года назад. Пусть и недолго...

Отец, конечно, скрывал всякие интересности. Никто ничего обо мне не знает, ведь отец решал вопрос конфиденциальности, до того, как возникали вопросы ко мне. Хотя, делал он это исключительно в своих интересах, он всё-таки человек публично-известный, и эдакая слава в виде сумасшедшей дочери, ему не прельщает. Но там, где кто-то лишь строит догадки, Инна знает всё. И презирает меня. Мысли, что её дочь — больная, дефектная, неправильная, — вызывают у неё отвращение. У меня это вызывает самодовольную ухмылку. Мне нравится, что её прямо-таки корежит рядом со мной.

В канун Нового Года, Инна хотела запихать меня в клинику — афигенский подарочек, правда? Просто, этот дом… он сводил меня с ума. Я нашла более удачный выход — просто ушла из дома. Инна, зная прекрасно, что насильно меня не вернуть, видимо решила, что заблокировала мою кредитку — и я тотчас же прискачу обратно. Ага. Шиш! Ей ведь невдомёк, что я вполне могла обратиться к отцу. Хотя с деньгами обломно вышло. Если кто-то думает, что нет ничего легче тяжёлого рока, что это путь во славу, вымощенный золотом — убейтесь. Группа была популярной, хоть и не известной на всю Россию и постсоветское пространство, но ни хрена не преносила доход, а напротив — требовала не хилых вложений. В целом мы выступали в барах, клубах, нас звали на вечеринки, всевозможные андеграудсткие тусовки, обзавелись своим сайтом, даже записали демо, но думали мы не о плюсе, а как бы в минус не уйти — тут главное помнить, что деньги не сама цель, а средство самореализации, иначе… да, иначе хер бы кто стал бренчать на гитаре за ломаный грош. Хотя, всё у нас понемногу стремилось ввысь. Пока не развалилось на чёртовы кусочки.

Я окончательно сожгла мосты с Инной, выкрав свои документы. Подделала нотариальное согласие на перелёт и смылась к отцу, и я действительно бежала без оглядки, и совершенно не подумала, что за время я избрала. На мою беду, это был июнь.

Словом, я планировала остаться в штатах насовсем. Так бы я и поступила, если бы лоб в лоб не столкнулась с ведущим отцовским пороком — запой. Есть за ним такой грешок. Но не могу же я, в конце концов, пытаться отобрать алкоголь у мужика в кризисе среднего возраста? Таким макаром выдернуть Смолова из хандры невозможно. Проверено уже и не раз.

Я и сама пребывала не в лучшем состоянии, но надеялась, что я — весомая причина, чтобы отец ушёл в завязку. Но разве можно надеется на моего отца?

Раньше думала, что — да.

Теперь знаю, что — нет.

Ругались, разбирались, мирились, но в итоге, всё возвращалось на круги своя. Когда в один прекрасный поздний вечер я зашла домой, фазер мой, был настолько раскодирован, что воинственно-офигевающе на меня уставившись, моргнул пару раз и спросил: «Нитиве хи?», что с индейского значит следующее: «Ты кто?»

Просто потрясающе, не так ли?

Он тупо меня не узнал, да и нехай бы с ним, я просто не выдержала. Не могу я спокойно наблюдать, как он тонет на дне бутылки, не могу, ибо я знаю причину, у всего есть первопричина и его запои тоже на пустом месте не возникают, а раз в год чётко как часы. В общем, я не стала ругаться, собрала манатки и, взяв его машину, уехала. Но в считаных метрах от крутого виража федеральной трассы, ад меня догнал.

Отец просил остаться, обещал всё исправить. Исправить? Исправить, чёрт возьми?! Как, мать его, он может это исправить? Как?! Вырвет мою неправильную душу и вставит новую? Или прибегнет к лоботомии? Он меня предал! Просто взял и по-настоящему изуверски бросил! Взял и позвонил Инне, рассказал об аварии, хотя знал прекрасно, чем это обернётся для меня! Вот и всё что он может сделать, просто оставить меня наедине во тьме. Это единственное, что у него прекрасно получается.

Когда Инна забирала меня из хосписа, я была слишком зла, слишком разочарованна, слишком на грани слёз и желания разрушать. Я залепила отцу пощёчину. Он был в фантастическом шоке, просто не мог пошевелиться. Вероятно, он ожидал, что когда дочь соблаговолит к нему прикоснуться, то обнимет, а не даст по морде. Но он не хуже меня знает, что в этот раз он реально облажался.

После аварии, мы договорились с Инной, что я вернусь, и мы съедем с этого дома, и вообще ей удобнее работать в Москве, а не мотаться туда-сюда. «ДиП» распался, меня ничего не держало здесь. И мы бы уехали, но при условии, что я пройду лечение. Ей бесполезно втирать что, мол, всё это случайно произошло. Только она кое-чего не учла. Я не вернусь в своды клиники. Никогда больше. Потому мы улетели разными рейсами. Точнее она улетела, а я нет. И у неё слишком много работы, чтобы успеть разобраться ещё и со мной. Итого: мне вот-вот стукнет восемнадцать… Это нормально, что меня не радует эта мысль? Я просто не представляю, что мне делать с этой цифрой, особенно в сложившихся обстоятельствах. Если начистоту — я в полной жопе. Мне чёртовы восемнадцать, все мои документы остались на руках Инны, у меня всерьёз отказывает мозг и кошелёк мой никто не спонсирует, а между тем, таблетки стоят немало, и квартира проплачена только до конца сентября!

Я могла бы попросить денег у отца, и он бы без проблем сделал перевод, но после всего, что было… Нет, не в обиде проблема, проблема скорее в моей совести. Ведь там, где он облажался, я тоже вовсе не ангел и уверена, что создала отцу серьёзные финансовые трудности. То, что он живёт в Америке, отнюдь не означает, что он богат. Вообще-то нет. Это Инна баблом ворочает, фазер мой, вообще странный в этом вопросе и если б не Аля, давно уже был бы нищим.

Я могла бы хоть сейчас позвонить Инне и рвануть в столицу.

Правда в том, что нет никакой разницы, где и с кем я буду, для меня не существует чётко установленных границ. Бывает хуже. Бывает лучше. И между «можно» и «нельзя», я где-то посередине. Каждый шаг, как по острию лезвия? Ха! Если жизнь моей маман — шахматы, то моя — салочки на эшафоте. На моей шее прочный канат. Мои глаза плотно завязаны, я слепая, как котёнок, и каждый мой шаг, отзывается скрипом и треском прогнивших досок. И вот я иду, шаг за шагом, крадусь осторожно, и с каждым скрипом под ногами, моё сердце ёкает с испуга: «Это всё — всё конец!» и так с каждым шагом, «Сейчас всё рухнет! Вот сейчас, сейчас...» но я не могу остановиться, не могу, ведь время не остановить. Оно тычет мне в спину острым копьём, «Давай, шевелись, вперёд!» А я не знаю куда идти. И вдруг раздаётся звонкий хлопок в ладоши. «Ку-ку! Я здесь! Поймай меня!» — это мой хренов фарт подаёт признаки жизни, манит меня в сторону, но время с этим несогласно, «Ну! Чё встала! Двигай вперёд!» Я не знаю, куда мне податься, но понимаю, куда я иду, куда время стремится меня загнать — туда, где этот канат на шее, так или иначе, с хрустом протянется от виселицы до смерти. Как ни крути — мне конец. Убьёт меня время за непокорность до срока, или эшафот не выдержит груза, и обвалиться подо мной, а может фарт, заманив, обманет и отвернётся от меня, или я всё же доковыляю на ощупь до виселицы.

В общем, это полный абзац.

Одно неверное движение и всё может закончиться. Но чаще всего я просто не знаю, какое движение верное, а какое — нет. И всё чаще в последнее время. Это ежедневная война с самой собой, я просыпаюсь каждое утро, и тут же бросаюсь в битву со своей головой, со своими демонами и пороками. И я думала, что это опасно только для меня. Но это не так. В зоне риска все, кто мне близок. Хотела бы я больше не чувствовать этой пропасти в своей жизни. Но каждая попытка проникнуть в эту темноту, всё равно, что… держать курок на спуске у своего виска. А спустить этот грёбаный курок прямо на себя — не то, что я хочу.

Отец как-то говорил мне: «Жизнь течёт изнутри вовне. Следуя этой мысли, ты сам станешь истиной». Правда, не знает он, что для меня это более чем невозможно. Всё на земле имеет свою цель, каждая болезнь — лекарство, которое исцеляет её, а каждый человек — предназначение. Проблема в том, что я его не вижу. Предназначения, в смысле.

Да и куда мне...

Когда-то давно, когда мне было лет одиннадцать, я впервые всерьёз задумалась над тем, почему я не была похожа на своих сверстников. Почему, не могла быть нормальной, как все? Впрочем, я даже среди ненормальных, была… другой. Они не то чтобы психи… вообще, да, но подавляющее большинство из них по-настоящему талантливые, умные и хорошие люди. Психи не обязательно должны быть убийцами, маньяками и насильниками, это стигма сделала их такими, клеймо, нанесённое обществом. Вы удивитесь, но в основном убийцы и маньяки психически совершенно здоровые люди. Что до психов… Просто, ослеплённые тьмой и болью, они порхают над грёбаным кукушкиным гнездом, только бы не видеть мира сего. Слабых не принимает стая, и они сошли с ума, потому что не видели больше путей из безграничного бессилия, просто не видели, куда им лететь, кроме как с катушек. Так же, как и я.

Разница всегда лишь в том, что кто-то своё нездоровье отрицает, а кто-то защищает — одни не признают, что больны, а для других болезнь становится оправданием. Я, то отрицала, то защищала, но как из кожи не лезь, нет оправдания без вины. Однажды наступил тот день, в котором отрицать уже стало невозможно: чтобы не происходило со мной, не надо далеко ходить, в поиске виноватых. Нет, я понимала, что мои родители неплохо мне помогли съехать по наклонной, но это их ошибки, свои совершала только я сама, и никто кроме меня. Я точно знаю, что смерть — не круто! Не жить, всегда проще, чем жить. И если ты хочешь доказать всем, что у тебя стальные яйца, имей смелость идти до конца, как бы ни был труден твой путь. Можно оставаться наплаву, невзирая на всю эту психо-хрень. И это так лицемерно с моей стороны, поскольку, я хуже их всех вместе взятых. Не представляю, с какого дуру, я посреди жизни, очутилась над этой переменчивой пропастью. Однако я могла бы принять помощь и, думаю, все эти лекари душевных ран, помогли бы мне справиться. Но куда там, сначала я была слишком мала, а потом, слишком слаба, чтобы переступить через собственный страх и солипсизм. Надо ли говорить, что это обернулось не лучшим образом? И так по сей день, и почему я так боюсь оглянуться назад, почему такая перспектива, как вспомнить всё, постигает меня в благоговейный ужас — я клянусь, не знаю. Но это ложь.

Я ведь не боюсь жить «сейчас». Для великих дел я естественно создана не была, кого и куда я могу вести, если потеряна сама? Но я вовсе не прибываю в ангедонии всё время. В этой жизни полным-полно всего, что меня радует, что нравится мне, чем я увлекаюсь, но только «сейчас». Моё «вчера» наполовину чёрный лист, наполовину влёты и падения. Поэтому в моём «завтра» нет определённости. Его вообще словно нет, только туман, плотный и белый, как молоко. Нет, это тоже, не совсем, правда.

Просто, я имею свойство по каким-то причинам терять… вкус к жизни, наверное. Поэтому, не знаю, когда же наконец наступит тот день, в котором я наконец буду в порядке. И это тоже полная ерунда!

Правда в том, что, если бы я собрала всю свою волю в кулак и надрала зад своим демонам, многого удалось бы избежать. Вот почему меня воротит от самой себя. Не потому, что я делала со своей жизнью, с собой, с окружающими меня, а именно из-за этой трусости. Чёртовая слабачка! Феминистки всего мира, отделали бы меня за то, какая я эмо-размазня.

Не дозвонившись до Миши, пишу сообщение Соле, быть может, она в курсе, где наш плюшевый. Но и от неё ни слова в ответ.

Где-то внутри, я начинаю понимать. Вот и всё — я осталась одна. Я не стала больше звонить, просто чувствую, что это лишнее, что веду себя по-детски, пытаясь навязываться, или что-то типа того.

И снова эти уродские слёзы накатывают и душат меня, а в голове заело иглу на пластинке: «Одна… одна… одна...»

Когда-то было иначе? Когда-то было. Мои друзья работали против моего одиночества. Вопреки моей тьмы. Мы отдалились, я сама распугала всех вокруг себя. Просто ничего больше не связывает нас, каждый пошёл своей дорогой в жизнь. Я застряла посередине — между рождением и смертью.

Смотря на тот берег, на дом, я различаю струйку дыма. Навожу камеру смартфона и приближаю насколько возможно. Сомнений нет — это дым из трубы, от камина в гостиной. Даже если она вернулась… Инна никогда не топила камин.