3. Эхо мыслей

Глава [ II ]

«Если ты заметил, что скачешь на мёртвой лошади ― слазь!» Индейская поговорка

Топая вдоль центрального проспекта, стараюсь не слышать медленных чёрных мыслей. У любого нормального человека есть фильтр, он задуман природой, для защиты от тёмных сторон мироздания. У кого-то он работает исправно, и они всегда стремятся видеть свет во тьме, у кого-то — нет. Я не знаю, работал ли этот фильтр у меня, как подобает, или даже, был ли он вообще — но сейчас он сломан, и все потоки информации, проходя сквозь меня, забирают с собой всё то немногое хорошее, и оставляют всё негодное дерьмо. А я всё накапливаю, и накапливаю эту грязь внутри, накапливаю и не могу очиститься.

А потом я тону.

Сбегаю по краю этой пустоты и падаю вниз, в огромную грязную лужу, именуемую чёрным океаном льда в моём мире. В нём нет течения, только затхлые воды, вязкие воды, в которых я зародилась. Там, между рождением и смертью, океан и мрак открыли для меня переменчивые сумерки. Там таятся истоки зла. Вся моя суть в этом океане.

Шагаю мимо домов, витрин магазинов и незнакомых прохожих, под моргание фонарей вдоль дороги — реагируя на движения, они сеют блёклый свет, хотя всего лишь полдень. Свинцовое небо, грозит проливным дождём, воздух переполнен озоном, чем-то тяжёлым и удушающим. Поднимается шквалистый ветер. Центр города, кажется, спешит исторгнуть меня из своих чертог, давит и подгоняет попутным ветром, к моей съёмной квартире в спальном районе.

Смертельная усталость, толкает сократить путь через аллею.

Тёмные деревья, местами побагровевшие и пожелтевшие, цепляясь ветками, друг за друга, нависают над головой, образуя арку. Туман сгущается, и я не знаю взаправду или нет. Иногда, я люблю этот туман, когда он становится непроницаемым, и прячет меня в своих безмятежных облаках. Но это не очень хорошо прямо сейчас, ведь я едва вижу дорогу.

Дэт-металл, группа «Девятый круг» сотрясает эту жуткую апатию, разряжая обойму творческих пуль композицией «Пересмешник», в моём МP3. Под тяжёлые аккорды и убойный ритм, солист проливает низкий голос: сначала вкрадчиво, чувственно, усыпляя бдительность, заставляя довериться, следовать за этим голосом, внимать только ему одному...

Каково быть Богом?

И как высоко бессмертный сонм!

Падать тоже долго,

Туда, где вековечный стон.

Затихнув, голос срывается в мощный гроул* щедро приправленный тяжёлой музыкой.

Всё, хватит!

Биться в стену головой!

Объятый!

Кричит моё имя, постой...

Я спятил, я слышу шёпот твой.

Раз пятый, вбиваешь гвозди, стой!

Распятый!

Я не твой герой,

Просто, псих или изгой!

Да, что со мной?

Переведи часы назад!

Два года сна, она одна,

Здесь суть одна: протри глаза!!!

С горем пополам, дотелепала до высотки и захожу в подъезд. Я не спала неделю, может даже полторы, просто хренова бессонница, и мне действительно недостаёт сил. Примечаю, своего железного пони под лестницей, где мамочки оставляют свои коляски, плетусь к лифту. Сто лет не ездила на велосипеде.

У порога квартиры на четвёртом этаже, застываю, прислушиваясь к себе.

Ключ незримо дрожит в руке, противясь замочной скважины, словно ключ и замок — магниты отрицательной полярности.

Войдя в полупустую студию, сбрасываю кеды в прихожей, и иду вглубь. Кидаю чехол на диван, к здоровенной плюшевой панде — Эдди.

Это Эдвард Руки-Ножницы — мой любовник, я с ним сплю. Да — я до сих пор сплю с игрушкой. Да — я назвала его в честь того самого «Руки-Ножницы». Да и ладно, я была маленькой, и честно признаться, понятия не имею, откуда я это знала, не зная ничего, так что с меня взять?

В помещении душно, спёртый воздух пропитан краской из-за граффити на стене. Я внимательно осматриваю комнату. Она выглядит странно, непривычно, совсем не похожей на ту, что я оставляла в начале лета. Я просто не узнаю квартиру, в которой прожила с Нового года. И вроде всё та же дымчато-серая шелкография, и чёрно-белое граффити на стене с плазменным теликом, изображает все тех же любимых исполнителей. В противоположной стороне, маленький кухонный уголок с островком — на серой гранитной столешнице лежит большой нож, и даже остались крошки и круглый отпечаток от кружки, из которой я пила кофе перед отъездом. Посреди комнаты чёрный кожаный диван и неровные стопки книг — составленные прямо на тёмном паркете, они походят на футуристичные небоскрёбы. Большое окно с выходом на лоджию, завешано фиолетовыми плотными шторами, и лёгким сиреневым тюлем. И ни одного зеркала. Всё так, как я оставила. Но что-то не в порядке, кажется это место… куцее, безликое, такое… а никакое.

Это место мёртвое. И это очень подходящее слово, я не припомню точнее, даже с дулом у виска. Меня здесь нет, в этой студии просто нет меня ни на грамм. Никаких фотографий, сувениров, банальных магнитиков на холодильнике или декоративных безделушек, придающих особенную изюминку. Ничего из того, что могло бы рассказать обо мне, как о личности, со своей историей и характером. Может только игрушечная панда, но это не то… Игрушка смотрится, как пушистое бельмо на общем фоне.

Мне всерьёз не по нутру, я как замерла посреди комнаты, так и не решаюсь пошевелиться.

Неуверенно подхожу к островку, подцепляю нож и стираю с лезвия рукавом насевшую пыль, обнажая чистый и сверкающий металл. Он гудит в моих руках, словно под напряжением. Блеск закалённой стали завораживает, бросает мне вызов, на фоне моей безграничной бесполезности.

Да, как же я замаялась. Когда всё это кончится?

«Никогда...» — шепчет проклятый шум в голове.

Я не слышу голоса, нет. Только шум, но этот голос не посторонний, он только мой собственный, внутренний голос — эхо мыслей, медленно шепчущее мне о том, что я ничтожество. Я не в порядке триста шестьдесят пять дней в году, я привыкла, смирилась, научилась как-то жить с этим. Клянусь, я стараюсь, но этого недостаточно. И всё становится хуже и хуже. Чем старше я становлюсь, тем глубже это дерьмо пускает свои корни. И всё шибче разрастается и крепчает с каждым днём, часом, минутой...

Я смотрю на шкафчик, где, я точно помню, забыла свои препараты, перед отлётом в штаты. Открыв дверцу, нахожу взглядом свои таблетки и бета-блокатор. Когда антидепрессанты дают сбой, можно спастись блокатором. А можно превысить дозировку и спастись насовсем. Эта мысль пробуждает вспышки в сознании. Тёмная лапа демона тяжело и сильно сжимает мои внутренности, вызывая трепет и боль. Я хочу этого, и нет.

Очень давно, когда эту дрянь только назначили мне, я рассчитала «последнюю дозу». Здесь нет метафоры, не стоит искать здесь никакого сакраментального смысла, она последняя, потому что последняя, вот и всё. В одни времена, я ношу с собой блокатор, в иные, «последнюю дозу», бритву, записку, в уме знаю высоту, падение с которой тоже станет «последней дозой». Жутко, мерзко, но тем временем, это тоже я.

Оборачиваюсь.

Там, на диване гитара будто подглядывает за мной, одинокая и томящаяся в чёрном чехле в разноцветных наклейках. Манит меня, предлагая отвлечься. Убираю нож в ящик, и делаю пару уверенных шагов. Подцепляю чехол за ремень, и извлекаю электрогитару «Lag Gla», в насыщенном винном цвете. Не моя мечта, но она как нельзя лучше подходит для нашего саунда. Она дешёвая и абсолютно «деревянная». Звучит, как дерьмо. И плохо держит строй. Система регулировки высоты струн — отвратная. Её создатель полный осёл. То, что надо, короче.

Смотря на бликующий, глянцевый инструмент, обвожу кончиками пальцев шероховатую, переводную эмблему «ДиП» — белый циферблат, со знаком бесконечности вместо стрелок. С одного края, циферблат рассыпается на шлейф из шестерёнок, болтов и прочих механических деталей, будто время само себя превращает в тлен. С этой гитары начался «ДиП», но она не моя. Просто… просто не моя и всё. Нет в ней, чего-то… одухотворённого. Она играет для всех, кто может слышать, но звучит она не только для меня. Её может взять любой другой музыкант, но она не будет петь иначе. Хотя, я волей-неволей задумываюсь, сколько всего связанно с этой гитарой. Сколько нот пропела она, мерцая в свете софитов, сколько тихо промурлыкала аккордов в тёмной ночи, и сколько раз кто-нибудь счастливый и пьяный в пылу веселья, проливал на неё пиво — чёртово море, я клянусь вам, чёртово море!

Выхожу на открытую лоджию, сквозь тонкие шифоновые шторы, держа гитару за гриф. Глубоко вдыхаю густой осенний воздух, наполненный запахами дымящейся листвы, сырой земли и арабского жасмина от волос, и по коже россыпью маленьких колючих снежинок бегут мурашки. Смотрю вниз и балкон, словно медленно прыгает то, приближая то, отдаляя меня от асфальта внизу, аж голова кругом.

Во дворе на лавочке сидит дед в сером пиджаке, в кирзачах, и страшно матерится — это Георгий Иваныч, он же дядя Жора — местный… бомжом его не назовёшь, вообще-то он живёт в соседнем подъезде, просто, когда бухает, домочадцы выставляют его за дверь. А бухает он по-чёрному — всегда, то есть, и хер кладёт на делириум тременс.

Вокруг дяди Жоры вьётся ребятня, лет десяти, наверное, и издевается над ним; дразнятся, вот он и просвещает их в русском нелитературном. Порой мне кажется, они нарочно к нему цепляются, чтобы отхватить словечко другое из бранного словаря дяди Жоры. А словарь у него в трёх томах, да такой изощрённый — Шнурову и не снилось.

За высотками в порядке пары миль отсюда, индустрия пускает дым в небесный потолок. Вроде весь этот заводской пантеон удалён от жилой зоны, но дымом заволакивает горизонт до такой степени порой, что видишь в окно лишь серые закаты и восходы в оккупации бетонных стен. Причём, как бы мне не была индифферентна политика и всё что с нею связанно, знаю, что жалобы в потоке петиций на эту «железную машину» поступали не единожды. Одна только незаконная вырубка леса, под промышленные застройки чего стоит. Но судя по тому, что кусочек леса вдруг превратился в кирпичные своды сталелитейной лаборатории — всем насрать. Ничего нового. С такими темпами индустрия запустит свои щупальца и в водоохранную зону.

По-хорошему, мне нужно позвонить Мише. Но стоит включить телефон, и мать заколеблет меня звонками и сообщениями. Надо бы сменить номер, а то эта дама житья мне не даст — опять зубы мне запудрит, мозг заговорит, хомут на шею набросит и опять утащит в свой вышколенный до тошнотворного лоска мир. Нет уж — дудки! Хватит с меня этого дерьма.

Что ж, ничего не остаётся, видимо сегодня молчаливый день, время побыть одной и собраться с мыслями. «Для того чтоб услышать себя, нужны молчаливые дни». Индейская мудрость, между прочим.

Сноски:

* Гроул — техника экстремального рок-вокала.