Адвокат для мёртвых (Ирина Зауэр)

1.

Последним из зала слушаний вышел судья Куртис; увидев меня, подошел с немного виноватым видом.

— Извини. Я ничего не мог сделать.

— Понимаю, — отозвалась я почти равнодушно, потому что в самом деле понимала. На него давили со всех сторон, особенно с той, где находились владельцы части города, за которую он все еще немного отвечал. — Закон есть закон, но закон это не ты.

Лицо Куртиса как-то сразу сделалось лицом настоящего судьи — непроницаемым щитом между его эмоциями и всем остальным миром.

— Но и ты не закон, Игрид. Особенно для тех, кого защищаешь. Им уже все равно.

— Вряд ли это так, — ответила я, тоже делаясь адвокатом, защитником тех, кого нет. И процитировала один из первых пунктов Свода: — «Закон есть знак и слово, данные нам теми, кто больше и мудрее нас». И если кто-то завещал оставить его в покое после смерти, то, наверное, он знал, что делал и для чего.

Куртис устало сдернул с головы жесткий, как сам закон, судейский парик.

— Не начинай. Ты и сама все понимаешь… Это я не могу понять, зачем ты взяла себе эту должность. Адвокат мертвых! Какой-то бред… Мертвым больше ничего не нужно, совсем ничего! Они не пользуются никакими благами, ничего не производят и не используют — какие у них могут быть права?

Но об этом я спорить не собиралась. Куртис хороший человек и судья, но когда на тебя давят, быстро перестаешь быть просто хорошим, потому что этим не сможешь защитить себя и тех, кто тебе дорог.

— Пока. До нового слушания, — сказала я и пошла к выходу — высоким, узким, как щель, как лазейка в Своде Законов, дверям. С живым человеком легко попрощаться, особенно зная, что скоро снова увидишься.

…Но я так и не научилась до сих пор прощаться с мертвыми. Наверное, этого сейчас не умеет никто. Просто нас, живых, слишком много, на мертвых не остается времени, поэтому обряд похорон занимает от силы двадцать минут, а места на земле не занимает вовсе.

Но его занимает последнее в городе кладбище, притулившееся на клочке свободного от дорог и зданий пространства. Густая трава. Несколько деревьев. Тридцать пять холмиков с камнями или статуями. Сегодня тридцать пять, а завтра или даже к вечеру, двадцать восемь, потому что я проиграла защиту.

Я обошла их все, читая имена, которые давным-давно помнила наизусть. Тринадцать женщин, девятнадцать мужчин, дети… Кто-то когда-то их любил. Банально, да. Так же, как отписать место могилы предка городу, «за приличествующее вознаграждение». А кому-то хватало и обещания, что рядом с его домом построят новый магазин или парковку, или прачечную, которые решат часть бытовых проблем.

«Здравствуйте, — говорила я, хотя какое здоровье после смерти? — простите меня. Обещаю вас помнить так долго как смогу. Обещаю записать ваши имена огромными буквами прямо на стеклянных стенах очередного магазина или отеля, который тут построят… И пусть меня арестуют за хулиганство…». От обещаний не делалось спокойнее, хотя все их я запросто могла выполнить. Да, арестуют, но тут же отпустят, узнав, чей я адвокат. Не из страха перед ушедшими — из суеверия, боязни старого мифа: каждый адвокат мертвых может однажды Превратиться. Какая-то чудовищная извращенность человеческого ума — бояться того, что сам и придумал. Я переписывалась с другими адвокатами из разных городов, пыталась узнать о Превращении, особенно в начале работы на защите мертвых. Есть оно? Нет его? Никто не знал. А мне не верилось ни в какое Превращение, хотя в зале суда я иногда и преображалась во что-то иное, и не могла это контролировать, не могла остановить слова речи, не той, заранее отрепетированной и подготовленной, а иной, бо́льшей. Только и большая не помогала победить, так что в последние семь лет я проигрывала могилу за могилой. Живые не считаются с мертвыми.

Последнее захоронение мало чем отличалось от других, но именно тут ко мне приходил покой. Ради него я шла сюда. Может даже, именно ради него и взялась за такую работу — чтоб было на земле место, где мне спокойно. Небольшая серая плита, чуть откинувшаяся, словно желающая заглянуть в небо. Надпись с почти стершимся именем. И другая, ниже, отчего-то лучше сохранившаяся: «…там… моя… алькирия». Встретимся там, моя валькирия? Наверное, так. А ниже, уже у самой земли, маленькое изображение крылатой девушки на коне, вскинувшей к небу руку с мечом. Если бы еще хранили архивы с именами ушедших, я попыталась бы узнать, кто здесь похоронен. Но живых слишком много, чтобы отделять место для мертвых хотя бы в записях. Можно найти что угодно о ныне здравствующих и тех, кого еще не вымарали из реестров населения — чтобы тем, кто ищет, легче было найти актуальную информацию. А мертвые, они же не актуальны. Разве что покой актуален всегда. И тишина, которая наплывала на меня сейчас со всех сторон, такая сладкая тишина.

Впрочем, мифы еще хранят, так что я знаю, кто такие валькирии. Они собирали умерших, чтобы доставить их в зал вечного пиршества. Древние люди были добрее нас, они считали, что у мертвых тоже есть права. Или, может, просто больше боялись смерти.

2.

Продавщица никуда не торопилась. Она перекладывала продукты из обшарпанной с погнутыми прутьями корзинки в пакет, то и дело цепляясь за него огромной, в блестящих камешках, пуговицей на манжете форменного халата. Пакет трещал, но пока держался. Страшно хотелось на нее наорать или наброситься и оторвать ко всем свиньям дурацкую пуговицу, нелепую, как неприличное слово в проповеди. Как много таких слов на стенах храма, куда я все еще заходила! Отец-Посредник не стирал непристойности, говорил, что-то вроде: «чем больше грязи снаружи, тем ярче свет внутри».

А мои поставщики света то и дело оставляли без него весь район. И тогда приходилось срочно бежать в ближайший магазин закупаться «быстрой едой». Еще бы и продавщица была хоть немного быстрее…

Чтоб успокоиться, я в очередной раз подумала о Превращении. Не зная толком, что оно такое, каждый раз придумывала свое. Например… вот сейчас на моем месте оказывается чудовище — три метра ростом, когти, клыки, чужеродный запах. И человеческие глаза. Когда у чудовища есть что-то человеческое, оно гораздо страшнее. И вот продавщица не сразу, но замечает перемену. Поднимает взгляд… замирает в ужасе… А я-чудовище произношу совершенно спокойным голосом: «Поторопитесь, девушка, иначе я не отвечаю за мой голод…»…

— …Пятьдесят-сорок, — наконец закончила с подсчетом эта, с пуговицей, не дав мне закончить фантазировать. Ну и ладно, в фантазии была правда — голод я уже не контролировала.

В дверях магазина едва не столкнулась с каким-то мужчиной, едва успела выдернуть свой пакет у него из-под ног.

— Эй! Смотреть надо, куда прешься!

Нет, в самом деле, пора поесть, пока не начала кидаться на людей. По счастью, торопыга меня не услышал. Слишком шумно. Слишком людно. Слишком тесно.

На узкой улице приходилось изрядно маневрировать с таким большим пакетом. Особенно активно на переходе дороги, где возникла сумятица, потому что всегда есть один идиот, который желает проехать уже после того, как зажегся запретный сигнал. Но в том и было мое спасение: пока половина толпы, в основном тетки с такими же, как у меня пакетами, ругала идиота и не пускала его ехать дальше, я прошла по краю скандала и наконец-то оказалась почти дома. Мой подъезд… моя лестница… моя дверь…

Я не успела всего чуть-чуть. На верхней степени лестницы давно уже протестующе поскрипывающий, надорванный касаниями пуговицы пакет решил сдаться. Ручка оторвалась и осталась у меня в руке. Продукты весело и звонко, порой с радостным «чпок» раскалывающихся стеклянных банок покатились по лестнице. Мой обед и ужин…

Нет, кое-что все же осталось в висящем на одной ручке пакете. Но я сорвала пакет с руки и изо всех сил швырнула на лестницу. Хотелось заорать, и в мыслях моих он звучал, тот вопль, то рычание голодного чудовища, слишком живого, чтобы не хотеть того же, что и остальные живые. И потому постоянно проигрывавшего жизни с ее требованиями и нуждами.

Скрипнула, открываясь, дверь соседей. Любопытная острая мордочка госпожи Гесты высунулась посмотреть, что за шум. Я поспешно сделала более-менее нормальное лицо и обернулась к ней, стремясь объяснить произошедшее раньше, чем она найдет свое объяснение.

— Вот… пакет порвался…

— Ох, какое несчастье… а вы где закупались? В «Бельте»? Там все некачественное, вообще все! Уж я-то знаю…

Поистине, она знала все и всегда. Под трескотню пустопорожней болтовни я принялась собирать и убирать… По большей части убирать. Соседка подождала, пока я сделаю большую часть грязной работы и только тогда вылезла на площадку — помогать. Злой она не была, кстати. Постоянно принимала гостей, и, наверное, хорошо, потому что они всегда возвращались. Пришла в гости и ко мне, стоило только зайти и начать разбирать остатки продуктов: принесла молоко, ведь свое я расплескала о лестницу, вернула пару яиц, занятых месяц назад. И помогла приготовить быстрый и вкусный обед.

Конечно, она трещала, не умолкая. Даже о том, чего не понимала.

— …Но мертвые же даже не могут вам заплатить. Зачем тогда…

— Просто кто-то должен этим заниматься, — выдала я стандартное. — Вот когда вы умрете, вас тоже опустят в Купель или, может, сначала возьмут оставшиеся здоровыми органы, а потом опустят. Бактерии переработают ваше тело, и оно пойдет на пользу живым.

— И я горжусь тем, что буду приносить пользу и после смерти! — тут же заявила Геста.

— Ага. Раз польза, два польза, а потом что? Не останется ничего. Никакой памяти. Ни плохой, ни хорошей. И не будет места на земле, где можно вспомнить вас и почтить.

— Да это все пустые ритуалы, — она пожала плечами, — почитание, память… Я же не буду ничего чувствовать, мне будет все равно. А пока нет — не хочу создавать проблем моим родственникам и городу.

…Их было слишком много, тех, кто не хотел создавать проблем. И иметь их тоже. И когда город начал осваивать последнее свободное пространство, занятое кладбищами, он озаботился и тем, чтобы не появлялось новых могил. Так что граждане могли получить по жизни некую компенсацию за то, что когда-нибудь отправятся в купель, а не в землю. А иногда могилы срывались просто «под шумок», и, придя почтить дедушку, можно было найти на месте памятного холмика очередную стройку или застать тот момент, когда машина выковыривает из земли остатки дерева и костей, с хрустом ломая и то, и другое.

Геста ушла, по традиции, заняв у меня масла и муки; убрав со стола и решив, что в одном она права — в «Бельт» больше не пойду никогда, — я села писать очередную речь для очередного слушания. Город спешил. Город хотел строиться. Оставшиеся могилы не давали ему покоя. Мне тоже.

* * *

«А мы, живые, в долгу перед мертвыми уже тем, что не будь их, не было бы и нас. Меньшее, что мы можем сделать для них — это помнить, пока живы сами, чтобы потом кто-то так же помнил нас». Мне снилось очередное заседание, и во сне речь казалась убедительной, и судья и слушатели плакали и со всем соглашались. Но даже во сне я после слушания отправилась на кладбище за тишиной.

Хорошо осознавать, что спишь. Будь иначе, я бы, пожалуй, напугалась, увидев на последней могиле крылатую вооруженную деву. Она стояла на колене, опираясь руками о воткнутый в землю меч. Услышав шаги, посмотрела на меня, и кивнула, словно приглашая присоединиться.

Я подошла.

— Что ты делаешь? — спросила просто так, потому что трудно было сразу найти что-то важное.

— Молюсь за тебя, — ответила она, голос красивый, как и она сама, белокурая и смуглая, а металл кольчуги только оттеняет эту необычную воинственную красоту. — Отец услышит мои молитвы. И ты тоже помолись.

— Я не умею.

Она, казалось, удивилась.

— Но ты же ходишь в храм.

Сон становился чем-то особенным. Впрочем, наверное, она — это я, оттого и в курсе о моих редких посещениях Храма Всепринимающего.

— Не для молитв.

— А для чего же? — снова удивление, и вот это уже странно. Если она это я, то не может не знать, для чего я туда хожу.

— Просто ищу покой. Говорят, раньше он был и в храмах.

Она покачала головой, и наконец, встала, оставив меч торчать в земле. Высокая, как я.

— Там слишком много живых для покоя. Живые всегда чего-то хотят для себя, а это так беспокойно. — Она посмотрела, кажется, с укором. — Вот и ты тоже.

— Я хочу чего-то не только для себя. — Почему-то захотелось оправдать и человечество. — И другие тоже.

— Все в мире итог человеческих желаний, — а вот теперь она не осуждала. — Кроме смерти. Она итог всего, но не последний.

— Хочешь сказать, после смерти бывает что-то еще? Тот свет и все такое? — я даже развеселилась. — Представляю… вот я умерла, и вот меня берет подмышки крылатая дева и уносит в новый мир, где пиры и битвы…

— Зачем тебе туда? — перебила она. — Твои битвы здесь. Но ты постоянно проигрываешь.

— А что, у меня есть возможность выиграть, серьезно? — мне хотелось толкнуть ее, ударить, обругать. Да, я защищаю права мертвых… Но похоже, не заслуживаю уважения с их стороны. Вот так новость. — Тогда помоги. Подскажи.

— Я и хочу, — кивнула она, игнорируя мою ярость. — У тебя же есть Превращение. И есть мы. Помни об этом — у живых есть мертвые.

— И хотела бы забыть, да не могу…

Она не ответила, просто смотрела. Смуглая и синеглазая, и этот взгляд делался все более синим; синевой неба или неявного пока чувства, распространявшегося все дальше, разливавшегося как море, пока я не утонула в нем вместе с остальной частью сна. Наверное, так было лучше, потому что получи я ответ, как победить, как Превратиться, даже во сне, то наверняка бы захотела попробовать.

3.

След сна все же остался — перед новым заседанием я зашла в храм. Не помолиться, просто посмотреть и поискать еще раз покоя.

Отец Лето возился с чем-то у алтаря, пока я рассматривала картины на стенах. Много всякого, мужчины, женщины и дети, как на последнем кладбище, и право, некоторые из них не выглядели живыми. Было даже что-то вроде погружения в Купель, но явно не ту, куда бросают тела для дальнейшей переработки.

— Неспокойно, дочь моя? — перебил мое рассматривание священнослужитель. Он уже стоял в трех шагах, а я и не заметила, когда успел подойти. У отца Лето не много развлечений, и эта невинная шалость — подобраться поближе совсем незаметно — ему позволялась.

— Как обычно, отец-посредник, — ответила я. — Покой можно получить за очень большие деньги или даром. Но первое — суррогат, а второе слишком радикально.

Он хохотнул:

— Да уж, выбор… Еще успокаивает труд. Не хочешь мне помочь?

— Только если не придется петь или исполнять еще какой-нибудь пустой ритуал.

— Ритуалы не пусты, они как раз и заполняют пустоту, — не согласился отец Лето. — Как твоя работа. Ты выполняешь ее, зная, что это лишь традиция, но относясь к ней так, чтобы чувство это помогало заполнить личную лакуну.

Вот от кого, а от священника я меньше всего ждала упрека.

— Нечестно, — сказала я обиженно, наполовину всерьез, — на бо́льшую половину. — Я забочусь о мертвых не для себя, а для них.

— Дочь моя, человек ничего не делает для других, чтобы при этом не делать что-то и для себя. Люди так устроены. И если ничего для себя не хотеть, то не выживешь.

С последним я была согласна. И вообще, время уже кончалось, и надо было идти воевать.

— Так что за работа, отец-посредник?

— Скажу, если придешь.

Поиграть в таинственность он тоже любил. Так что я хмыкнула и ушла, ничего не обещая.

К сожалению, никакой тайны в результате заседания не было. Мне предстояло проиграть еще шесть могил. И я их, конечно же, проиграла. Это оказалось тяжелее, чем обычно — не проиграть, принять поражение. Некстати вспомнив про приснившуюся мне валькирию, я представила себя такой вот воительницей и начала громить оппонента, защитника прав живых. Это было легко; плюгавенького субъекта с почти непроизносимым именем я терпеть не могла. И нападала на него все яростнее.

— А вы сами? Если бы это была ваша могила? Представьте, что вас ждет такое посмертие — даже не чан Купели с переработкой, а просто ваши кости выкопают и выбросят на помойку.

— Что вы имеете против Купели? Она спасает все человечество!

— О да, его, как обычно, надо спасать, даже от него самого! Следующим шагом, наверное, будет пожирание младенцев…

Признаться, я вышла за рамки, и мне этого не простили. Судья Куртис отстучал молотком положенное количество ударов и объявил мне штраф и временное отстранение от дел. На три дня.

— …по прошествии которых заседания будут возобновлены…

Великий бог Всеприятия! Три дня! Три выходных дня, в которые я могу заниматься, чем хочу!

— Также рекомендуется посетить специалиста по нервическим состояниям…

Рекомендуется — не обязаловка. Могу и не ходить, и не пойду.

Я посмотрела на закончившего объявлять приговор Куртиса и попыталась передать ему взглядом свою благодарность. В том числе и за то, что шесть могил останутся нетронутыми еще трое суток. Он понял и кивнул со слабой улыбкой.

* * *

Секретная работа в церкви оказалась перетаскиванием и сжиганием книг из пристройки. Книги весили ужасно и страшно воняли, когда горели. Сначала я просто бездумно занималась работой, потому что ни о чем, кроме того подарка, который получила, думать не могла. Потом начала приходить в себя и рассматривать книги прежде, чем кинуть в огонь. И это оказалось ошибкой. Сразу появились вопросы.

— А почему надо их сжигать?

— Потому что пристройка стоит на территории, которую храм продал городу, дочь моя.

— Но можно же найти для них место где-нибудь в подвале…

— Для того, чтобы держать подвал, нужно за него платить.

— А если перенести книги домой?

— Я не имею права выносить что-то из храма.

— Ну а если это богоугодное дело, отец-посредник?

— Про богоугодность такого дела я ничего не знаю, а вот проблем могу огрести. И вообще, дитя мое, работай молча.

Я и работала, пока не наткнулась на книжку с мифами или чем-то вроде. Во всяком случае, там на обложке была крылатая девица с мечом. Белокурая…

— А это как сюда попало? — удивился отец Лето, беря книгу из моих рук. — Вернее, как оно уцелело?

Он листал со странным лицом, словно пытался вспомнить и не мог; тексты перемежались с картинками, картинки были прикрыты полупрозрачной бумагой.

— Что это? — спросила я. — Что за книга?

— «Мифтерии». В сущности, языческий труд, но любопытный. Только все равно ему тут не место.

Он начал делать жест — кинуть неугодную книгу в огонь, но я сделала свой, и книга оказалась уже в моих руках. И новый вопрос на губах:

— Почему… почему она языческая? Это же просто мифы.

— Потому что тут собраны те, которые заставляют думать не о том. — Но отвечая, он не пытался забрать у меня книгу. Только спросил: — Что? Нравится?

— Думать? Нет. А книга… не знаю. Вы не имеете права ничего выносить… а я?

— Только то, что купишь в храме, — сказал он.

…Во всяком законе есть лазейка. Часто узкая, как двери зала слушаний. Но хватит и такой. В моем кармане нашлось немного мелочи, на том и порешили. Но принеся книгу домой, я не открыла ее сразу. И потом тоже. Только иногда взглядывала на обложку с валькирией, пока не легла спать.

4.

И первым, что я сделала утром, это заговорила с крылатой девой с обложки.

— Ну вот так все. Понимаешь? — я сидела после завтрака с чаем и пыталась решить, чем хочу сегодня заниматься. — Именно так. Я защищаю мертвых и для себя тоже, и это нормально. Но вот, например, меня не защищает никто. Как думаешь, это правильно?

На миг я представила себе… ну хоть бы чудовище, которое может нарычать на плюгавого защитника в суде. Правда, опасаюсь, что это не поможет. Тот слишком ограничен, чтобы бояться придуманных чудовищ, а настоящего под рукой нет. Вообще ничего настоящего, кроме шума. А шумело изрядно, за окном опять что-то строили. Вот и выходной…

Я выдержала недолго — прихватила со стола «Мифтерии» и выметнулась вон из квартиры. Промчалась почти бегом через полгорода, чтобы окунуться в тишину кладбища, такую же неожиданную и полную, как всегда.

Я нашла скамейку и присела читать. Теперь и тут мне наконец захотелось узнать, что там, внутри.

…Сказки. Просто сказки, наивные и чистые даже в своей жестокости, даже когда рассказывали, как одни люди убивали других ради какого-нибудь красивого камня, а боги этому потворствовали. Просто в этом была своя честность. Не в том, что и боги друг друга убивали по столь же ничтожным поводам. Не в том, что все смертны — в итоге, где и те, и другие что-то понимали, а новые поколения не совершали той же ошибки, правда, делали много своих.

Люди же спотыкаются о собственные снова и снова. Вот, например, история… В прошлом учебники и энциклопедии переписывали столько раз, что теперь уже никто точно не знает, когда и какая была война, по какому поводу и чем закончилась. Когда объявили, что есть избыточное знание, с этим почти сразу все смирились. Школьники радовались особенно сильно: не придется учить имена и даты. После этого настало время памятников. Их не сносили, нет. Просто снимали таблички с именами. Кажется, никто уже не помнит, зачем. Тоже избыточное знание. Книги пишутся под простыми псевдонимами, чтобы легче запомнить. Песни имеют простые тексты и музыку, и еще более простой смысл. Впрочем, может это совсем ни при чем. Было, наверное, смешно, когда начали дорисовывать или перерисовывать старые картины, в новейшем стиле и «для улучшения качества искусства». Вот тут, в книге, рисунки были простыми, но недостаточно, как и сами мифы. Я листала, читала и возвращалась к некоторым из них — перечитать, пересмотреть… Словно искала чего-то. Искала ответа. А находила ерунду — например, сказку о Гесте, богине гостеприимства…

Покой ушел; захотелось побродить тут, от могилы к могиле. Я встала, принялась мерить шагами последнее городское кладбище, то приближаясь, то уходя от могилы с валькирией на камне. Но в конце концов все равно оказалась рядом. Холмик показался мне не таким высоким, как раньше; посреди него зиял заметный шрам, узкая дыра, словно тут и в самом деле торчал меч. Я усмехнулась. Небось, увидела его, но забыла, а позже мне приснилось про меч.

Что-то чудовищно загрохотало позади меня, уничтожив покой и тишину. Я оглянулась. Со стороны улицы наезжала техника, какую привозят для земляных работ. Наезжала нагло, обрушив плиту ограждения, почти наехав на ближайшую могилу. Я рванулась к машине.

— Стойте! Да стойте же!

Вряд ли меня услышали. Просто водитель остановился и вылез посмотреть, как и куда дальше, и тут увидел меня.

— Что такое, дамочка?

— Вы что делаете? — зашипела я, сжимая кулаки. — Это же кладбище! Тут не ведут земляных работ!

— Уж ведут… Приказ на срытие шести могил.

— Но я же… я же на три дня на отдыхе и заседание отменили! А пока суд не решил…

— А он решил, — он покосился на меня. — Вы чего, мертвячий адвокат? Вот делать же нечего…

— Бумагу! Покажите бумагу!

Он показал. Достал из кармана аккуратно свернутый лист с печатями и подписями. Разрешение на срытие. Все верно. Но как?..

Объяснение нашлось в самом низу документа. «По временной неадекватности адвоката и по итогам экстренного заседания, связанного с неоспоримой нуждой расширения жилого пространства…». Видимо, настолько острой, что не стали ждать и объявили меня неадекватной на три дня… Небось, идея плюгавого защитника интересов живых…

Пришлось вернуть бумагу рабочему и отступить в сторону. Но уйти я не смогла. Осталась смотреть, чтобы последние права не нарушали, чтобы не было срыто больше чем шесть могил. И это затянулось чуть не до ночи.

* * *

Ночью я почти не спала. И, кажется, опять беседовала с крылатой. Бред, куда каким-то образом влезли «Мифтерии». Когда проснулась и отправилась дежурить на кладбище, прихватила книгу с собой, но читать не смогла. Подвинутое на семь могил, оно больше не могло хранить тишину. И на месте срытых уже копошились люди — что-то обмеривали, о чем-то спорили, время от времени косились на меня, как на призрака. Я старалась им улыбаться — хищно и многообещающе, как, наверное, улыбалась валькирия, забирая людей. Как улыбалась она, убивая, ведь меч для того, чтобы убивать.

Так я и просидела до вечера, но больше никто ничего не срыл, и я успокоилась, даже смогла немного почитать. Мифы как мифы, ничего возмутительного, а думать… думать я не могла и не хотела, и сказки пришлись мне для этого в самый раз. Когда читаешь о том, чего нет и не может быть, легко забыть о настоящем. Легко победить его, без меча и судов.

Только ночью все вернулось, приняв какую-то чудовищную форму. Мне снова снилась валькирия, да не одна, их было сотни. И я сражалась вместе с ними. Моим оружием были не только слово или меч.

И я точно знала, что такое Превращение, но проснулась с гудящей головой, ничего об этом не помня. И в пустоте. Там, во сне, я была человеком, способным что-то изменить. Тут — пустым ритуалом, традицией, которую поддерживает, пожалуй, только страх перед Превращением. Слишком резкий контраст. А еще — новый выходной день, испорченный тем, что тяжко ничего не делать, когда делать нужно, и тем, что, скорее всего, что бы я ни сделала, все пойдет прахом. Прах праху. Неупокоенные мысли тоже надо зарывать, чтоб не бродили и не смущали.

Голова все больше заполнялась таким бредом, и дома стало совсем невыносимо. Снова пойти гулять? Я знала, куда меня потянет. И знала, что там найду. Еще более сдвинутую линию покоя, минус несколько могил. И мне не удастся их защитить. На сегодня и завтра я «временно неадекватна». Но скорее бы пришло послезавтра. Тогда смогу снова бороться, даже если все бесполезно.

Если бы у меня были друзья, я, пожалуй, пошла б в гости. Гости. Геста. Это идея. Кажется, она заняла у меня муку и масло.

Геста открыла сразу же.

— Ой, да, сейчас отдам. Да ты проходи.

Я прошла. У женщины с именем богини и острой лисьей мордочкой оказалась очень уютная «нора». Присев на обитый бархатом стул, я пила предложенный хозяйкой чай и слушала ее болтовню обо всем и ни о чем. И начинала снова успокаиваться и слышать тишину. Это было странным, но делало понятным, почему дверь Гесты почти не закрывается и гости ходят толпой. Всем нужен покой и возможность выговориться.

Но потом она все испортила, попросив:

— Расскажите. Вам и правда интересно защищать мертвецов? И они за это учат вас Превращению?

Я чуть не пролила чай.

— Нет, ничего такого. — Хотя, кажется, в «Мифтерии» я читала подобное. Ну и вчерашний сон — разве могу сказать, что ничему в нем не училась?

— Но вы же умеете Превращаться? Все адвокаты мертвых умеют… Это больно? Страшно? А потом еще надо вернуться… Можно сразу или надо ждать?

Вот я даже не знала, как это назвать. Глупостью? Но у глупости нет воображения. А тут…

Но у меня-то оно есть. Плюс опыт вчерашнего сна.

— Превращение… — Я поставила чашку на стол, чтоб не мешала врать, не сбивала с образа. — Это почти мгновенно и не больно. Но вот прямо сейчас я не могу.

— Потому что я не мертвая и меня не надо защищать?

— Потому что… — я запнулась, — да, потому что не надо защищать. Но если будет надо…Если настанет неоспоримая нужда, вот тогда…

— И на кого вы станете похожи?

Я пожалела, что не прихватила с собой «Мифтерии». Выбрала бы там чудовище пострашнее.

— Я останусь собой… — надо было придумать, как врать дальше, но почему-то не вралось, и я повторила: — Останусь собой. Но есть и другие.

— Другие — это мертвые? — сразу ухватилась она. — Они станут чудовищами?

Я кивнула, не успев поразиться мысли, которую она дала. Мертвые не меняются, это свойство живых. Но почему-то вдруг стало не по себе.

— Стра-а-ашно, — довольно протянула Геста. И тут же: — Еще чаю?

Я не хотела, да и она явно желала, чтоб я ушла. Наверняка жаждет поделиться «новыми сведениями»…

Я вышла от нее со странным чувством. Геста освободила меня от власти бреда, но

подтолкнула к чему-то иному. Не такая компания мне нужна. Нужен человек разумный.

Я знала, где живет судья Куртис — однажды ему нездоровилось и пришлось провожать. Так что дорогу нашла, но не сразу — старательно обходила район с кладбищем, которое из-за меня за последние семь лет стало совсем крошечным.

Но за дверью квартиры судьи было шумно, и пока я думала, стучать или нет, подошли новые гости, которые сделали это за меня и втащили за собой в шум и гам праздника. Оказалось — рождение третьего внука. Третьего! А мне казалось, что Куртису еще нет пятидесяти.

— Так приятно, — встретил меня хозяин прямо с порога.

И было ясно, что ему в самом деле приятно, и не так, как Гесте, которой хотелось утолить любопытство. Впрочем, когда я почти сразу отправилась на кухню помогать женщинам с готовкой, никто не возразил.

Никогда не умела веселиться, а тут получилось. И дело не в вине, которое было потом, уже ближе к темноте. Оказалось, можно делать что-то вместе с незнакомыми людьми, и одновременно общаться, легко и непринужденно. И я не заметила, как перестала думать о мертвых и начала обсуждать с живыми моду и погоду, детей и новую музыку, рассуждать о том, как сделать лучше или не сделать хуже.

Приносили посмотреть внука. Крошечный малыш с красным лицом. Все хвалили, и я тоже. Потом мы танцевали и, кажется, пели.

И потом сразу наступило утро, потому что я проснулась на какой-то кушетке.

Утро оказалось отнюдь не ранним, на кухне гремели посудой и две женщины бродили туда-сюда в попытках убрать следы ночного пира. Жена Куртиса, полная достоинства курчавая дама лет сорока, заметив, что я проснулась, предложила завтрак, но я хотела только пить. Очень сладкий чай поправил дело. Я тут же засобиралась домой, но госпожа сказала:

— Оставайтесь. Мы еще и сегодня празднуем. А вечером будет фейерверк!

К фейерверкам я была равнодушна, а к непорядку — нет. Второй женщиной, пытавшийся убираться, была дочь судьи, но у нее же ребенок, так что большая часть работы явно ляжет на плечи старшей хозяйки. А я вчера тут гуляла вместе со всеми.

— Останусь только ради вот этого «фейерверка», — я кивнула на заставленный грязной посудой стол.

Она кивнула, не возражая.

Куртис тоже нам помогал, и это опять было весело и очень дружно. Мы вместе сходили за продуктами и готовили на вечер. За эти два дня я научилась большему числу кухонных премудростей, чем за всю жизнь…

* * *

Фейерверк был красив: в небе снова и снова распускались крылья — огненные, золотые, изумрудные… Но остальные видели другое — деревья, метель, драконов…

Красота вдруг показалась мне какой-то тоскливой и нарочитой. Она напомнила почему-то, что завтра мне снова в суд, защищать мертвых от живых. Живых, которые бывают и такими, как сейчас.

Я засобиралась домой.

— Может, еще останешься? — спросил Куртис. — Уже поздно.

— Завтра слушание, — заметила я, — а у меня еще речь не подготовлена.

Он молчал, но почему-то не хотел на меня смотреть в этом молчании. Последние вспышки фейерверков в небе сделали его лицо неживым.

— Что такое? — наконец спросила я. — Меня что, уволили? Назначили нового защитника?

— Нет, — молчание еще затянулось… затягивалось как узел удавки. — Защитник больше не нужен… завтра утром сроют последнюю могилу… Нет, погоди, выслушай. Я понимаю тебя. Понимаю, что ты привыкла и приняла все близко. Что у тебя повышенное чувство справедливости и ответственности. Но мертвым уже не поможешь, а живым еще можно. Поэтому три дня назад я подписал все нужные бумаги. История длится слишком долго, и она измучила всех. То, с чем ты борешься, вечно. Тебе не победить.

Куртис наконец замолчал и посмотрел на меня.

Да. Он прав. Мне не победить. Особенно когда предают друзья.

Но нет. Куртис не был мне другом. Он был судьей. Но не моим, пока сегодня не взялся меня судить, решать как лучше для меня и для всех.

— Ладно, — сказала я. — Ладно.

Это было единственное слово, какое нашлось. Остальные исчезли в гулкой пустоте и шуме, вернувшимся в голову бреде с валькириями, мечами и битвами. Битвами, которые нельзя проиграть.

5.

Ночь вовсе не темна. Иногда ты просто ничего не видишь вокруг. Но дорогу я видела и пришла по ней к кладбищу. К тому, что от него осталось.

Одна могила. Одна. Та самая, с крылатой. Все остальное перерыто так, что не осталось и следа от могил. Не знаю, куда дели памятники, но их тут тоже не было. А тот, что над последней могилой, наклонился еще сильнее, наверное, задели при работе.

Последняя. Хорошо, что именно она. И плохо, потому что отдать ее будет тяжелее всего.

Хотя зачем отдавать?

Ночь не была темна, но оказалась прохладна. Я подгребла к себе побольше мягкой земли и уснула. Во сне валькирия, какая-то особенно требовательная, учила меня сражаться мечом и словом. И когда уже почти начало получаться, меня разбудил грохот подъехавших землемашин.

Их было три. Не знаю, зачем столько на одну могилу или одну меня. Но увидев человека на отданной им земле, водители остановили технику. Один, первый, высунулся в дверь.

— Эй, ты чего здесь?

— Я адвокат мертвых, — сказала я, — и защищаю тех, кто сам себя не защитит. Уезжайте. Я не дам тут копать.

Начатая неплохо речь закончилась жалким и бессильным «не дам».

— Слушай, — начал он почти беспомощно, что меня порадовало. — Мы не можем уехать. У нас работа.

— У меня тоже работа. Уезжайте. Иначе… иначе я Превращусь.

Он выдохнул сквозь зубы что-то нелестное, вернулся в кабину, с грохотом закрыл дверь. Постоял немного и тихим ходом двинулся на меня.

Наверное, хотел просто напугать, как я его словами о Превращении, которого никто не видел, но все всё еще боялись. Но Превращение это не машина, которая надвигается на тебя вместе с делавшимся все злее и решительнее лицом водителя.

Он ехал. Я смотрела. У него были синие глаза.

Синева. Она вдруг снова затопила все. В синеве утонули сначала звуки, и несколько минут стальная угроза надвигалась бесшумно — а потом в ней исчезла и машина. Не осталось ничего, кроме меня и земли. Земля протянулась во все стороны, земля с холмиками, знаками и памятниками. От края до края. Не думала, что их осталось так много. Но кладбища перемежались пустырями, где, наверное, тоже был кто-то похоронен, только без знаков; с деревьями, в дуплах которых можно спрятать не одно тело…У всех народов в прошлом были свои похоронные обычаи.

Нет. Не тратить время на мысли. Что я там обещала? Превращение? Оказавшись в компании тех, кого защищала, ощущая приносимый ветром откуда-то сзади запах мокрой земли и мокрых перьев, я вспомнила, чему меня учили во сне, увидела воочию, словно с рисунка в «Мифтериях» сняли полупрозрачную бумагу. Иногда нужен и меч, но память острее меча.

— Вставайте, — сказала я. — Я больше не могу вас защитить. Защищайте себя сами. Во имя смерти. Во имя жизни и памяти.

И мысленно добавила, только для себя: «За Гесту, вечно болтающую и дающую другим покой, за Куртиса, который предал, потому что считал, что так лучше для меня и всех, за, в сущности, ничем не виноватого плюгавого защитника живых, за то, что все они когда-нибудь станут мертвыми».

Они поднимались. В очень разных видах, но стремительно менялись, Превращались, обрастая кольчугами и крыльями, всей возможной броней, какую дает память. У мертвых нет ничего своего, кроме нее; но сейчас была важна и моя, память бреда и сна, с белокурой воительницей и ее синим взглядом. Такими они и становились, все как один. Память была и оружием, как мертвых так и живых. Им они и собирались защищать себя.

И когда синева рассеялась, и я снова смогла видеть что-то еще, то первым заметила свое отражение в блестящем ковше землемашины. Белокурая. Синие глаза и крылья. Кажется, запах мокрых перьев был моим. Но запах мокрой земли нет.

И мое отражение двоилось.

— Пойдем, — сказал красивый глубокий голос, и на плечо мне легла тяжелая рука. — Пойдем, сестра. Защитим мертвых.

И я кивнула, хотя имела в виду не такую защиту. Но сомнение было лишь минутным и растворилось в глубокой синеве уверенности в своем праве.

И никогда еще я не была так в нем уверена.