Пустота не умеет прощать (Лешуков Александр)

Крови было немного. Это удивило его. Братья говорили, что попасть в сердце очень сложно, особенно с первого раза, но вот у ног лежит ещё тёплое тело, чуть ниже правой груди торчит нож (рукоять всё ещё зловеще подрагивает), а удар был всего один. Она даже не успела понять, что происходит. Только вскрикнула как-то обречённо, когда нож вошёл под рёбра.

Тело медленно остывало, заострялись черты лица — смерть потихоньку брала своё. А он сидел, прижавшись спиной к холодной стене, и впервые за долгие годы чувствовал себя абсолютно свободным. Кажется, ему даже удалось заснуть. Провалиться в бездонную яму забвения.

Из блаженного сна его вырвал пронзительный гудок клаксона с улицы. «Братья приехали», — со свинцовой определённостью понял он и вышел из дома, не взяв даже смены белья.

Братья действительно ждали его, наслаждаясь погожим июльским деньком. Во дворе беззаботно носились дети, брызгая друг в друга из самодельных водомётов (пластиковых бутылок с проткнутыми в нескольких местах пробками). Мужики «забивали козла» за грубо сколоченным столом. Вездесущие бабушки занимали окрестные скамейки, неустанно перемывая кости всем, начиная от соседки бабы Нюры из третьего подъезда и заканчивая депутатами последнего созыва (чтоб им всем пусто было!). В общем, жизнь шла своим привычным чередом, не останавливаясь, не обращая внимания на досадные мелочи вроде смерти одного из муравьёв. Мир не разбился на хрупкие стеклянные осколки, сердце продолжало гнать кровь, ноги — идти, грудь — дышать. Как будто ничего и не произошло. Как будто не было этого отчаянного вскрика, что до сих пор звучит в его голове. А может, и правда не было? Может быть, всё это сон и сейчас он проснётся, привычно обнимет ту, что кричала, вдохнёт запах её волос, тела… Но братья уже ждут, приглашая занять место в элегантном, обитом белоснежной кожей металлическом чреве машины.

«Теперь ты один из нас», — похлопав его по плечу говорит один из братьев, когда автомобиль, оставив после себя облако пыли, стремительной ракетой уносится прочь. Всё дальше и дальше от распланированной до мельчайших подробностей жизни, рутины работы, суетливо-обыденной любви. Пути назад уже не было. Только сейчас он осознал это со всей отчётливостью и улыбнулся своим мыслям, отрешённо глядя в тонированное окно автомобиля.

— Меня Ваней зовут. А тебя?

— Лавр, — бросил сквозь зубы новый член Братства и снова отвернулся к окну.

— Необычное имя.

— Почему? Самое обыкновенное. Древнеримское.

— Так когда этот Древний Рим был? Вот чудак-человек! Трудно было?

— Что трудно? — настороженно спросил Лавр.

— Убивать.

— И что я должен тебе ответить?

— Правду. Братьям врать нельзя. Это первое правило.

— А есть ещё и второе?

— И третье, и десятое, и девятьсот девяносто девятое. Так как? Трудно?

— Нет. Быстро всё как-то случилось. Я и не понял даже…

— Это только так кажется.

— Утешил. Долго нам ещё?

— А ты куда-то торопишься?

— Нет. Просто думаю, прикорнуть может.

— Спи, брат. Я разбужу, когда приедем.

Жгучая боль от удара хлыстом вырвала Лавра из объятий сна.

— Я же говорил — разбужу, — ядовито прошептал ему на ухо недавний знакомец.

Лавр видел себя в огромном зеркале под потолком сводчатой залы, больше напоминающей пещеру или выдолбленный в толще скалы грот. Отражение ему не нравилось уже хотя бы потому, что был он абсолютно гол и висел, словно только что забитая корова, вниз головой, а сзади стоял, ухмыляясь, назвавшийся Ваней брат и хлестал его от души вымоченным в соли кнутом. Крик отражался от базальтовых стен и растворялся без следа в плотном сумраке комнаты, едва разгоняемом немилосердно чадящими факелами. Лавру почудилось какое-то движение в глубине зала, и зрение не обмануло его. Прямо перед ним, словно бы из ниоткуда, материализовался сухонький старичок. Казалось, что он может рассыпаться от простого дуновения ветерка, но вместе с тем от старика веяло угрозой, опасностью, злом. Тем самым, что прячется у вас под кроватью и хватает за ноги, когда вы неосторожно встаёте с постели посреди ночи. При взгляде на этого немощного человека Лавра захлестнула волна неподдельного ужаса. На какое-то мгновение ему даже захотелось, чтобы стоящий за спиной брат забил бы его до смерти — лишь бы не встречаться взглядом с человеком, который взмахом руки прекратил мучения Лавра.

— Как имя твоё, сын мой? — елейным голосом проворковал старец.

— Лавр.

Удар кнутом.

— Как имя твоё?

— Лавр.

Ещё удар. Лопается кожа, рассекаются мышцы, кровь тяжёлыми каплями орошает каменный пол. Исполненный боли вопль срывается с губ пленника.

— Как твоё имя?

— Скажи мне, — хрипит Лавр.

— У тебя нет имени.

— У меня нет имени.

— Ты никогда не рождался.

— Я никогда не рождался.

— Тебя нет.

— Меня нет.

— Ты — пустота. Ты обязан служить ей.

— Я — пустота. Я обязан служить ей.

— Ты — это мы.

— Я — это вы.

— Воистину так.

— Воистину…

Удар по затылку. Тьма.

Страшная вонь и холод — первое, что почувствовал Лавр, открыв глаза. Он огляделся, но не увидел ничего кроме чернильной темноты, попытался встать, но пребольно ударился головой о невидимую преграду. Лавр чувствовал, что погружён в какую-то густую жидкость и с каждым мгновением она прибывает. Неожиданно что-то прикоснулось к его ноге. Он пронзительно закричал.

Как будто по сигналу где-то в вышине зажегся ослепительно яркий свет. Лавр посмотрел на свои руки и истошно завопил — они были в крови. Как и всё вокруг. Он плавал в целом озере крови, окружённый обезображенными, вспухшими телами, которые и не давали ему опуститься на дно. Преградой же оказалась прозрачная стеклянная плита, вмонтированная в металлический каркас. Вокруг этого своеобразного окна расселись братья. Их глаза были закрыты, губы что-то шептали, а тела раскачивались в загадочном ритме. Напугавший Лавра старик сидел здесь же, однако, в отличие от братьев, не закрывал глаз и смотрел прямо на захлебывающегося кровью пленника.

Лавр услышал голос. Негромкий, спокойный, но таящий в себе силу, которой невозможно сопротивляться. Казалось, говорила сама кровь, омывающая его тело: «Не бойся. Прими Пустоту, открой Ей своё сердце, стань Её частью».

Он понимал бесполезность усилий, но продолжал сбивать в кровь костяшки пальцев о безжалостный холод стекла, кричать что-то не сводящему с него глаз старику, вдыхать отравленный миазмами разлагающейся плоти воздух, которого становилось всё меньше. Наконец, прибывающая кровь захлестнула его с головой.

Свет исчез ровно также загадочно, как и появился, старец взмахнул рукой и вышел прочь. Братья последовали за ним.

Первым, что почувствовал Лавр, был ветер. Он неприятно холодил кожу и ерошил волосы на затылке. Лавр недовольно приоткрыл глаза. Вокруг расстилалась пустыня. Безжизненная, безликая. Разбудивший мужчину ветер ожесточённо переносил с места на место барханы серого песка под кроваво-красным небом. Лавр всё ещё был без одежды, но, впрочем, это его волновало мало. Во-первых, здесь явно было некого стесняться, а во-вторых его гораздо больше заботили другие вопросы. Например, что это за место, как он сюда попал и как отсюда, чёрт побери, выбраться. Первые два Лавр отмёл сразу, как несущественные (слишком мало исходной информации, слишком много возможных вариантов), а по поводу третьего здраво рассудил, что стоя на месте, ответ найдёт вряд ли. Поэтому сделал так, как его учили — просто пошёл вперёд. Ни на что не надеясь, не оглядываясь назад, не задумываясь о том, что может ждать его дальше.

А впереди не ждало ничего. Ровным счётом. Серый песок, серые барханы, небо всё того же угрожающе алого цвета. Иногда Лавру казалось, что он не идет, а просто стоит на месте и ждёт, пока ветер не заметёт его по самую голову… С каждым следующим шагом ему всё больше хотелось остановиться, но он продолжал механически переставлять ноги. Усталости он не чувствовал, как и голода, жажды — не было вообще никаких чувств. Всё, что осталось — путь. Но любое путешествие рано или поздно заканчивается. В какой-то момент Лавр просто остановился и безвольно упал лицом вперёд прямо в холодные объятья песка и вдруг понял, что плывёт.

Над головой рыдали чайки, вода была прохладной и солёной на вкус, в лазурном небе начищенной монетой сияло солнце. Его кто-то звал, но он уплывал всё дальше и дальше, пока силы не оставили его, и он не скрылся в толще воды, очнувшись снова в проклятой серой пустыне. Однако что-то в ней решительно изменилось — стих ветер.

Вскоре расступились барханы и взору усталого путника предстала практически идиллическая картина гудящего, словно рой разозлённых пчёл, города. Его родного города. С палящим азиатским солнцем, плавящимся под ногами асфальтом, причудливой смесью запахов восточного базара и горящего пластика. Люди спешили по своим делам, уткнувшись в холодно посвёркивающие дисплеи смартфонов, стараясь лишний раз не смотреть по сторонам. Наверное, только поэтому они всё ещё не заметили присутствия Лавра. По крайней мере, он так себя обнадёживал. Поскольку альтернатива выглядела совсем уж не радужной. Ноги сами несли его давно знакомым маршрутом. Сменялись названия улиц, мелькали подворотни, дворы, лица. Наконец, он оказался перед тем самым домом, откуда его вывезли братья. Долгое время он просто стоял перед дверью, не решаясь войти. Странно, но во дворе не было ни души. Стояла прямо-таки звенящая, оглушающая тишина. Лавр схватился было за ручку двери, но пальцы поймали лишь пустоту. Миг — и перед ним всё та же пустыня. Бескрайняя, безжалостная, бессмысленная. Он упал на колени, поднял взгляд в багрово-красное небо и, едва ли не впервые в жизни, заплакал. На крик уже не было сил. Да и кто мог его здесь услышать?

Но, оказывается, слышали и видели. Едва ощутимая ладонь легла на его плечо. Он в ужасе обернулся и первое время не видел ничего, кроме уже порядком надоевшего серого песка, из которого постепенно, словно под рукой гениального скульптора, выплавлялась человеческая фигура. На мгновение он решил, что сходит с ума или уже сошёл и всё окружающее — не более чем сон, игра отравленного галоперидолом сознания. Прямо перед ним стояла та, которую он убил. Небольшое пятно крови предательски алело на кипенно-белой ночной сорочке.

— Почему, Лавр? Я недостаточно любила тебя? Я чем-то тебя обидела? У тебя появилась другая?

— Нет, — едва смог выдавить из себя Лавр.

— Тогда почему? Объясни!

— Если бы я знал…

— Хочешь сказать, что убил меня просто так? Из научного интереса?

— Я не уверен, что я действительно сделал это.

— Моё тело лежит в нашей спальне. Рот слегка приоткрыт, словно я хотела что-то сказать, но смолкла на полуслове. Чуть ниже груди торчит рукоятка ножа, а тяжесть и гибельный холод его лезвия я чувствую до сих пор пробитым насквозь сердцем. Волосы непокорными волнами — ты так любил вдыхать их запах — разметались по паласу. Мне холодно и одиноко. Почему ты бросил меня? Почему не спас? Для чего разбил моё сердце?

— Я всего лишь хотел свободы…

— Ты получил её. Счастлив?

— Пуст.

— Как и я.

— Прости.

— Пустота прощать не умеет. Ей просто неизвестно это слово.

— Он возвращается, Учитель.

Старик едва заметно кивнул.

— Откройте люк.

Семеро братьев с трудом подняли стеклянную плиту и, кряхтя, оттащили её в глубину зала. В этот же момент из колодца, взметая ввысь волны крови, вопя что-то абсолютно нечленораздельное, на мраморный пол выбросился Лавр.

— Что ты видел, сын мой? — вкрадчивым голосом спросил старик.

— Пустоту, — с трудом выдавил из себя Лавр.

— Открыл ли ты ей своё сердце?

— Да.

— Возрадуйтесь! Только что родился новый брат. Я нарекаю его Иеремией. Он будет верно служить интересам семьи!

— Да здравствует Учитель! Да здравствует Иеремия! — раздался нестройный хор голосов.

Сам же Иеремия трясся от холода на каменном полу, тихо скулил, словно побитый пёс, боящийся потревожить хозяина, и молил всех известных богов, чтобы всё это оказалось обычным кошмаром, рассеялось без следа с первыми лучами солнца. Но боги не слышали его молитв. Может быть потому, что давным-давно были мертвы.

Руки братьев подхватили его и вынесли прочь из зала. Последнее, что он помнил, — блаженное тепло щедро сдобренной розовым маслом воды и яростную нежность десятков мочалок, неистово оттирающих его тело. Вода в купели неотвратимо превращалась в кровь. Кажется, он кричал, но никто не обращал на это внимания. Тогда новоиспечённый брат умолк и уснул, убаюканный мягким плеском воды.

Лавр очнулся от явственного чужого присутствия в комнате — кто-то стоял рядом и пристально смотрел на него из темноты. Он зажмурился что было сил, затем резко открыл глаза и с любопытством огляделся. Стол, шкаф для одежды — вот и всё нехитрое убранство, если не считать немилосердно скрипящей пружинной кровати, на которой он имел удовольствие лежать. Ни души. Может, показалось? Он попытался снова уснуть. Накрылся с головой одеялом, отвернулся к стене, но ощущение тревоги не покидало, не давало забыться. Едва слышно выругавшись, он встал с постели.

— Если здесь кто-нибудь есть, выходи.

— А если не выйду? — раздался вдруг детский голосок из шкафа.

— Ну и сиди там хоть до скончания века. Мне всё равно. Я хочу спать.

— Я тоже.

— Тогда какого чёрта ты делаешь здесь?

— Учитель приказал.

— Спрятаться в шкафу?

— Следить за тобой, глупыш. Ладно, выхожу.

Скрипнула, открываясь, дверь шкафа и оттуда выбрался крепко сбитый мальчуган в оранжевой хламиде явно великоватой ему. Он с вызовом посмотрел на Лавра и спросил: «Доволен?».

— Тебя как звать, чудо?

— Иона.

— А на самом деле?

— Что значит, на самом деле? Я — Иона, а ты — Иеремия.

— Я — Лавр.

— Вот поэтому Учитель и приставил меня к тебе. Ты не вызываешь доверия. Ты ещё не один из нас.

— Не уверен, что хочу этого.

— У тебя нет выбора, — грустно вздохнул Иона.

— Выбор есть всегда.

— Ты прав. И твой предельно прост: либо я начну доверять тебе…

— Либо?

— Либо мне придётся тебя убить.

От хохота Лавр рухнул на кровать, пребольно ударившись головой о стену.

— Смейся, пока можешь. Посмотрим, как ты запоёшь, когда я вырву твои кишки и развешу по всей комнате, словно гирлянды, а потом заставлю тебя танцевать тарантеллу, дёргая за них, словно за ниточки марионетки. Поверь мне, всё это время ты будешь жить и умолять о пощаде.

Мальчик был абсолютно спокоен, произнося эту тираду, ни один мускул не дрогнул на его лице, и это не на шутку испугало Лавра.

— Ты правда сможешь убить человека?

Мальчик угрюмо кивнул.

— Я делал это уже не раз.

— Но зачем? — ошарашенно спросил Лавр.

— Так сказал Учитель. Ты хочешь ещё что-нибудь узнать?

Лавр покачал головой.

— Тогда давай спать. Только не выдавай меня Учителю.

— Не выдам.

Иона впервые за весь разговор улыбнулся и вернулся в шкаф, осторожно прикрыв за собой дверь.

Лавр машинально забрался под одеяло и отключился, едва коснувшись подушки. Снов этой ночью он не видел.

Время — странная штука. Иногда оно тянется, как резина, а иногда проносится, как полночный экспресс, спрессовывая часы, недели месяцы в крохотное мгновение, когда свет фар выхватывает из окружающей тьмы силуэт безумца, бросающегося прямо под проходящий поезд.

Лавр давно не вёл этому времени счёт. Он понятия не имел, сколько провёл в Обители, какой год на Поверхности, распустились ли первые цветы или пушистый снег укутал землю волшебным покрывалом, по которому с лёгким скрипом едут сани…

Сани… Снег… Маленький мальчик, больше напоминающий медвежонка из-за овчинной шубы и шапки-ушанки из кроличьего меха… Мамина улыбка на раскрасневшемся от мороза лице… Свист ветра в ушах, когда съезжаешь с ледяной горки…

От всего этого необходимо было отречься, уничтожить всякое воспоминание о мире за пределами Обители, разорвать себя на тысячи мелких частей и сожрать, запивая горькими водами Леты, становясь пустым глиняным кувшином, который волен разбить или наполнить Учитель.

Учителя, кстати, Лавр больше не видел с того самого дня, когда был наречён Иеремией. Иона говорил, что это добрый знак. Это значило, что он имеет право оставаться здесь, жить среди братьев, быть одним из них. Те, кого Учитель призывал к себе, покидали Обитель и либо возвращались обратно со взглядом полным ужаса и боли, трясущимися руками, губами, без устали шепчущими молитвы или проклятия всем богам и демонам Вселенной, либо… Здесь Иона всегда прерывался, словно бы скрывая какую-то тайну, слишком мрачную, чтобы делиться с кем бы то ни было.

Быт братьев был крайне прост и монотонен. День начинался и заканчивался многочасовой медитацией под гипнотические звуки двустороннего барабана, висящего в деревянной раме, и поющих чаш. После утренней медитации начинались часы работы. Работу каждому назначал Учитель, передавая свою волю через Братьев в малиновых одеждах. Считалось, что только они имеют доступ к Учителю и могут свободно покидать Обитель, когда им этого захочется. Поручаемая работа была самой разной: кто-то спускался в тоннели на добычу угля или руды, кто-то чистил котлы и готовил пищу для братьев, кто-то ловил рыбу в ледяных водах подземных рек. Никто никогда не знал, чем он будет заниматься на следующий день, но всегда принимал предложенное с благодарностью — отказ трудиться считался нарушением. Первое нарушение каралось лишением еды до утра, второе — погружением в выгребную яму на сутки, третье — смертью от рук братьев, когда каждый должен был нанести осуждённому, привязанному к столбу, удар. Бить нужно было со всей силы, не запрещалось использовать палки, камни, молотки, каждый десятый мог ударить жертву ножом. Если человек отказывался бить, его признавали нарушителем. Лавр, участвуя в казни, старался всегда оказаться в первых рядах, чтобы добрым ударом в челюсть избавить себя от необходимости убивать. Это далеко не всегда получалось.

Не получилось и в тот день, когда к столбу оказался привязан Иона. Лавр был десятым в очереди.

— Чего ты ждёшь? — прохрипел мальчик сквозь разбитые в кровь губы. Всё его тело напоминало огромный кровоподтёк. Из заплывшего глаза вытекла одинокая слеза. — Они следят за тобой. Прикончи меня! Прикончи и станешь одним из нас! Я… — Лавр ударил не целясь, отточенным движением снизу вверх, практически без замаха. — … доверяю тебе.

На следующий день один из братьев в малиновых одеждах вручил ему чёрный пергамент с вытравленным на нём алым драконом, поймавшим собственный хвост. По толпе пронёсся вздох, сочетающий в себе одновременно сочувствие и облегчение — так призывал к себе Учитель.

Покои Учителя мало чем отличались от келий братьев в Обители. Разве что комната была чуть просторнее, да в центре её стоял письменный стол красного дерева под зелёным сукном. Стол был завален какими-то картами, планами, счетами, в левом верхнем углу стояла чернильница, а в специальном углублении рядом — перьевая ручка. Учитель был достаточно старомоден. Не хватало только портрета кого-нибудь из великих вождей революции на стене. Вместо него было нарисовано огромное, распахнутое окно, сквозь которое можно было разглядеть кусочек сада с яблонькой и крошечной беседкой под её сенью, а на заднем плане речку, чьи спокойные величавые воды переливались всеми оттенками золота в лучах отходящего ко сну солнца. Учитель сидел напротив искусно выполненной картины и мучительно вглядывался в неё, словно бы силясь разглядеть там нечто недоступное взгляду постороннего человека.

— Учитель? — робко напомнил о своём существовании Лавр.

— Я разве давал тебе слово? — раздражённо ответил старик.

— Но вы звали меня.

— Я никого не звал, — устало промолвил Учитель, не поворачивая к Лавру головы.

— Но как же это? — Лавр протянул учителю пергамент и склонился в почтительной позе, ожидая приказаний.

— Ах, это… Как же не вовремя!

Учитель разочаровано вздохнул и повернулся к Лавру.

— Ты видел Пустоту, сын мой?

— Да, Учитель.

— Ты готов служить ей?

— Да, Учитель.

— А если я скажу, что никакой Пустоты нет?

— Значит, так оно и есть.

— Что же ты тогда видел?

— Пустоту.

— Ну что вы за люди такие? Как с вами просто! Скука смертная. Как, говоришь, тебя зовут?

— Иеремия, Учитель.

— Нет, на самом деле.

— Иеремия, Учитель.

— Да какой я тебе к дьяволу Учитель?! Иван Петрович Зельдиков, практикующий психиатр.

— Практикующий кто? — ошеломлённо спросил Лавр.

— Психиатр, — абсолютно спокойно повторил Иван Петрович. — Мозгоправ, если тебе так понятнее. Вы все — мои подопытные кролики. Пойми ты — скучно мне в классической психиатрии, мелко, а здесь я важный для всего человечества эксперимент ставлю.

— Какой ещё в жопу эксперимент?! — заорал уже абсолютно ничего не понимающий Лавр.

— Самый обыкновенный. По формированию божественной сущности. По материалам собранных мной за много лет наблюдений я могу сделать однозначный вывод, что любая божественность суть сформированное мнение и не более того. Я специально не стал персонифицировать сущность и заставил вас поверить в божественность Пустоты. Понимаешь, к чему я клоню?

— Ни черта я не понимаю! И не хочу понимать! Я, мать твою, людей убивал! Я убил Дашу, свою Дашу! Я убил Иону! Для чего?! Чтобы поучаствовать в твоём грёбаном эксперименте?! Да я тебя…

Лавр бросился было на старика, но тут же получил бешеный разряд тока и рухнул на пол, забившись в судорогах.

— Электрический кнут — лучшее изобретение человечества, — с улыбкой пробормотал учёный. — Так на чём я остановился?.. Ах, да, на внушаемости. Сейчас ты веришь в Пустоту, послезавтра мне это надоест и я скажу тебе, что отныне твой Бог — Гитлер, а ещё через день — Махатма Ганди, потом внушу, что ты инкарнация архангела Гавриила на земле и должен вершить Высший Суд, и ты как миленький будешь менять знамёна по щелчку моих пальцев. Я создаю Богов, но, что гораздо важнее, я создаю армии. Целые батальоны верных и непримиримых солдат. И эти армии пользуются спросом. Особенно у тех богов, которые в состоянии заплатить.

— Тварь, — процедил сквозь зубы постепенно приходящий в себя Лавр.

— Может быть. Но кто говорит мне это? Не такая же ли тварь, не далее, чем вчера, убившая ребёнка, привязанного к столбу, точным ударом в сердце?

— Дай только добраться до тебя…

— И что ты сделаешь? Убьёшь? Лишишь братьев Бога? Оставишь их один на один с тем океаном дерьма, в который они себя превратили?

— В который ты их превратил!

— Сути дела это не меняет. Я лишь раскрываю то, что уже изначально есть в человеке и слегка усиливаю те качества, которые интересуют меня.

— Зачем ты вызвал меня?

— Разве не понятно? Чтобы поговорить. С умным человеком поговорить всегда интересно, но кажется я в очередной раз ошибся в выборе собеседника.

Старик медленно поднялся со стула, подошёл к Лавру, всё ещё лежащему на полу.

— Как ты говоришь тебя зовут? Просто мне нужно будет заполнять документы. Ну, ты понимаешь — приход-расход…

— Меня зовут Лавр, — ответил Иеремия и резко выбросил ногу, целясь в колено Ивана Петровича. Раздался противный хруст, старик взвыл от боли, выронил электрокнут и свалился, как подкошенный. Лавр, опираясь на стену, встал и ударил пару раз корчащегося от боли Учителя ногой в живот.

— Скучно ему, видите ли, стало! В бога поиграть захотелось! Теперь я твой Бог, гнида! — проорал Лавр, прямо в ухо старцу. — И этот Бог в гневе!

Он поднял голову старика за волосы, плюнул в распахнутые от ужаса глаза и резко приложил об пол. Учитель дёрнулся и затих. Лавр взял его за ноги и выволок из комнаты, оставляя позади густой кровавый след.

Лавр выволок старика на площадь, где обычно собирались братья, чтобы получить задания на сегодня, и начал отчаянно бить в гонг. Долгое время площадь оставалась пустой, но постепенно люди начали заполнять её. Кто-то вышел с недомытой тарелкой, кто-то размазывал сажу по лицу, устало вытирая пот натруженной ладонью, кто-то держал в руке садок с нехитрым уловом. Все тревожно оглядывались вокруг — до обеда ещё далеко, братьев в малиновых одеждах не видно, на помосте стоит рабочий, тяжело дышит, держит что-то за спиной. И зачем их оторвали от работы? Никто не хочет получить нарушение.

— Это я созвал вас! — прокричал Лавр. — Отныне вы свободны. Тот, кого вы боялись, оказался простым куском мяса. Жестковатым, правда, как любой старик. — Лавр жестоко ухмыльнулся. — Дарю его вам.

С этими словами он швырнул тело Учителя прямо в толпу. Толпа отшатнулась, и старик с глухим шлепком рухнул вниз. Раздался жалостный стон-вздох. Он и стал спусковым крючком — толпа неуправляемым потоком бросилась на того, кого ещё минуту назад готова была носить на руках. Люди рвали Ивана Петровича на части, прыгали на нём, словно на батуте, ломали кости. Кому-то досталось его сердце, счастливчик размахивал им над головой и широко улыбался, словно сорвал банк в лотерее, а затем вгрызся в коричневатую плоть зубами. Через минуту всё было кончено. Все взгляды с немым обожанием и готовностью исполнять любые приказы остановились на Лавре.

— Повторяю, братья, вы свободны. Прощайте.

Он неловко взмахнул рукой, сошёл со сцены и зашагал прочь, не оглядываясь.

Люди, постояв некоторое время, словно бы переваривая услышанное, медленно потянулись за ним. Постепенно площадь опустела вновь. Как будто и не было здесь никогда людей. А может, и правда, не было?..

… Серый песок безжалостно заметал следы Лавра, но он упрямо шёл вперёд под багряно-красным небом. Его губы, обветренные и потрескавшиеся, шептали всего одно слово: «Прости». И ветер был ему ответом…

— Учитель, а что будет, если он не вернётся?

— Найдём нового брата.