Глава 17 - Невероятно, но факт

На сороковой день после смерти профессора Бортницкого его вдова и дочь решились наконец разобрать пресловутый ящик, двойное дно которого хранило заветный конверт с фотографиями и этим, как его… testimonium что-то там matrimonii. Маленький Петенька мирно спал в своей кроватке, поэтому у Марины Евгеньевны было время включиться в процесс.

Сверху в отдельной папочке лежали всякие важные документы: диплом Болонского университета с отличием, свидетельство о браке Дмитрия Венцеславовича Бортницкого и Марины Евгеньевны Бортницкой, урождённой Кошевой, Лизина и Петина метрики и тому подобные бумаги. Марина Евгеньевна, промокнув глаза платком, вложила туда ещё свидетельство о смерти и отложила всю тяжёлую папку в сторону.

Лиза просунула руку в ящик, достала следующий предмет и засмеялась. Это был браслетик, надетый на её ручку в роддоме. Вот, папа сохранил, оказывается! Мама тоже улыбнулась и отложила в ту же сторону, что и папку с документами.

Так минут за сорок пять или чуть больше на полу перед дамами выросло две кучи из вещей: одна, которую можно было без сожаления отнести на помойку, и другая, вещи из которой нужно сложить обратно и сохранить для истории. Нажав на рычаг и быстро выхватив конверт, Марина Евгеньевна бросилась с ним на кухню. Лиза поняла, кинулась следом и еле вырвала у мамы конверт. В руках у женщины осталось только свидетельство о венчании студента Болонского университета с некоей Giovanna G. Korzunova.

Достав из духовки противень и водрузив на стол, Марина Евгеньевна положила на него бумагу и чиркнула спичкой, потом ещё одной. Свидетельство грустно подогнуло вверх уголки и… не занялось. Женщина подложила ещё одну спичку. Та неуверенно потрещала огоньком и потухла, не повредив бумагу.

— Вот и не верь после этого в мистику! — досадливо пробурчала Марина Евгеньевна.

— Да просто бумага плотная и глянцевая, — хмыкнула Лиза, которая в мистику как раз верила, без фанатизма, но вполне искренне. Она почти знала, что такой документ не сгорит, хоть керосином его поливай; просто сейчас ей очень хотелось поддержать маму. Лиза чувствовала себя виноватой, что в истории с Иоанной Григорьевной понимает отца и отчасти разделяет его чувства, и после той истории с фотографиями Лиза старалась быть поближе к матери.

Смирившись с непобедимым, Марина Евгеньевна взяла testimonium за обуглившийся уголок, вложила обратно в конверт и как-то обречённо протянула дочери.

— Спрячь подальше, чтобы глаза мои этого не видели!

— Обязательно, — кивнула Лиза.

Ящик был пуст, но девушка машинально ещё раз сунула в него руку — и чуть не вскрикнула о неожиданности, но вовремя вспомнила, что может разбудить братика. Между витками пружины, державшей дно основного отсека ящика, застрял какой-то маленький флакончик или, точнее, ампула. Лизиных тонких пальцев хватило на то, чтобы её извлечь. Девушка недоумённо разглядела находку. Маленькая пластмассовая ёмкость с голубой крышечкой, позволяющей затыкать горлышко герметично. Лиза таких много видела у отца, но в его вещах всегда царил образцовый порядок, так что эта ампула оказалась тут каким-то невероятным образом. Дочь великого химика осторожно открыла ёмкость. Вышколенным жестом помахала пальцами в сторону носа — понюхала. Тут только заметила, что ампула пуста. До того, как Лиза решила ознакомиться с содержимым, закрыта была герметично, значит, испариться то, что было внутри, не могло. Но зачем закрывать герметично пустую ампулу? Когда появилось время, Лиза взяла свой телефон-"раскладушку", чтобы позвонить Серёжке и спросить, что он думает по этому поводу, как вдоуг услышала в трубке его голос. Улыбнулась: вот это интуиция!

Как, оказывается, душно становится в квартире даже осенью, если больше месяца не открывать окна! Слава Богу, ума хватило отнести заявление в ЖЭК и отключить квартиру от коммунальных услуг — конечно, не без подсказки тёти Лиды.

Эх, старый добрый покрытый пылью "Ундервуд", кому ты теперь нужен! Продать тебя, что ли? Между прочим, нехилых денег можно выручить… и съездить с Лизой в Венецию — посмотреть город, где его мать венчалась с её отцом.

С другой стороны, немного даже жалко: всё-таки, семейная реликвия. Хотя вряд ли кому-нибудь понадобится использовать по назначению почти что антикварную пишущую машинку. А на память о маме можно оставить что-нибудь более нужное или хотя бы менее тяжёлое.

Ящики письменного стола доверху забиты черновиками маминых произведений, чисто женским хламом вроде серёжки с отломанным крючком (зачем тогда её хранить?)… Пожалуй, нет здесь ничего хоть сколько-нибудь стоящего и интересного. Хотя распродать, наверное, тоже можно. "Лот такой-то: личные вещи безвременно ушедшей от нас по доброй воле знаменитой Иоанны Рудневой".

И вдруг глаз Серёжи зацепился за толстенную пачку исписанной бумаги, накрепко перевязанную тесёмкой. Так мама обычно делала с чистовиками, которые собиралась нести в издательство. В узелок плотно вставлена записка: ну любила мама такие квесты!

Серёжка прочитал заглавие. "Лекарство от жизни". Осторожно вытащил из узла бумажку. На ней стояло категоричное: "Издать через год после моей смерти. И. Р.".

Юноша решил прочитать: судя по всему, это последний мамин роман; может, он хоть что-нибудь прояснит в том, что произошло? Но в маминой комнате даже в ясную погоду царил полумрак, поэтому Серёжа взял рукопись и пошёл с ней в более освещённое помещение. Как вдруг, ещё в маминой комнате, что-то хрустнуло у него под ногой. Юноша в недоумении наклонился. Под краешком ковра лежала маленькая ампула. Хруст раздался от того, что Серёжа на неё нечаянно наступил, и теперь вдоль корпуса флакона шла длинная ветвистая трещина. Сергей поднял ампулу и долго внимательно её рассматривал. Обыкновенная ёмкость конусовидной формы, примерно на пятьдесят милилитров. "Ампула из-под яда!" — догадался юноша. На свой страх и риск понюхал. Ничем не пахнет. Похожа на обычный флакончик из химической лаборатории. Лиза рассказывала, что знает лично некоторых коллег профессора. Отдать бы им эту ампулу на анализ — может, найдут какие-нибудь следы?

— Алло, Лиза? А это ты мне звонишь, что ли? Это я тебе звоню!.. Да потому что любовь, вот и интуиция… Слушай… нет, женщинам надо уступать, так что это я слушаю… Да прекрати ты со своими домостроевскими правилами, в двадцать первом веке живём!.. Слушаю тебя, моё рёбрышко. Вон то, левое среднее, которое к сердцу ближе… Ого! Не поверишь, я звонил тебе с тем же… Маленькая, конусовидная, с голубой крышечкой… Уже невозможно: я на неё наступил… да… А ещё мамин роман неопубликованный, "Лекарство от жизни" называется… Ты дома? Можешь к тёте Лиде сейчас приехать или придётся выкрадывать вместе с забором?.. Отлично, встретимся у тёти Лиды через час. Люблю тебя. До встречи!

Но через час ребята вынуждены были оказаться совсем в другом месте. Не очень приятном, зато вместе, а это самое главное.

— Бортницкая, Елизавета Дмитриевна? — спросил усатый следователь, чем-то похожий на деревенского детектива Анискина из знаменитого фильма.

— Да, совершенно верно.

— Да не переживайте Вы так. Никто Вас ни в чём не обвиняет, просто следствию необходимо прояснить некоторые вопросы.

— Конечно, это Ваша работа.

— Скажите, пожалуйста, что Вы знаете о том препарате, за который Ваш отец получил Нобелевскую премию?

— Насколько мне известно, это лекарство от рака. Оно заставляет больные клетки входить в апоптоз. Отзывы, что я слышала и читала, исключительно хвалебные. В частности, моего одноклассника отец вылечился.

— А Вы случайно не знаете, нет ли у этого средства — как бишь его… "Канцероцид" — каких-нибудь серьёзных побочных действий?

— Не знаю. Думаю, у любого лекарства, использующегося при лечении онкологических заболеваний, они есть. Но если бы они были очень серьёзными, отцу вряд ли дали бы Нобелевскую премию.

Усатый следователь вздохнул и протянул Лизе толстую папку.

— Прочтите, пожалуйста, это. Хотя лучше давайте я Вам сам расскажу: совсем другой эффект будет… Представьте, живёт на свете девочка, Маша Афанасьева. Красивая, весёлая, умница. Родители, бабушки, дедушки души в ней не чают. Вдруг в двенадцать лет как гром среди ясного неба — болезнь. Везут Машу к врачу и ставит врач диагноз: рак лёгких. Самая ранняя стадия, можно ещё помочь… Родители Маши на последние деньги покупают этот самый "Канцероцид", который изобрёл Ваш отец — и что бы Вы думали? Приняв его, девочка Маша умирает в течение нескольких минут.

Лиза и Серёжа хором ахнули. Потом девушка твёрдо сказала:

— Не может быть! Этот препарат помогает справиться с раком в девяноста девяти целых и девяти десятых процента случаев!

— Не спорю. Только вот вскрытие показало, что никакого рака лёгких у Маши не было, а был туберкулёз. На начальных стадиях эти две болезни очень похожи, и неопытный врач вполне мог ошибиться...

— Ну разве можно разбрасываться такими диагнозами! — возмутился Серёжа. Но Лиза уже поняла всё, к чему клонил следователь, и сидела, запрокинув голову, чтобы слёзы не лились, а стояли в глазах, и непонимающе смотрела сквозь потолок, как будто надеялась увидеть там отца, который объяснил бы ей, что всё это значит. Серёжа взял её за руку, стал успокаивающе поглаживать большим пальцем по кисти, но девушка не реагировала.

— Сидоров, — обратился следователь к помощнику, — пригласи-ка сюда Стукова.

В кабинет в сопровождении Сидорова вошёл ближайший коллега профессора Бортницкого, Владимир Георгиевич Стуков. Лиза хорошо его знала.

— Итак, Владимир Георгиевич, в присутствии дочери покойного Вы можете подтвердить то, что показали по делу Маши Афанасьевой?

— Могу. Лиза, "Канцероцид", который изобрёл Дмитрий Венцеславович, смертелен для здоровых или больных чем-то, кроме рака, людей. Это знали только он и я. Его изобретение сыграло с твоим отцом злую шутку.

— Вы знали… и… Вы оба скрыли это?! И от Нобелевского комитета, и, главное, от простых смертных?

— Любому учреждению престижно, когда его сотрудник — Нобелевский лауреат, — Владимир Георгиевич замялся, тяжело вздохнул и сник.

Несколько секунд Лиза сидела молча, не моргая глядя в пространство. Потом закрыла лицо руками и носовым платком и выбежала из кабинета следователя, хлопнув дверью.

Серёжка бросился за ней. Он нашёл невесту плачущей на бордюре огромной, пустой в это время года клумбы перед входом в здание полиции. Сел рядом, совершенно не боясь запачкать свои светлые штаны, обнял девушку и уткнул в себя её мокрое лицо. Сам ткнулся носом и губами ей в макушку, но абсолютно не знал, что сказать. А и неважно. Он и без слов будет с ней, что бы ни случилось.

Лиза подняла на него глаза — и юноша ужаснулся её взгляду. В нём смешались растерянность, ярость, недоверие, крик о помощи и что-то ещё, неуловимое, нежное и всепрощающее.

— Мой папа — убийца! — пролепетала Лиза сквозь слёзы. — Ты понимаешь? Мой отец… тот человек, которым я всегда гордилась, на которого хотела быть похожей, который всегда был мне самым лучшим другом, в чём-то даже ближе, чем мама… по которому я вегда мерила мужчин… так вот, этот самый человек — убийца! Какое гадкое, ужасное слово...

Серёжка бережно снимал губами слёзы с Лизиного лица и совершенно не знал, чем её можно утешить. И от этого самому было ещё больнее, как будто живое сердце выворачивалось наизнанку. Наконец он собрался с мыслями — хотя и у него не укладывалось в голове — и сказал:

— Убийца — не он, а тот врач, который поставил неправильный диагноз. Разве можно выносить такие вердикты, если хоть чуточку сомневаешься!

— Да это ясно… но скрыть, скрыть от всех такой побочный эффект! И даже не дрогнуть, получая Нобелевку!

И на это у Серёжки аргументов не было. Зато был целый океан нежности, окутав которым подругу, можно было попытаться хоть как-то её поддержать.

Проплакавшись, Лиза вздохнула и кротко попросила:

— Пожалуйста, моё сокровище, будь всегда-всегда рядом и… не дай мне усомниться в тебе.

— Буду. Не дам. Обещаю как перед алтарём. Хотя Бог видит и без алтаря. Вот перед Ним и обещаю. Во всяких дурацких бразильских сериалах обычно обещают любить, "пока смерть не разлучит нас", но только какая же это любовь, раз смерть может разлучить? — Сергей взял Лизину руку в обе свои и произнёс торжественно:

— Я, Сергей Владиславович Руднев, обещаю любить тебя и быть рядом с тобой всегда, даже если смерть предпримет попытку нас разлучить. Ничего у неё не выйдет, так и знай!

Девушка совсем успокоилась и, глядя жениху в ласковые глаза, ответила тихо, но уверенно:

— Я, Елизавета Дмитриевна Бортницкая, обещаю любить тебя, быть рядом с тобой… и изо всех сил постараюсь не делать тебе больше больно своими слезами или чем бы то ни было ещё. И какая там старуха с косой сможет нас разлучить, если мы бессмертны!

Ребята крепко обнялись и подарили друг другу несколько самых нежных поцелуев.

Но их ещё ждали сюрпризы.

В метро по дороге к тёте Лиде Серёжа с Лизой вчитались в последний роман Иоанны Рудневой, который юноша всё это время таскал с собой. И оба испытали смесь умиления, недоумения и предвкушения всех разгадок этой истории: в "Лекарстве от жизни" под видом въедливой журналистки Жанны Рудницкой и — всё так же — доктора химических наук Митрофана Бортнева — какая отличная, однако, игра с фамилиями! — как живые вставали знакомые тени. Почему Митрофан? Потому что тоже уменьшается до Мити.

Был в романе и Серёжин отец, назывался он Вячеслав Рудницкий.

— Интересно читать всё то, что мы знаем, глазами мамы, — заметил Серёжа, — оно у неё всё по-другому выходит, чем у тёти Лиды. Так, да не так.

— Очень по-женски. Жанна — стерва, но она всегда права и неотразима в этой своей правоте. И поэтому в неё влюбляются и Митрофан, и Слава.

— Да. А тётя Лида по тем же нотам играет совсем другую песню. И ты знаешь, её вариант мне нравится больше.

— Смотри! — прервала его рассуждения Лиза. Ребята прочитали следующий абзац, и мурашки побежали у них по спинам.

"Слава стоял на краешке тротуара и ждал зелёного света, чтобы перейти дорогу. Машин было не так много, и в какой-то момент в чернявую голову нашего юного героя пришла мысль проскочить на красный. Как будто прочитав его мысли, из подворотни вывернул престранный субъект — молчаливый высокий незнакомец с непроницаемым лицом. Впрочем, "незнакомец" — неправильное слово, потому что Славе этот тип был явно знаком. Во всяком случае, они вполне по-светски кивнули друг другу. Высокий подошёл ближе и встал чуть позади Славы. Зелёный всё не загорался.

Из-за угла показался вишнёвый "Фиат" и на довольно приличной скорости поехал по главной дороге, где мужчины ждали перехода. В это время — так некстати! — высокий, нетерпеливо прогуливавшийся взад-вперёд, поскользнулся на кем-то оброненной бумажке, схватился за Славино плечо, чтобы удержать равновесие — и молодой журналист и молодой отец Вячеслав Рудницкий исчез под колёсами "Фиата", чтобы никогда не появиться оттуда живым".

А самое страшное: из контекста было понятно, что молчаливый непроницаемый тип — не кто иной как Митрофан Бортнев. Поэтому, прочитав это абзац, ребята ошеломлённо переглянулись.

— Мамины фантазии, — подытожил Серёжка, когда к нему вернулся дар речи.

— Дай Боже! — проговорила Лиза с опаской.

— Не думала, что сестра об этом напишет, — задумчиво проронила Лидия Григорьевна, когда племянник с невестой наперебой рассказали ей всё, что так взволновало их.за сегодняшний утомительный день.

— Что?! — спросили юные влюблённые хором.

Тётя Лида тяжело вздохнула:

— Об этом знали всего три человека на свете. Двоих из них уже нет в живых. Поэтому я думаю, что третий вправе посвятить вас в тайну. Только я очень прошу вас обоих: не делайте поспешных выводов.

Траурное платье Иоанну Рудневу стройнило, заставляло казаться совсем тростинкой. Лидия, приехавшая поддержать сестру и помочь ей с маленьким сыном, посчитала такую худобу болезненной и вот уже полчаса кудахтала вокруг Иоанны с пиалой собственноручного куриного бульона.

— Да съешь ты хоть пару ложек!

— Да оставь ты меня в покое со своим бульоном! — отозвалась старшая сестра в тон младшей. — У меня муж погиб, а она "съешь" да "съешь"...

— У тебя остался сын. И ты ему очень нужна живой и здоровой, — кротко увещевала Лидия.

— В том-то и беда… кабы я одна была, могла бы пореветь по-бабски. А так и этого не могу.

— Влад.., — хотела что-то сказать сестра, но Иоанна Григорьевна перебила её:

— Он тебе не рассказал? — женщина подняла брови. — Несчастный случай, ха-ха-ха! Я, главное, не могу понять одного: за что он меня так ненавидит?

— Поверь, поводов ненавидеть тебя у него предостаточно. Но, думаю, не из ненависти он это сделал.

— А от чего же тогда?

— От того, что Влад ни капельки не любил тебя, и Митя об этом знал. Он просто не мог допустить, чтобы рядом с тобой был пустенький человечишко, который, вдобавок ко всему, не испытывал к тебе никаких чувств, кроме сексуального влечения.

— Можно подумать, в Митиных чувствах ко мне было что-то большее.

И тут всегда спокойная, рассудительная Лидия Григорьевна как будто с цепи сорвалась:

— Да перестанешь ты наконец издеваться над Митей или нет?! Ты же из него всю жизнь вытянула, смотреть страшно!

— Это не я, это эта его долбаная химия! Работает со смертельно опасными веществами, вот и страшно смотреть...

— А ты в курсе, что с опасными веществами он стал работать как раз после расставания с тобой?

Иоанна промолчала, но Лидия увидела, что ей стоит усилий сдержать непрошеные слёзы.

— И всё равно: убить улыбчивого мальчика, почти ребёнка… — и снова замолчала. Посидела некоторое время, потом подняла на сестру абсолютно сухие глаза и попросила строгим не дрогнувшим голосом:

— То, что случилось с Владом — несчастный случай. Оступился, поскользнулся, Аннушка масло разлила...

— Само собой, не обсуждается даже, — отозвалась младшая сестра. А про себя подумала: "А всё-таки Иоанна очень любит Митю. Если бы мой муж, хотя и бывший, убил человека, я бы непременно его сдала! Тем более, и правда, "улыбчивый мальчик, почти ребёнок" ни в чём, кроме того, что так некстати соблазнил Иоанну и даже на ней женился, не виноват… а сестра теперь осталась одна с малюсеньким ребёнком… и всё равно его выгораживает".

— Мой несносный характер, — продолжала Иоанна Григорьевна, — это одно. С ним даже я сама подчас маюсь. А отправить в тюрьму живого человека, у которого, к тому же, маленькая дочка — это совсем другое. И этого я не хочу.

"А отправить на тот свет живого человека, у которого, к тому же, маленький сын — нормально? И при этом она так рассуждает? Нет-нет, Иоанна очень любит Митю. Просто, может быть, сама до конца этого не понимает".

Лида хотела успокоить сестру, что всё поняла как нужно и если кто спросит, то это был несчастный случай; но осознала, что Иоанне просто нужно было выговорить свою боль, что не столько из-за гибели Влада как таковой она настолько подавлена, и не стала мешать ей.

От таких откровений у Лизы и Серёжи голова шла кругом и всё это в ней не укладывалось. В довершение вечера на стол перед ними легли два заключения о смерти — профессора Бортницкого и Иоанны Рудневой. Их ребятам отдал усатый следователь, но из-за обрушившихся открытий они всё ещё не успели прочитать их. А между тем в обоих стояла одна и та же причина смерти: "Канцероцид" при отсутствии раковой опухоли.

Мало-помалу до Серёжки и Лизы стало доходить всё, включая те самые пресловутые ампулы, найденные ими каждая у себя дома. Паззл сложился, но укладываться всё никак не хотел.

Через пару дней грянул финальный аккорд: узнав от дочери историю Маши Афанасьевой и то, что подтвердил Стуков, Марина Евгеньевна сожгла Нобелевский сертификат мужа и подала документы на возвращение себе девичьей фамилии — Кошевая — и присвоении её же Петеньке.

— Констанс Мэри Ллойд Уайльд[1]! — буркнул Серёжа, когда невеста рассказала ему об этом. — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, и вся любовь, и вся гидравлика[2]!

— Да уж! Она и мне предлагала.

— А ты чего?

Девушка собралась с духом и ответила серьёзнее некуда:

— Да, это очень тяжело. Но убийца и липовый лауреат Нобелевской премии был, при всём при том, отличным отцом. Он дал мне очень многое. Судит пусть Бог. А я буду любить — и может быть, тогда Бог будет судить не так строго… Кто-то же должен любить папу несмотря ни на что. Пусть это буду я. Кажется, больше некому.

— А нас с тётей Лидой ты забыла? — отозвался Серёжа, одной рукой обнимая Лидию Григорьевну.