Глава 2 - Чемпионка

Входная дверь однушки в районе Чистых прудов широко распахнулась, и Серёжа сразу, без объявления войны, попал в объятия тёти. Мамина младшая сестра, Лидия Григорьевна Корзунова, никогда не была замужем и так и жила в своей родной — родительской — квартире совсем одна, если не считать огромного персидского кота, вконец обленившегося и оттого больше смахивавшего на пуфик, чем на живое существо.

Едва Серёжа и Лиза переступили порог, на юношу вихрем обрушились звуки, запахи и цвета, впитанные с детства куда-то под кожу, в кровь. Да, один-единственный раз, когда после смерти отца мама долго болела, трёхлетний Серёжа целых семь месяцев жил у тётки, но это было четырнадцать лет назад, и он не ожидал, чтобы настолько помнилось.

— А это, стало быть, Лиза? — Лидия Григорьевна обвела девушку взглядом всю, с головы до ног, но не придирчиво, а дружелюбно.

— Да, меня зовут Лиза. Здравствуйте, Лидия Григорьевна.

— Да ну что ты, можно просто тётя Лида.

— Ну… неудобно как-то...

— Да брось! Ты же своя, родная. Можно сказать, без пяти минут моя племянница.

Девушка смутилась. Тётя Лида отметила про себя, что это её очень украсило. Вообще, даже с первого поверхностного взгляда невеста племянника производила самое приятное впечатление. Обычная очень добрая и хорошо воспитанная девушка, из тех, с которыми тепло находиться рядом. Лидия Григорьевна таких любила. Сама была такая. Или, по крайней мере, чувствовала себя такой.

— Никогда бы не подумала, что Вы — родная сестра Иоанны Григорьевны! — призналась Лиза, в свою очередь разглядев новую знакомую.

— Не похожа, правда? — усмехнулась тётя Лида почему-то горько и кивнула на выставленную на всеобщее обозрение чёрно-белую фотографию, во много раз увеличенную и занимавшую поэтому полстены.

На снимке были запечатлены две молоденьких девушки. Слева — старшая: узкое лицо, острый нос, волевые губы, совсем недетские недобрые глаза и крутые локоны, забранные сзади не то резинкой, не то заколкой (девушка смотрит анфас, поэтому не видно) и всё равно выбивающиеся; прядь, с которой бесцеремонно играет ветер… Справа на фотографии — круглолицее существо с большим носом, невыразительными глазами — точнее, не то что невыразительными, а просто обыкновенными, такими, о которых, кроме цвета, ничего не скажешь; с доброй чуть рассеянной улыбкой. Словом, Лидия Григорьевна и правда была как-то вопиюще, как будто нарочно, не похожа на сестру. Росточком маленькая, габаритами большая, душой огромная, умом и воззрениями далеко не глупая, но абсолютно простая. Как бы это описать? Бесхитростная, вот.

Налив Серёже и Лизе чаю и разложив по блюдцам клубничное варенье, тётя села во главе стола и, отхлебнув залпом треть чашки, попросила:

— А теперь, Серёженька, расскажи мне всё по порядку. А то ты по телефону так сбивчиво рассказывал, что я поняла только то, что Иоанна покончила с собой, — последние слова были произнесены на слезе и как будто с суеверным ужасом.

Юноша секунду поколебался, как будто не хотел ещё раз возвращаться в эти воспоминания, потом глубоко вздохнул и начал:

— Я был на похоронах Лизиного отца… ты, может быть, слышала — профессор Бортницкий. Золотой человек был, Царствие ему Небесное! — Серёжка перекрестился неумело и продолжал:

— Прихожу домой, иду с мамой поздороваться — а она лежит… пульса нет… Шторы задёрнуты, хотя вечер ясный. А на столе — бокал со следами помады, "Мастер и Маргарита" и записка...

Лидия Григорьевна слушала сосредоточенно. Серёжа был занят мыслями о том, что рассказывал, а вот Лиза очень внимательно следила за переменами в простом и по-прежнему круглом лице женщины. При упоминании о профессоре Бортницком тётя Лида почему-то едва заметно вздрогнула, когда Серёжка упомянул помаду — побледнела и наморщила лоб, а когда племянник рассказал, какой именно фрагмент булгаковского романа был заложен предсмертной запиской, лицо Лидии Григорьевны приняло просветлённо-грустное выражение, какое бывает, когда дочитаешь хорошую книгу с печальным, но прекрасным концом. А уж в тот момент, как женщина прочла ксерокопию записки (оригинал прощального письма был, как говорится, приобщён к материалам дела: следствие по делу Иоанны Рудневой шло полным ходом), глаза её округлились и заблестели неожиданным светом. Она смахнула непрошеную слезу, ещё одну и ещё, и долго сидела молча. Потом покачала головой:

— Жаль, что я не умею писать романы, как Иоанна.

— Ты что-нибудь понимаешь? — поинтересовался Серёжка изумлённо не то у тёти, не то у невесты.

— Больше, чем могу объяснить словами, — отозвалась женщина каким-то грудным голосом, — и больше, чем, боюсь, должна понимать.

Серёжа с Лизой недоумённо переглянулись, оба пожали плечами.

— Прости, родной, сейчас у меня не хватит сил всё тебе объяснить, — тётя Лида уже откровенно всхлипывала, вытирая глаза бумажной салфеткой и капая слезами в остывший чай. Племянник ободряюще потрепал её по плечу, а Лиза сунула в руку чашку и умоляла сделать ещё глоток.

— Ну для начала, — Серёжа обнял Лидию Григорьевну за плечи, — остров Лидо — это где? Что там произошло и почему мама просила спросить именно у тебя?

— Начну с конца. Спросить нужно у меня, потому что я была единственным свидетелем событий. А чего не видела сама, то знаю со слов сестры. Мы были тогда очень близки, особенно в это путешествие в Венецию. Остров Лидо — это в Венеции.

— Что вас туда занесло?

— Мамины гастроли. Ты же знаешь, что твоя бабушка Элеонора Викторовна была драматической актрисой?

— Конечно, знаю… и что же произошло на острове Лидо?

— Твоя мама встретила свою первую любовь.

— Папу?

— Смеёшься? Папа твой, тогда, наверное, только школу заканчивал… Первую любовь.

— Интересно. Она мне никогда не рассказывала...

— Твоя мама в принципе не отличалась откровенностью.

Что верно то верно. По крайней мере, с ним мама редко когда откровенничала. Не то чтобы вдвоём им тяжело жилось, не то чтобы она его не любила (хотя ответа на этот вопрос Сергей, по правде сказать, не знал), просто они, как запечатлённые на той большой фотографии девочки, были ужасно разными. Как будто Кто-то там наверху решил подшутить над Иоанной Григорьевной и послал ей незнакомого, чужого ребёнка. Она растила его самоотверженно, тут ей надо отдать должное, но когда Серёженьке исполнилось лет четырнадцать, оба в один и тот же прекрасный день вдруг поняли, что они совершенно разного поля ягоды. Иоанне Григорьевне казалось, что Провидение подбросило ей гадкого утёнка, который всё никак не желает превращаться в лебедя — и речь, в данном случае, шла далеко не о наружности: в этом плане обзавидовались бы Мурильо и Караваджо. Абсолютно итальянская внешность: огромные тёмные глаза с длиннющими ресницами, почти девичий нежный рот и смуглый, сложной формы овал лица. Впечатление портил только нос примитивной "картошкой" и простоватая добрая улыбка, как будто Великому Ваятелю в процессе создания Сергея Руднева вдруг стало ужасно лень подыскивать подходящее лекало для носа, и Он вылепил его из глины и так и прикрепил на благородное — то, что называется породистое — лицо. Серёжка подтрунивал над маминой увлечённостью Серебряным веком и вообще её вечным витанием в каком-то своём мире.

Сергей приносил домой четвёрки — Иоанна Григорьевна считала, что он безнадёжен: "Я в твои годы была круглой отличницей, висела на доске почёта и постоянно занимала первое место в школе по прыжкам в длину. Не в классе, понимаешь? А в шко-ле".

На такие мамины заявления Серёжка обычно пожимал плечами и вспоминал — слава Богу, про себя — фразу из известного анекдота: "и шо це ему дало?". Однажды, именно в такой форме, осмелился задать-таки матери этот вопрос вслух. Иоанна Григорьевна встретила выпад спокойно, смерила сына внимательным и от природы слегка высокомерным взглядом болотного серо-зелёного цвета глаз и ответила, как всегда, прохладно:

— А дало это мне, Серёженька, то, что я пишу книги, которые кому-то нужны. Их по-ку-па-ют, — когда Иоанна Григорьевна Руднева пыталась кого-то в чём-то убедить, она начинала произносить особо значимые слова по складам. — И поэтому мы с тобой можем позволить себе эту квартиру, хорошую одежду, твоё обучение в частной школе...

— Мама, но какая связь между писательством и первым местом по прыжкам в длину?

Иоанна Григорьевна улыбнулась в своей фирменной манере — слегка дрогнув уголками губ — и ответила на вопрос так же бесстрастно:

— Ты ни-че-го не понимаешь в жизни. А я, может, всю жизнь только и делаю, что соревнуюсь сама с собой в прыжках в длину. И видишь, уже до известности допрыгнула. — Помолчала немного и добавила как-то вкрадчиво, — ты думаешь, это так просто — быть чемпионкой?