Глава 7 - История болезни, или Контрольный выстрел № 2

— Папа, у меня для тебя сюрприз! — Лиза протянула отцу толстую книгу в твёрдой белой обложке, раскрытую на одном из титульных листов.

Студент Болонского университета сразу по двум направлениям — химии и молекулярной и клеточной биологии Митя Бортницкий сейчас же накинул обратно двадцать четыре года и солидной профессорской рукой с перстнем с серебряным кадуцеем взял у дочери книгу. Первым делом посмотрел не туда, куда показывала Лиза, а на обложку. На ней бесстрастным золотым тиснением значилось: "Иоанна Руднева. Ослепительный Икар".

Дмитрий Венцеславович устроился поудобнее в кресле, сделал глоток заваренного женой "эрл грея" (Маришка у него золото!) и пролистнул дальше. На авантитуле увидел фотографию автора. Лицо без тени улыбки, стрижка под барышень Серебряного века: волосы едва закрывают уши и завиваются на концах крутой волной. Глаза — тоже что-то из Цветаевой: "Тёмный, прямой и взыскательный взгляд. Взгляд, к обороне готовый". Профессор Бортницкий никогда не любил и не понимал стихов, но — может быть, оттого, что не владел даром художественного слова — другого определения для этих глаз не знал.

Студент Болонского университета сразу по двум направлениям, бонвиван и франт Митя Бортницкий отхлебнул прямо из горла дешёвого невкусного вина и, затянувшись, уставился на необыкновенно яркий закат, полыхавший над лагуной. В этот город он приехал на выходные, чтобы развеяться и хорошо провести время. Вчера его планы испортил ливень (хотя тот же ливень едва их не повернул в отличное русло), сегодня с самого утра Митя находился в наимерзейшем расположении духа. Сперва никак не мог понять, почему. Вроде бы, всё было как всегда — и громадные статуи на башне, каждый час ударяющие в колокол, и голуби на соборе, и лагуна, и дворец дожей, и вино, и дорогие сигары, и реальный шанс окончить оба выбранных направления с красным дипломом или как там это называется у итальянцев. Одним словом, жизнь улыбалась, но почему-то со вчерашнего вечера юноша перестал отвечать на её улыбку взаимностью.

Должно быть, самое ужасное чувство на свете — быть до омерзения противным самому себе. Особенно когда тебе девятнадцать и внешне ты не во многом уступаешь Аполлону. Не менее неприятно после лучезарной, абсолютной уверенности в собственной неотразимости вдруг почувствовать себя никчёмным, слабым и жалким.

Чёрт его дёрнул вчера броситься на остров Лидо на поиски приключений! Он был изрядно навеселе и к двум до нитки промокшим и продрогшим девушкам подкатил с одной-единственной вполне конкретной целью приятно провести время (между прочим, самый лучший способ согреться, уж он-то знает на опыте). Но болезнь приключилась сразу, с одного взгляда, с полфразы, напрочь спутала все карты и по всем симптомам обещала быть неизлечимой. Болезнь звали Иоанна (какое средневековое, балладное имя!), у неё были неописуемые никакими человеческими словами глаза, тонкая гибкая фигура, как у выточенной из камня статуэтки, решительный характер и ироничное чувство юмора, и было ей девятнадцать лет.

Тогда-то и начались те симптомы, от которых Мите теперь было так плохо. Какое там "приятное времяпрепровождение", вы что! Да-да, ему безумно хотелось сгрести её в охапку, зацеловать, живого места не оставив — а потом в почти священном трепете смотреть, как она заснёт у него на руках, слушать её дыхание и, время от времени бережно смахивая с её лица растрёпанную ветром прядь, гадать, что ей снится. А то, чего хотелось ещё вчера как самого приятного способа расслабиться и согреться, вдруг показалось чем-то мелким, низким, до ужаса прозаичным, как дешёвое вино и дорогие сигары; и в то же время, наоборот, чем-то настолько недосягаемым, что и думать страшно. А по отношению к ней ещё и святотатством.

А самое ужасное — что вчера она оттолкнула его. Догадалась о его гадких намерениях как раз в тот момент, когда эти самые намерения улетучились без остатка. А значит, мало того, что они никогда больше не встретятся (какое, оказывается, безнадёжное слово!), так даже если и пересекутся ещё раз случайно, она непременно опять оттолкнёт его. Потому что не такова она, чтобы любить подонков, это и с первого взгляда ясно. Не ясно только одно: что ему теперь делать.

Профессор Бортницкий тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Ярко-рыжий закат над венецианской лагуной, вино и горечь мгновенно улетели на своё законное место в прошлом, рассыпавшись по дороге на множество мельчайших осколков. Задремал он, что ли? Понял, что так и сидит над раскрытой на авантитуле книгой, и, чтобы непрошенные мысли не навалились с новой силой, не глядя перевернул страницу. Любят поналепить по три титульных листа! А… это ещё что такое?! Это и есть обещанный Лизой сюрприз? Когда-то очень давно, никак не помнится, где, он уже видел этот почерк.

"Лизе Бортницкой от автора, с пожеланием, чтобы её Икар долетел до намеченной цели. И. Руднева". Дата сегодняшняя.

Даже рука не дрогнула, выводя фамилию… Так, стоп, погодите, а где Лиза вообще взяла этот автограф?

— Лизочек, а откуда тут дарственная надпись? Это и есть сюрприз?

— Да. Ой, ты будешь смеяться… я под дождь попала...

Начинается! Дочь что-то очень увлечённо рассказывала, но Дмитрий Венцеславович слушал её вполуха. Сын Серёжа, "такой хороший мальчик"… Ещё лучше! А болезнь-то, оказывается, генетическая. Мстишь ты мне, что ли, Ванька? А за что мстить-то? Я же не виноват, что Нобелевку дали мне, а не тебе. Нет, ты не настолько мелочна, чтобы за это мстить.

— Ну, и как тебе Серёжа?

— Так я же говорю: очень хороший мальчик.

Слишком заурядная характеристика. Очень хороших мальчиков хоть пруд пруди. Значит, всё в порядке и бить тревогу пока не надо. Авось обойдётся.

— А Иоанна… как её по отчеству?

Это она всё время забывала его отчество. А он не забыл. Притворяется. Бог весть зачем. Для отвода глаз.

— Григорьевна. О, папа, она прекрасна!

В точку, родная. Только болезнь смертельна, поэтому будь аккуратнее.