Глава 1 - Сюрреалистично

— Ничего не понимаю… — едва слышно проронил Серёжка, в пятый или шестой раз пробежав глазами записку.

Лиза обняла его сзади, ткнулась носом в плечо.

— М-да, назадавала нам твоя мама загадок...

— Твой отец тоже.

— Да с отцом-то всё ясно. Вредная работа. Ты же знаешь, он уже давно болел… но твоя мама… женщина, которая никогда ни на что не жаловалась и на мир смотрела с оптимизмом… Не понимаю. Две недели назад только с ней разговаривала...

По совершенно необъяснимому стечению обстоятельств Лизин отец — химик с мировым именем и лауреат Нобелевской премии Дмитрий Венцеславович Бортницкий и Серёжина мама — писатель Иоанна Григорьевна Руднева — умерли с разницей в два дня. С профессором Бортницким, как Лиза правильно заметила, всё было понятно: вот уже больше пятнадцати лет он вплотную работал с опасными для здоровья веществами, поэтому то, что он дотянул до сорока трёх, вообще казалось чудом, так что в его смерти не было ничего удивительного или неожиданного.

Профессор очень любил Моцарта, поэтому пели "Dies irae"[1], "Confutatis"[2] и прочее[3], что было положено на отпевании католика во времена, когда творил этот замечательный композитор. Серёжина чёрная рубашка насквозь промокла от Лизиных слёз. Заплаканная женщина в траурном платье, прижимавшая к груди крошечного сына, сквозь вуаль на шляпе смотрела недобро и испепеляюще, насколько позволяла ситуация, хотя что он ей сделал, Серёжа никак не мог взять в толк. Да сейчас и не до того было.

"… flamis acribus adictis"[4] растаяло в огненно-рыжей осени, оттенённой бело-золотым светом начинавшего клониться к закату солнца.

Вернувшись с похорон так и не успевшего стать ему тестем профессора, Серёжа зашёл к матери поздороваться. Удивился, что дверь в её комнату, всегда обычно распахнутая, прикрыта. Ещё больше изумился плотно задёрнутым средь ясного вечера шторам. Поначалу ему показалось, что комната пуста. Взгляд зацепил забытый на столе фолиант с вложенным в него листом бумаги и пустой бокал со следами тёмно-терракотовой помады. Мама такой никогда не пользовалась, вообще не жаловала косметику. Серёжа попытался подойти к столу, чтобы навести порядок, как вдруг обо что-то споткнулся. Раздосадованно глянул под ноги — и отступил сразу на несколько шагов, не веря своим глазам.

Иоанна Григорьевна лежала, вытянувшись во весь свой высокий рост, прямо на полу и не подавала признаков жизни. Глаза были закрыты, нос заострился и стал казаться ещё тоньше, чем на самом деле. На плотно сомкнутых губах ровным слоем лежала тёмно-терракотовая помада. На нижней губе тон был смазан — очевидно, это его следы остались на краешке бокала.

На маме было длинное белое платье — такие носили в самом начале предыдущего века. Почти до пояса спускалась нитка ярких рыже-красных бус — цвета спелой, тронутой первым морозцем рябины. На плечах и спине — мамина привычная тёмно-серая шаль из кашемира, Иоанна Григорьевна с ней не расставалась и звала ахматовской. Она вообще бредила Серебряным веком.

Свет садящегося солнца, окрашенный и приглушённый такой же ярко-рябиновой тканью занавесок, придавал всей сцене совершенно сюрреалистический оттенок.

— Мама? — спросил Серёжка в пространство не то перепуганно, не то растерянно. Пространство тяжело молчало, загадочно улыбаясь мамиными непривычно накрашенными губами, и категорически отказывалось давать какие бы то ни было объяснения.

— Мама!!! — Уже утвердительно крикнул юноша, кидаясь к ней и щупая пульс. Ни удара. А рука ещё тёплая — совсем недавно, значит.

Записка, оказалось, была заложена между страницами довольно толстой книги. Золотое тиснение сообщило Серёже, что это "Мастер и Маргарита". Юноша осторожно открыл книгу и первым делом, протерев кулаком мокрые глаза, почему-то бросил взгляд в неё, а не на записку. Тот момент, когда от Бездомного по ливневой небесной хляби уезжают верхом две чёрные тени, а за стенкой слышится шум, и Иван понимает, что умер обитатель соседней палаты, ходивший к нему иногда по ночам и вместо имени, отчества и фамилии таинственно и даже чуточку по-масонски именовавшийся Мастером.

— Этой ночью в городе скончался ещё один человек. Это женщина, — проговорил Серёжка в унисон с Иваном Николаевичем Бездомным. Продолжил уже от себя, устав за сегодня плакать и всё-таки снова не сумев сдержаться:

— Только вот что всё это значит...

Тогда только додумался прочитать записку. Мамин узкий, летящий почерк с немыслимыми завитушками — Серёжа в шутку называл его шрифтом "барокко".

"Серёженька, прочитай это письмо внимательно и пожалуйста, будь благоразумным.

Прощения за свой поступок я не прошу: когда не можешь поступить иначе, вины никакой нет. Ты это запомни — вдруг пригодится. Тем не менее, я не хочу, чтобы ты считал, будто я тебя бросила. Ты у меня большой и самостоятельный, с жизнью справишься. Переезжай к тёте Лиде, она у тебя будет вместо меня. И не вздумай спорить: это моя последняя воля, а последняя воля не обсуждается.

Я ухожу встречать рябиновый закат на острове Лидо. Если не знаешь, спроси у тёти, она тебе расскажет, где это. За мной не ходи: во-первых, заблудишься, а во-вторых, путешествовать так далеко тебе ещё рано. И знаешь что, поцелуй от меня Лизу.

Прощай. Разрешаю забыть, но всё-таки вспоминай иногда.

Надо спешить: невежливо заставлять себя ждать. А меня ждут. Поэтому ещё раз прощай. Мама. 19 октября 20… года"

P.S.: и вот ещё что: не поминай лихом. Помнить плохое о родной матери — самая страшная в мире неблагодарность".

Ошеломляюще. Сюрреалистично. Вполне в духе обожаемого матерью Серебряного века — но только что всё это значит, Серёжка понять никак не мог. Чтобы сложить воедино явно постановочное, театрализованное самоубийство женщины, у которой было всё хорошо, чуднУю записку, "Мастера и Маргариту", рябиновый закат и остров Лидо, нужно было быть Шерлоком Холмсом, а Сергей Владиславович Руднев им не был, а был обычным человеком семнадцати от роду лет, вдруг — несмотря на сложные отношения с матерью — ощутившим себя растерянным, одиноким и маленьким. Поэтому он сел на пол рядом с телом матери, обхватил голову руками и — без мыслей и без слёз — уставился в пустоту.