Глава 3 - "Когда в листве, сырой и ржавой, рябины заалеет гроздь..."

Длинный стук в дверь: три отрывистых одиночных удара, дробь из трёх коротких двойных, опять три одиночных. Это так морзянкой изображается сигнал "SOS".

Рановато он сегодня. Обычно приходит к шапочному разбору, а сейчас гости ещё не собрались. "Зашёл ты нечаянно, ненароком. Ты никаким ведь не связан сроком..."[1] — пропело в голове у Иоанны Григорьевны.

В проёме входной двери сначала показалась рука с букетом разлапистых кленовых листьев, жёлтых и рыжих. Между ними красовались гроздья рябины. Её листья были тоже рыжими, но другого, грязно-ржавого оттенка. И только пару мгновений спустя из прокуренного сизого параллелепипеда лестничной клетки появилась широкоплечая фигура в длинном пальто из серого драпа. На серьёзном, бледном, тронутом слишком ранними морщинами лице выделялись глубоко посаженные и оттого казавшиеся недобрыми глаза цвета предгрозового неба.

— Здравствуй, Митя, — негромко сказала Иоанна Григорьевна, забирая букет и давая гостю пространство. Войдя в прихожую, дотоле молчавший человек, столь же похожий на ласковое имя Митя, сколько амурский тигр на домашнего котёнка, посмотрел на хозяйку как-то слишком уж долгим взглядом и спросил безо всяких предисловий и даже без приветствия:

— И зачем ты придумала праздновать свои именины на Иоанна Богослова? Есть же святая Иоанна в календаре.

— Из глупого тщеславия называться в честь любимого Христова ученика, — усмехнулась Иоанна Григорьевна, помогая вошедшему снять пальто и пристраивая его на хлипкой вешалке.

— А я думал, из глупого тщеславия праздновать именины в день рождения Марины Цветаевой… "Красною кистью рябина зажглась, падали листья, я родилась" и всё такое...

На это женщина не ответила. Молча предложила гостю тапочки, подала полотенце и включила свет в ванной.

— Красивый букет, — сказала она, выждав достаточно времени, чтобы предыдущая реплика отошла в прошлое. — Кучу денег стоил, наверное? А главное, никогда не завянет.

Называемый Митей тем временем вымыл руки и закрыл кран. Иоанна Григорьевна стояла, подпирая спиной дверной косяк ванной комнаты. Он заметил это, выходя, и шепнул, подойдя уж совсем близко:

— Ты неисправима, Ванька! Если хочешь знать, это очень дорогой букет, только не в пересчёте на деньги.

— Пожалуйста, не называй меня Ванькой, — строго попросила Иоанна Григорьевна, делая вид что вторую часть реплики прослушала или не поняла.

— Мне сочетание цветов понравилось, — продолжал мужчина как ни в чём не бывало, проходя в комнату вслед за хозяйкой. — Огонь. Специально для тебя букет.

— Я так и поняла, — в тоне женщины послышалась ирония, и уголки губ слегка дрогнули — это у неё называлось улыбкой. Она поставила букет в большую глиняную вазу (без воды, естественно), расправила кленовые листья, чтобы было красиво. — То есть, он мой только потому, что в нём огненное сочетание цветов? Да-да, а рябина, скажешь, так, случайно под руку подвернулась...

Вместо ответа Митя сгрёб её в охапку и прошептал всё то же:

— Неисправима...

— Как дома? — невозмутимо поинтересовалась Иоанна Григорьевна.

Руки Дмитрия тотчас разжались, а на лице изобразилось совершенно отчётливое "тьфу ты!". Но отозвался он спокойно и даже весело:

— Дома борщи, пирожки, Маришка где-то очень вкусный кофе надыбала… в-общем, всё хорошо, спасибо. Лиза пошла в десятый класс. Она у меня умница.

— Всё хорошо… — едва слышно повторила Иоанна Григорьевна себе под нос. — Всё хорошо...

— А у тебя?

— А что у меня? — хмыкнула женщина. — Пишу. Печатаюсь. Покупают. Платят. Опять пишу. Серёжка тоже в десятом. Они же с Лизой, сколь я помню, почти ровесники… У вас, кстати, больше детей нет?

— А у тебя? — снова спросил Дмитрий, удивившись такому повороту разговора.

— Откуда ж им взяться! Во-первых, в таком возрасте это вредно для здоровья. А во-вторых, ты же знаешь, я не люблю детей.

— А если бы было с кем? — Митя лукаво сощурился.

— Предлагаешь свои услуги? — парировала Иоанна Григорьевна ему в тон. Взаимный взгляд был долгим и напряжённым. Казалось, они решили поиграть в гляделки и никто из них отчаянно не хотел проигрывать. Разговор через некоторое время возобновился, но две пары глаз не хотели отпускать друг друга.

— Я тебе сказал, что дома всё хорошо, а ты такие вопросы задаёшь...

— Как ты изящно уходишь от ответа!

— Когда ты наконец перестанешь надо мной издеваться?!

— Тогда же, когда и ты надо мной. Тебе не кажется, что серьёзному учёному, лауреату Нобелевской премии по химии, стыдно вести себя как девятнадцатилетний мальчик?

— А изменять жене, значит, не стыдно?

— Изменять жене с женой… Чёрт возьми, отличная идея для романа!

— С каких это пор ты стала чертыхаться?

— С тех самых, как свалился на мою голову такой вот воздыхатель...

— Неправда! За шесть с половиной лет нашего брака ни разу от тебя не слышал!

— Что лишний раз доказывает, что ты был ко мне невнимательным.

— И поэтому ты предпочла Влада, сдувавшего с тебя пылинки, преклонявшегося перед тобой как перед всеми аватарами Вишну вместе взятыми, но при этом пустого внутри; которому льстило, что он женат на писательнице с мировым именем.

— Не смей оскорблять память Влада! — Возмутилась Иоанна Григорьевна. — Это был святой человек! — Перекрестилась, по инерции, по-католически: была польских кровей, перешла в православие давно, в юности; перешла из твёрдого убеждения: "Живу в России — должна быть православной!", но особенной религиозностью не отличалась ни там, ни здесь.

— Да уж, святой! Насмешила! А что он сделал-то за жизнь свою, что ты его к лику святых причисляешь?

— А ты что сделал? Или, по-твоему, Нобелевской премии достаточно, чтобы попасть после смерти в рай?

Дмитрий посерьёзнел. "Ему идёт", — подумала Иоанна Григорьевна. И десять раз обругала себя нехорошими словами за эту мысль. "Почти семнадцать лет в разводе, он ненавидит меня — а я продолжаю обращать внимание, что ему идёт, а что нет".

— Ты хоть знаешь, за что я её получил?

— В газетах писали. И по телевизору сообщали. Только я всё равно ничего в этом не понимаю… Кажется, ты изобрёл какое-то новое лекарство...

— Я изобрёл лекарство от смерти, — произнёс Дмитрий весомо и чуточку важничая.

— Смешно.

— Нет, абсолютно. Этот препарат заставляет раковые клетки входить в апоптоз[2] — надеюсь, не нужно тебе объяснять, что это такое?

— Не нужно, спасибо. И зря ты так разважничался: это лекарство всего лишь от рака, а не от смерти.

— Да, — охотно согласился профессор. — И у него есть один страшнейший побочный эффект, о котором я не сказал Нобелевскому комитету.

Иоанна Григорьевна слушала, затаив дыхание, глядя на собеседника во все глаза.

— Я изобрёл вещество, способное заставить раковые клетки входить в апоптоз, это так. В случае с раковой опухолью оно эффективно на девяносто девять и девять в периоде процентов… Но видимо, моё открытие решило надо мной посмеяться. Видишь ли, в ходе лабораторных исследований было выявлено, что если это средство примет здоровый человек, оно мгновенно заставит войти в апоптоз все его здоровые клетки. В итоге — смерть в течение часа, максимум полутора. С раковыми больными такого почему-то не происходит, у них погибают только поражённые клетки, а здоровые продолжают жить своей жизнью.

Пауза что-то слишком уж затянулась. Наконец Иоанна Григорьевна сказала тихо и даже кротко, что было на неё не похоже:

— Что ж, ты изобрёл лекарство от жизни, причём гениальное, как всё, что ты когда-либо изобретал. Когда-нибудь я напишу об этом книгу. Так и назову её — "Лекарство от жизни".

— Напиши, ловлю тебя на слове. Но только после моей смерти… А пока — с именинами, Ванька! — заключил он уже весело, поднимая бокал с шампанским. — За тебя!

— И за то, чтобы твоё изобретение спасло тысячи жизней! — Иоанна Григорьевна подняла свой.

— На брудершафт! — предложил Митя с обаятельной ехидцей в голосе.

— Обойдёшься! — отрезала Иоанна.

Стекло нежно звякнуло о стекло, терпкое шампанское заискрилось на губах, ударило пузырьками в голову. Потом — снова долгий взгляд, взгляд двух нечаянно встретившихся на дороге хищников, из которых никто не хочет уступить другому право быть первым. Не отрывая друг от друга глаз, хищники начали сходиться. И в тот момент, когда кровожадная пасть тигра была готова впиться в пасть дикой львицы, в накалившуюся добела атмосферу этой стихии, коварно разрушая намерения, ворвалась трель дверного звонка. Пришли гости, и профессор с мировым именем поспешил ретироваться.

На пороге встретился с Иоанниной сестрой Лидой, приветливо поздоровался с ней.

"— Останешься?". Покачал головой и, не прощаясь, шагнул в лифт.

Шагая по лужам и пэтчворку опавших листьев, с горькой усмешкой вспомнил, как один хорошо знакомый ему студент Болонского университета однажды с риском для жизни залез на самую верхотуру росшего возле означенного учебного заведения клёна, чтобы сорвать лист побольше, поярче — тот, что рос выше всех и вобрал в себя всё тепло, свет и цвет итальянского солнца. А уж рябина… он втемяшил себе в голову, что в их букете обязательно должна быть рябина — и сбился с ног, разыскивая её в Болонье. Нашёл-таки одно дерево и тоже влез повыше, и оттуда всё-таки навернулся — по счастью, на сметённую дворником в груду опавшую листву, но всё равно вывихнул запястье и больно ушиб локоть. И на всё это получил от неё в ответ: "откуда в Болонье рябина?".

— От верблюда! — ответил своим воспоминаниям профессор Бортницкий, досадливо сплюнул в лужу и, как будто успокоившись, уверенно зашагал в сторону дома. Здесь недалеко, всего три с лишним квартала.

Проводив гостей и накинув свою любимую ахматовскую шаль, Иоанна Григорьевна ещё долго смотрела в окно на золотой дождь листвы, и что было в этот момент в её мыслях и сердце, не узнал даже старенький "Ундервуд", на котором писательница И. Руднева, не признавая современной техники, печатала свои произведения.