Глава 15 - Рябиновый закат

Вдруг, как гром среди ясного неба — опять стук в дверь, как сигнал бедствия. За окном — снегопад, январская пурга, белым-бело и ничего не видать.

— Здравствуй, Митя. Что это ты? Сегодня нет никакого праздника.

— Ну хорошо, уйду обратно в пургу, — зло.

Иоанна Григорьевна пожимает плечами, и в глазах Дмитрия Венцеславовича разгорается недобрый огонь, делающий их почему-то синими.

— Как я тебя ненавижу за это спокойствие, за эту твою кристальную невозмутимость! Мне плохо хоть волком вой — а тебе хоть бы хны! — он хватает её за плечи и довольно сильно трясёт. Когда он её отпускает, Иоанна Григорьевна снова пожимает плечами и говорит тихо, медленно и с расстановкой:

— "Три дня я гналась за Вами, чтобы сказать, как Вы мне безразличны"[1], да?.. Но слушай, скажи конкретнее, от чего тебе плохо и чем могу помочь я, когда у тебя есть Мариша?

— Мариша — золото… сделала мне тут подарок на днях… ждём к осени наследника.

Наверное, он ждал, что собеседница всплеснёт руками и воскликнет что-нибудь вроде "как здорово!" или "вы с Маришкой герои!". А впрочем, нет, не ожидал. Он слишком хорошо знал Иоанну Григорьевну. Она только едва улыбнулась и тихо сказала:

— Поздравляю.

— Но от того и плохо, — сглотнув, подобрал оброненную мысль профессор, — что несмотря на всё это даже эти счастливые много лет спустя я всё равно иду греться у твоего огня.

— Что же в этом плохого? Ты же знаешь, я всегда тебе рада. Проходи, чувствуй себя как дома. Чаю хочешь?

Он берёт её за лицо — довольно неприятно, особенно холодными и немытыми с улицы руками — и долго, слишком мучительно смотрит в самую глубину её глаз, и в его тяжёлом, недобром и исстрадавшемся взгляде отражается ночное небо над Венецией — то самое, в котором только догорел рябиновый закат.

В без десяти шесть вечера Иоанна уже была на назначенном месте. Солнце потихоньку клонилось на запад, но было ещё совсем светло, и огромная церковь светлого камня дробилась в воде канала белёсыми и серебристыми бликами.

Иоанна подошла к самой кромке воды и, наклонившись, посмотрела на своё отражение. Стянутая у матери-актрисы терракотовая помада, пусть и взрослила девушку лет на десять, но замечательно оттеняла лёгкую зеленцу в глазах. Белое платье, хотя и скромное, тоже нашлось, так что выглядела Иоанна вполне по-свадебному. Глаза сияли от безумности и безрассудности предстоящего шага.

Митя был потрясающе пунктуален. Правда, утверждал, что это не он, а поезд из Болоньи в Венецию. Юноша подошёл, крепко обнял невесту и протянул ей скромный, но очень красивый букет: осенние листья, кленовые и рябиновые, играли в мягких вечерних полутенях всей интенсивностью жёлто-красной гаммы. Между ними, в самой сердцевине букета, горела алая гроздь рябины.

— Откуда в Болонье рябина? — Изумилась Иоанна.

— Кто-то когда-то посадил одну, прижилась… А ты зачем губы накрасила так ярко?

— Не нравится?

— Нет.

— Почему? — с вызовом.

— Ты похожа на малолетнюю проститутку.

Спугнутая звуком пощёчины чайка пронзительно закричала, нарушая предвечернюю тишину.

Митя схватил руку, только что отвесившую ему оплеуху, и, до боли, до белизны стиснув её своей, опалил самыми жаркими и самыми нежными поцелуями, на которые был способен в рамках данного обещания. Иоанна пыталась выдернуть руку, хлестала жениха его же букетом и, когда поняла, что это не помогает, крепко и торжествующе впилась зубами ему в запястье.

Митя вскрикнул от боли и сейчас же рассмеялся. Что было сил вцепился ей в косу и, резко рванув, развернул к себе её лицо. Приник губами и не отпускал, пока помада окончательно не размазалась и Иоанна не затихла в его руках.

— Ну что, пошли жениться? — спросил как ни в чём не бывало, весело и по-взрослому глядя в глаза.

— Куда же я теперь пойду, с размазанной-то помадой?

— А между прочим, так тоже очень даже ничего, — улыбаясь смазал большим пальцем с её лица излишки терракотовой краски. На пальце в золотистом вечернем свете следы были похожи на кровь. Свои губы — там тоже остался отпечаток её помады — по-плебейски вытер ладонью. Взял Иоанну за руку, чтобы не убежала, и торжественно, с важным видом, повёл её в церковь.

Так с тех пор и повелось, что Дмитрий Венцеславович Бортницкий — единственный человек, которому Иоанна Григорьевна позволяет быть сильнее неё. Точнее, не то чтобы позволяет, она просто примирилась с этим фактом. И, хотя перечень взаимных болей, бед и обид давно уже переполнен, так и хочется без конца смотреть в эти предгрозовые глаза и чувствовать себя девятнадцатилетней безрассудной девочкой. Ну кому из женщин не хочется вернуться в свои девятнадцать!

— Сейчас не до шуток, Ванька. Есть серьёзный разговор.

— Ты сначала руки помой. Полотенце я сейчас достану.

— Ты когда-нибудь уймёшься со своим прекословием, с желанием всё сделать по-своему?

— Наверное, никогда. "Не ждите, принц скупой и невесёлый"[2].

— Замолчи! Всё что угодно, только не эти стихи! Я их особенно ненавижу!

— Конечно, как раз потому, что они про меня… Может, хотя бы пальто снимешь?

Серое пальто с беличьим мехом раздражённо летит на пол в прихожей. Не заботясь о том, что может оставить грязные и мокрые следы, Дмитрий Венцеславович прямо в уличных зимних сапогах проходит в комнату и с силой сажает Иоанну Григорьевну на ближайший стул.

— Посидишь спокойно или привязать?

Молчит. Профессор садится напротив, не церемонясь, закуривает ("он же бросил много лет назад, сразу после нашей свадьбы, неужели опять закурил?&quot и начинает:

— Послушай. Так не может больше продолжаться.

— Так продолжается уже семнадцать лет.

— И больше не может. Человеческое терпение не безгранично.

— Что ты предлагаешь?

— Я болен. Мне осталось не так уж долго.

— Введи свою болезнь в апоптоз.

— Не перебивай, пожалуйста… Мне осталось не так уж долго — меньше года. И это время я хочу провести с семьёй — с Маришкой, Лизой и, если успею познакомиться с младшим, то и с ним тоже. Поэтому я пришёл просить тебя об одолжении.

Иоанна Григорьевна вопросительно кивнула.

— Ты помнишь вечер нашей свадьбы? Алый закат над Санта Мария делла Салюте, колокола, блики на воде...

… весёлая перекличка гондольеров была слышна даже здесь. В пустоте и мраморном холоде огромного храма, озарённого косыми лучами краснеющего по мере продвижения к западу солнца, под всевидящим взглядом старинной Богоматери, принесённой с Кипра в каком-то далёком веке, были даны обеты, которые не в силах был расторгнуть ни один человек и ни одна сила на земле. Свидетелем этих обетов, помимо священника и органиста, была полная простоватая девушка, которой за разглашение секрета была обещана особенно изощрённая смертная казнь.

Когда лёгкий белый вапоретто довёз новобрачных до Лидо, закат разгорелся в полную мощь. Да, над этим городом в пору ранней осени один закат был краше другого, но этот был особенный — их закат, самый рябиновый на свете, огненный, кровавый и горячий.

Как жаль, что пляж на Лидо находится с другой стороны острова, не на залив, а в море, и нельзя одновременно любоваться закатом и радоваться тому, что обещание выполнено и теперь наконец-то можно о нём забыть.

— Рада бы забыть, да не получается.

— Вот и у меня то же самое. Мы оба по-прежнему немножко больны друг другом. И, несмотря на твоё сопротивление, ты и сама прекрасно понимаешь, что это неизлечимо. И именно эту болезнь я и хочу ввести в состояние апоптоза.

— В смысле? — не поняла Иоанна Григорьевна.

— Так невозможно жить — на два фронта. Я люблю Марину, мне хорошо с ней — но какая-то проклятая зависимость, как от наркотика, неудержимо тянет меня к тебе. Было бы странно, если бы Маришка этого не чувствовала. Ты думаешь, ей легко?.. А болезнь, между тем, смертельна, и я вижу единственный выход: загнать её в апоптоз.

— Но… Митя, это подло! Сам посуди: у тебя скоро будет ещё один ребёнок, ты же не можешь допустить, чтобы он рос без отца!

— Ну, я ведь вырос как-то. Да и твой Серёжа.

— Но есть люди, которые тебя по-настоящему любят, не смогут без тебя жить.

— Конечно, есть, — он взял её за руку, — но слушай, Мариша встретила меня, когда хотя бы с первого впечатления я был весьма порядочным человеком. О Лизе я вообще молчу: разве может дочь не любить своего отца, который к тому же вложил в неё столько всего… Они обе любят меня-хорошего. Ты единственная смогла полюбить меня, зная, что я плохой и низкий человек. Ты сможешь жить, если я умру?

— Не знаю, не пробовала.

— Как всегда, пытаешься казаться сильной… Не сможешь ты. Я знаю. Я не смог бы… Так вот, я очень скоро умру, и там мне будет очень не хватать тебя, — он выудил из нагрудного кармана маленькую ампулу с бесцветной жидкостью, протянул её Иоанне, шепнув: "контрольный образец" и продолжал, — поэтому я прошу тебя уйти со мной, в наш вечный рябиновый закат. Ввести в апоптоз нашу любовь и раствориться в этом закате без остатка.

— И… ты думаешь, я сделаю это?

— Если по-прежнему любишь меня-подонка.

— А если нет?

Тяжёлый вздох.

— Тогда меня тем более ничто здесь не держит. Я буду глушить вино на набережной Неисцелимых, плакать от боли и ждать тебя.

— А я, может, проживу ещё сорок лет.

— А я дождусь! Но только мне будет очень тяжело. Ты ведь не заставишь меня мучиться так долго?

Иоанна Григорьевна упрямо покачала головой:

— Оставить Лизу, и Маришу, и маленького… всё-таки это подло. Они ни в чём не виноваты.

— Именно. Я ненавижу нас обоих за то, что я люблю тебя. В этом они тоже не виноваты. Ещё я создал, как ты правильно сказала, лекарство от жизни — и малодушно умолчал об этом, и без зазрения совести получил Нобелевскую премию за то, что придумал, как спасать людей от рака. Но разве можно с этим жить? Сама подумай… Я перед ними виноват — тем, что далеко не такой хороший человек, как они думают, и тем, что не могу справиться с жизнью без тебя.

— И поэтому ты продолжаешь малодушествовать и вместо того, чтобы бороться, хочешь уйти и бросить их!

— Ты как была змеюкой, так ею и осталась! Я ненавижу тебя за то, что люблю тебя. И себя — за это же, — Дмитрий Венцеславович не заметил, что повторяется, — и загнать эту обоюдную болезнь в состояние апоптоза — единственный возможный выход.

— Но… ты посмотри, как замело! Ведь до рябиновых закатов ещё жить и жить.

— Так я же говорю: это время я хотел бы провести с семьёй. Сделать для них всё, что смогу. Потом — какая разница? Врачи говорят, я к осени и так и так умру. Так что изменится, если я немножечко помогу себе?

— А ты как был подонком, так им и остался.

— И только ты одна и можешь любить меня такого.

И на это Иоанне Григорьевне возразить было нечего.

Профессор собрался уходить, и хозяйка молча встала проводить гостя. Уже в дверях, наклонясь к самому её уху, он шепнул:

— Только пожалуйста, сделай это не раньше, чем прочтёшь в газетах известие о моей смерти.

— Прямо "Призрак оперы" получается.

— Сравнивай с чем хочешь, — немного помедлил на пороге и потом уже в голос, без тени улыбки, всё так же пристально глядя в глаза:

— Ванька… на этой земле мы с тобой видимся в последний раз.

Осознание этих слов бросило Иоанну Григорьевну навзничь прямо на пол в прихожей в унисон с хлопком закрывающейся двери. Руки сами протянулись, силясь схватить и удержать — не его, а хотя бы его тень или мокрый след от его сапога.

Туристический сезон кончился ещё летом, поэтому юные новобрачные рассчитали правильно: в это время суток пляж был пуст и никто не мог им помешать. На до сих пор не отдавший тепло песок Митиными руками было заботливо уложено большое покрывало, чтобы назойливые песчинки тоже не мешали им.

У Иоанны оказалась совсем мальчишеская фигура, почти плоская и с узкими бёдрами. Это Митю как-то по-особому взбудоражило, придало трепетности, бережности. Проводя на Лидо свою первую брачную ночь (точнее, первый брачный вечер, ибо ночью его жене всё же нужно было быть у себя в гостинице), он чувствовал, что любит её с каждой секундой всё сильнее, хотя ещё вчера ему казалось, что любить сильнее невозможно в принципе. Иоанна, гибкая, как кошка, как змея, оказалась ещё замечательнее, чем он предполагал, и отличник Болонского университета чуть не захлёбывался от восторга.

Потом, вернувшись на ту сторону острова, где за растрёпанной ветерком рябью залива тонул в алых лучах самый волшебный в мире город, шептались о чём-то своём, смеялись безумию собственного поступка, теснее прижимались друг к дружке, когда налетал очередной порыв ветра и целовались без конца, и никак не хотели разлучиться.

Иоанна Григорьевна медленно поднялась и изумлённо огляделась по сторонам. Отряхнула от пылинок тёмно-серое домашнее платье. В обморок она падала, что ли? Вот те раз, никогда раньше такого не было. С чего это вдруг? Вспомнила, с чего — и сейчас же забыла обратно: в её сознание это не вмещалось.

Что это она, право? Осень ведь не скоро ещё. У неё ещё есть уйма времени, чтобы привести в порядок свои дела, напечатать ещё пару-тройку повестей, вдвоём с Серёжей поправить покосившийся крест на могиле Влада — за скобками: "нет, памятником на могиле профессора Бортницкого будет кому заняться и без неё", купить себе новые удобные туфли, подровнять стрижку...