Глава 11 - Истерика, или Папина дочка

Лиза Бортницкая с детства была папиной любимицей. Ещё бы, единственная дочка! Поэтому, несмотря на свой пол, неплохо управлялась с гаечным ключом, молотком и отвёрткой. Теперь, когда отца не стало, а Петя ещё совсем маленький, пригодилось. Да она теперь вообще за мужика в семье!

— Убери отсюда эту тварь немедленно!!! — завопила Марина Евгеньевна на частоте мощной пожарной сирены, увидев, что дочь аккуратно приколачивает к стенке фотографию Иоанны Рудневой.

Лиза так удивилась, что чуть не выронила из руки молоток.

— Мам, ты чего? Это не тварь, это Иоанна Григорьевна Руднева, прекрасная писательница и не менее замечательный человек. И… она умерла чуть больше месяца назад, ты, наверное, слышала...

— Да, слышала. Отравилась. "Аффтар, выпей йаду" — так ведь сейчас говорят… А впрочем, неважно… Туда и дорога! Собаке — собачья смерть!

— Мама!!! Да что она тебе сделала-то?! Она вообще, если хочешь знать, без пяти минут моя свекровь!

Марине Евгеньевне стало дурно. Лиза бросилась к ней, усадила на стул, налила воды. Мама шептала между приступами одышки:

— Ах, у тебя с этим… выблядком этой твари… всё серьёзно!.. Вы там, небось, своих наделали уже… Чем он тебя так присушил?! Знаешь поговорку? Яблочко от яблоньки… Знаешь?

Лиза просто не верила своим ушам. Её мать, её всегда толковая и рассудительная старшая подруга… Да, появление в дочкиной жизни Серёжи Марину Евгеньевну очень напрягло с самого начала, но она всегда была приветлива и гостеприимна и даже не подавала виду, что он неприятен ей, и вдруг… "Выблядок"… Где она только взяла это мерзкое слово?! Тем более, применительно к Серёжке.

— Никакой он не выблядок, а законный сын! И между прочим, замечательный мальчик! Чистейший! По нашим временам — на вес золота!

— Ага, Святейший Патриарх, Римский папа и Сам Господь Бог в человеческом обличье… Мать пишет порнографию, а сынок — ангел!

— Ах вот оно в чём дело! — выдохнула Лиза. — Так если хочешь знать, твой обожаемый Бунин гораздо откровеннее!

— Сравнила тоже! Бунин — гений! Лауреат Нобелевской премии, как твой отец.

— Вот видишь, значит, можно писать эротику и быть гением! И потом, у Иоанны Григорьевны эротические сцены всего в четырёх романах есть, и то очень осторожные.

Марина Евгеньевна сделала большой глоток воды, с трудом проглотила его и сказала тихо и обречённо:

— Серёжа в нашем доме больше не появится.

— Почему, мама?

— С каких это пор ты стала возражать?! — Снова завелась Марина Евгеньевна. — Я сказала "не появится" — значит, не появится!

И тут Лизины железные нервы не выдержали:

— А если я его люблю?! Мама! Мы встречаемся уже год, за это время с его стороны не было ни одного пошлого намёка!

— Вот видишь, началось уже! "Люблю!". Тебе семнадцать лет, Лиза! Дитё ты ещё! Начиталась порнографии — и вот, "люблю!". Чтоб я не слышала этого больше!

Лиза решила применить обходной манёвр. Этому её учил отец: "Если не можешь победить в лоб — схитри. Но никогда не унижайся".

— Мама, — девушка подошла и крепко обняла мать, — ведь до сегодняшнего дня ты всегда хорошо принимала Серёжу в нашем доме. Что изменилось, когда ты узнала, что у нас всё серьёзно? Ведь признайся, не в эротических романах Иоанны Григорьевны дело. Так в чём же тогда?

— А в том, я ж говорю тебе: яблочко от яблоньки недалеко падает. Всю душу из тебя вытянет, как эта тварь из твоего отца! — Марина Евгеньевна зажала рот рукой и стала одновременно рыдать и икать.

— Мам, ты о чём? — Девушка недоумённо похлопала ресницами.

— А о том, что твой отец любил эту женщину даже когда был женат на мне, — едва слышно прошептала Марина Евгеньевна, продолжая заходиться в злых, ненавидящих слезах.

— Мам, ты вообще в своём уме?! Да никто тебя не любил так, как папа! И мы с Петей тому подтверждение, и введением раковых клеток в апоптоз он стал заниматься, когда заболела твоя мама… А то, что книги Иоанны Рудневой папа читал — так это потому, что он любил хорошую литературу.

Вместо ответа Марина Евгеньевна подошла к большому письменному столу и отомкнула запертый после смерти Дмитрия Венцеславовича ящик. Долго копалась там, бормоча себе под нос: "не то… не то… где же оно?". Наконец, догадалась: нажала на хитро спрятанный рычаг. Дно ящика — естественно, со всем содержимым — бесценным, папиным, — поднялось наверх на пружинах, разбрасывая в воздух бумаги и другие важные вещи профессора, и открыло под собой пространство, достаточное для того, чтобы в нём мог поместиться туго набитый бумажный пакет. Он там и лежал, заботливо стянутый истёртой серой атласной лентой. Марина Евгеньевна бесцеремонно потянула за неё, и из пакета с тихим шелестом посыпались фотокарточки. Лиза села прямо на пол, подняла одну, рассмотрела. Всё те же строгие глаза и очень серьёзное выражение красивого лица. И на следующей тоже. И ещё на одной, и ещё. Иоанна Григорьевна, молодая и стройная, как нимфа, в купальнике на фоне моря. Она же в широкополой шляпе а-ля девятнадцатый век, в немыслимом платье, с бриллиантовыми серьгами в ушах, в полном расцвете своей красоты и молодости. Здесь — с книгой, в привычной своей ахматовской шали, прекрасный ракурс в три четверти. Да, эту женщину можно любить только до потери пульса, а слегка не получится.

Лиза была ошеломлена, но её изумление ещё усилилось, когда среди фотографий она нашла сложенную вчетверо чуть потёртую на сгибах бумагу. Развернула её — в глаза бросились строки иностранного текста. Кажется, по-итальянски:

"Chiesa di Santa Maria della Salute

Venezia, Veneto, Reppublica Italiana

Testimonium celebrationis matrimonii"[1]

Итальянского языка, да и латыни, девушка не знала, но увидев вписанные от руки имена "Demetrio W. Bortnizki" и "Giovanna G. Korzunova" и дату — 19 октября 198. года, почти сразу догадалась, что это, и холодок пробежал по её спине.

Конечно, Лиза Бортницкая прекрасно знала, что у отца до мамы была ещё одна жена, но они давно расстались, кажется, не мирно, и потому в семье профессора эта тема была под негласным запретом. А здесь, в бумажном конверте в потайном ящике отцова стола лежало неопровержимое свидетельство того, кто была его предыдущая жена; да более того, раз папа сохранил свидетельство о браке и фотографии, значит, он не только не забыл, но и не хотел забыть.

— Ты думаешь, я ничего не понимаю? — продолжала Марина Евгеньевна. — Они были женаты шесть с половиной лет! Так эта тварь вытянула из твоего отца всю душу, измучила его до невозможности своими вечными придирками и спорами. Когда он встретил меня, он был настолько усталым, что всерьёз подумывал о самоубийстве. Я приняла в нём участие, согрела его теплом своей души — вот уж чего точно не было у вашей Иоанны! А она всё равно всегда держала его на расстоянии туго натянутого поводка. Да, он заботился о нас с тобой, что верно то верно, но помани она его пальчиком — прибежал бы, виляя хвостом! И главное — перед кем бисер-то метал, нашёл тоже мне! Не заслужила она такого драгоценного бисера!

Лиза так и сидела на ковре посреди вороха фотографий, силясь осознать услышанное. Вспомнила, как летом они отдыхали на даче всей семьёй, даже с Серёжей. Папа всё время помогал — то в магазин сгоняет за пятнадцать километров на велосипеде, то в огороде копается, не подпуская маму, то старый хлам на чердаке разберёт, то придумает, как укрепить теплицу, чтобы на бок не заваливалась… а он ведь тогда всё чаще чувствовал слабость, похожую на хроническую усталость, и руки дрожали, Лиза сама видела. А уж за мамой он в то лето ухаживал как никогда, хотя всю жизнь, сколько Лиза помнила родителей, отец был очень нежен с матерью. Но этим летом её положение ещё прибавило папе внимательности и заботливости. Ну не может же быть — у девушки на глазах выступили слёзы — чтобы всё это было фикцией?! Как всегда в трудной жизненной ситуации, Лиза стала искать помощи у отца — серьёзно и взыскательно посмотрела на его фотографию, которую Марина Евгеньевна всё не решалась убрать с книжной полки. Со смерти Дмитрия Венцеславовича его общение с дочерью перешло в мысленно-чувственную плоскость, но оставалось почти постоянным. Девушка просто сидела и не сводила глаз с дорогого лица, с его ироничной и одновременно грустной улыбки, головы, почти облысевшей от болезни, родных глаз — точь-в-точь таких же, как те, что она видела каждый день в зеркале, залегших под ними мешков и морщинок — и почти до боли горячей, но доброй теплотой в сердце ощутила, что это не фикция. Отец любил и маму, и её, и братика, у Лизы не было ни повода, ни права сомневаться в этом. Потом она перевела взгляд на одну из всё ещё валявшихся на полу фотокарточек. Редчайший кадр: Иоанна Григорьевна запечатлена смеющейся. Лиза очень живо представила себе, как это, должно быть, выглядело в жизни, и вдруг как будто впервые осознала, что Иоанна Григорьевна тоже была живым и подчас даже тёплым человеком, а не прекрасным изваянием из каррарского мрамора. И тогда, несмотря на то, что мама всегда была для Лизы Бортницкой очень дорогим человеком, девушка всем существом прочувствовала ту страсть, которую можно было питать к этой женщине. Поймала себя на мысли, что у неё в голове эти двое всегда были как-то связаны. Возможно, тем, что и отец, и Иоанна Руднева были самыми своеобразными, сильными и живыми людьми из тех, кого она знала.

Собравшись с мыслями, Лиза решительно встала, подняла с пола пакет, молча собрала в него все фотографии и свидетельство о браке и заботливо, с особым каким-то чувством, перевязала атласной лентой — память, как вспышка, царапнул кадр, на котором совсем молодая Иоанна Григорьевна снята с очень похожей лентой в волосах — а может быть, даже с этой?

Девушка твёрдой рукой уложила конверт обратно под дно ящика, в потайное отделение.

— Не будем ворошить далёкое прошлое. Даже если и так — не наше это с тобой дело. Тем более, сейчас, когда никого из них уже нет в живых. Одно знаю точно: нас с тобой папа очень любил.

Насилу успокоив мать, накапав ей сердечных капель, безопасных для грудного вскармливания и уложив её спать, утихомирив расхныкавшегося от этих криков братика, Лиза устало выдохнула. Собрала все отцовские вещи обратно в ящик. Прошла в свою комнату, подошла к полке, где, рядом с иконами и статуэткой Елизаветы Тюрингенской, которую отец-католик считал её покровительницей, хранились дорогие для Лизы вещи — лепесток первой подаренной ей Серёжей розы, папино обручальное кольцо и перстень с кадуцеем, который отец последние несколько лет носил не снимая, и прочая сентиментальная дребедень в том же духе. Лиза подвинула табуретку и на недосягаемой с земли, но видной из любого угла комнаты высоте повесила две фотографии — отцовскую, с траурной лентой на уголке, и Иоанны Григорьевны — не ту, где она смеётся, а другую, недавнюю, позаимствованную у Серёжки. Раздумав, открепила от папиного фото чёрную ленточку: его ощущение где-то рядом было настолько сильно, что этот знак скорби казался нелепым недоразумением. Отошла, посмотрела издали. Хорошо. Пусть хотя бы в этом уголке её комнаты и её жизни и памяти они будут вместе. Сознание скребнула надпись на брачном свидетельстве "Venezia" и слова Лидии Григорьевны: "Остров Лидо — это в Венеции". Но за сегодня Лиза так устала думать! Лучше она обсудит это завтра с Серёжей, он умнее. А пока… ложась в постель и мысленно пожелав Серёжке спокойной ночи, девушка, ещё раз улыбнувшись в свой уголок, вспомнила фразу из одного хорошего фильма[2]. Почти незначительный эпизод — один из героев рассказывает, как его отец ушёл от мамы к другой женщине, и завершает свой рассказ словами: "… но я его понимаю: во-первых, я видел её фотографию, а во-вторых, мама тоже была не сахар".