Глава 16 - Бес в ребро, или Апология измены

— Здравствуй, Ванечка! Скоро ли ужин?

— Здравствуй, Митя! Послушай: "Цветок к груди приколот, кто приколол — не помню. Ненасытим мой голод на грусть, на страсть, на смерть". Нравится?

— Чего это ты, помирать собралась, что ли? Да рановато в двадцать пять, вроде.

— Да ну тебя! Снова ничего не понял! Это же Цве-та-е-ва! — С придыханием.

— Да хоть Козьма Прутков! М-да, видимо, ненасытим мой голод на суп, десерт и хлеб.

— Не хлебом единым...

— Согласен. Ещё, как минимум, наваристым борщом и добрым куском мяса. Придумай что-нибудь, я зверски устал.

Иоанна надулась. Да, есть, конечно, нужно, но неужели борщ может быть дороже Марины Цветаевой? Это же смешно: борщ ты съел — и он, так же, как и любая другая еда, прошёл через тебя и вышел естественным путём. А Цветаева, Ахматова, Гумилёв — это же вечно! В тот перестроечный год они хлынули на книжный рынок мощным потоком, и начинающий литератор Иоанна Григорьевна Корзунова (в отстутствие записи о браке в паспорте так и жила под девичьей фамилией) взахлёб открывала для себя этих авторов.

Когда через пятнадцать минут, вымыв руки и переодевшись, новоиспечённый кандидат химических наук Дмитрий Бортницкий вошёл в кухню, его жена сидела с ногами на маленьком диванчике, склонясь над какой-то книгой, а на плите из единственной кастрюли валил белый столб пара.

— Ну, что там на ужин? — Товарищ кандидат заглянул в кастрюлю. — Горячая вода, да? Наверное, это очень вкусно! Последний писк кулинарного искусства! И моя Ванька так утрудилась, готовя этот деликатес!

Встретился с недобрым взглядом жены. Ответил таким же. Игра в гляделки продолжалась довольно долго, потом Иоанна сказала отсутствующим голосом:

— Брось туда макароны.

— Э, дорогая, так ведь мы вчера последние доели. Не те сейчас времена, чтобы макароны каждый день есть. Да и вода почти вся выкипела.

— Ну и ничего. Поедим, что есть. С голоду не сдохнем — и слава Богу!

"Чем есть" оказался хлеб, яблоки и немного просроченные шпроты. Конечно, оба супруга были из богатых семей, но перестройка заставила обоих туже затянуть пояса.

Дмитрий как мог попытался объяснить жене:

— Ванька, я тебя очень люблю. Именно поэтому хочу жить с тобой, а не с Мариной Цветаевой. Она, говорят, была истеричкой.

— Ну и что же, что истеричкой, раз гениальные стихи писала? Вот Владу нравится!

Это имя последние месяца три-четыре в их доме слышалось постоянно, так что Дмитрия начинало потихоньку раздражать. Не настораживать, нет — неужели свою непростую, капризную эстетку-жену он будет ревновать к плюгавенькому слюнтяю неполных двадцати со смазливо итальянской внешностью и почти полным отсутствием интеллекта?! — но потому именно и раздражало: стоит о такой ерунде говорить так часто! Но талантливый химик Дмитрий Венцеславович Бортницкий неимоверно устал сегодня на работе, весь день смешивая разные вещества и отдавая лаборантам их и ЦУ, как правильно тестировать итог на крысах — работал фармакологом. Поэтому тратить последние силы на выяснение отношений с женой ему совсем не хотелось. И вслух он сказал спокойно и резонно:

— У Влада есть домработница. Когда уборку, стирку и готовку кто-то за тебя сделает, легко целый день напролёт наслаждаться стихами.

— О, кстати! — расцвела Иоанна. — Я у Влада в последнее время часто бываю, я с этой домработницей в большой дружбе. Давай пригласим её к нам и она нам поможет! Я всегда знала, что ты у меня гений! — и, звонко чмокнув в щёку не успевшего ничего возразить мужа, увлечённая этой идеей, как всегда и всем, по уши, бросилась к телефону.

— Алло, Мариш? Привет. А приходи к нам: нужна твоя помощь. Ты же знаешь, я совершеннейший профан в готовке...

Вполуха слушая эту воркотню жены по телефону, Дмитрий с грустью думал о том, что на одной любви не проживёшь. С их венчания ослепительным венецианским вечером прошло чуть больше шести лет, он по-прежнему был влюблён в Иоанну как мальчишка, об этом свидетельствовали и щедро рассыпаемые нежные слова, и его постоянные мысли о ней, о том, как бы сделать ей хорошо, и жаркие ночи, и тихая нежность по утрам, когда он, уходя на работу, любовался полусонной женой и ласково целовал её в висок или щёку — но с течением времени их любовь всё больше напоминала Дмитрию какой-то адский армрестлинг, где каждый из соперников стоит другого по силе и никак не хочет сдаваться. Она всё время спорила, иронизировала, возражала, всё делала по-своему — и этот внутренний огонь, который так обожал в ней Дмитрий, всё сильнее выжигал его изнутри, так что начинало хотеться мягкости, кротости. Огня ему с лихвой хватало и своего. И, если у Шекспира была пьеса "Укрощение строптивой", то в данном случае взаимоотношения супругов походили, скорее, на попытку двух строптивых укротить друг друга.

Теперь ещё эти стихи… Говорить нужно проще. У них в Болонском университете была риторика (Бог весть, зачем — наверное, на случай, если придётся выступать на конференциях), их там учили, что речь должна совмещать в себе два важных качества: ёмкость и краткость. Большинство обожаемых Иоанной поэтов, увы, не владели ни тем, ни другим. А значит, и чтение их было пустой тратой времени, как пустой тратой времени было и их написание. Нет-нет, Дмитрий Бортницкий любил художественную литературу, но только в прозе: там всё проще. Рассказы собственной жены он, кстати, очень ценил: в них звучал её настоящий голос, живой, родной, а не вычитанный у Цветаевой.

Отклеившись наконец от телефона, Иоанна сообщила ему, что Владова домработница — то ли Мария, то ли Марина, он не запомнил — будет у них завтра к полудню.

— С чего это? Я её не приглашал.

— Её пригласила я, — сверкнула глазами Иоанна.

— Не спросив моего согласия! Почему в субботу — в свой законный выходной, который мне хочется провести с любимой женой — я должен принимать у себя дома незнакомого человека?

— Потому что этот человек — моя подруга! И потому что она может нам помочь с наведением порядка и готовкой, как помогает Владу.

— Но… мы же собирались в музей, а потом в гости к Лиде.

— Ничего, сходим в воскресенье. И вообще, почему Марина тебе помешает, а Лида нет?

— Лида — своя, родная, считай, сестра и мне тоже. И кстати, почему бы тебе не позвать Лиду? Она тоже неплохо готовит.

— Мы поругались немного...

— Опять? Ну как, объясни мне, как с Лидой можно поругаться?

— Очень просто. Она снова охала и причитала, как в тот раз...

Дмитрий изменился в лице и спросил так грозно, что любая другая на месте Иоанны сжалась бы от страха в неприметный комок:

— А ты опять?..

— Да. Ну сам посуди, мы и вдвоём-то еле сводим концы с концами, куда нам ещё третий, тем более, маленький, о котором нужно усиленно заботиться...

—… вместо того, чтобы читать стишки и кропать слезливые романчики! — продолжил её невысказанную мысль Митя. Его колотило от гнева. — Да пойми же ты, что мы, как ты выразилась, "еле сводим концы с концами" только потому, что ты сидишь дома сложа белы рученьки! А ты не пробовала пойти поработать?

Иоанна вспыхнула — и Боже мой, какая же она стала красивая с плотно сжатыми губами и зеленющими от гнева глазами!

— А это, по-твоему, не работа?! — она вынула из пишущей машинки и кинула супругу в лицо два листа бумаги. — Это не работа?! — показала ему свои истёртые и потрескавшиеся от постоянного стучания по клавишам пальцы.

— Нет. Это хобби. Работа — это то, за что платят деньги… и вообще, это не повод убивать собственных детей!

— Они ещё не люди, а просто скопление клеток, мой милый отличник по молекулярной и клеточной биологии!

— Да прекратишь ты всё передёргивать или нет?! — Дмитрий прямо зашёлся от ярости. — Пойми ты, я хочу детей! Наследников всех моих знаний, навыков и талантов! Я хочу твоих детей, Ванька!

— А я пока нет! — парировала Иоанна почти уже совсем спокойно. — Потом, через пару лет, когда я прочно встану на писательские рельсы...

— Не встанешь ты на них! Не те времена! Но если я ещё раз узнаю, что ты сделала аборт, я придушу тебя вот этими руками и не дрогну!

— Что ж, — Иоанна фирменно пожала плечами и поджала губы, — значит, в следующий раз ты об этом не узнаешь.

И вот тут он влепил ей пощёчину. Правда, сейчас же испугался — то ли собственного поступка, а то ли такого до холодных мурашек по спине чужого выражения в её глазах. Обнял и прошептал совсем спокойно и кротко:

— Ведь ты же могла погибнуть...

— Могла, — кивнула женщина.

— А обо мне ты подумала? — он прислонился лбом к её лбу.

— Конечно! Ты был бы счастлив: никто больше не возражает, не перечит, не читает дурацкие стишки и не кропает слезливые романчики!

— Дурашка ты, Ванька! — пожурил жену Дмитрий совсем уже ласково. Иоанна не расслышала горечи в этих его словах.

— А что, можно подумать, сильно любишь!

— А что, тебе мало доказательств?

— Давай считать: невнимание к моему внутреннему миру, ругань, пощёчина… — женщина стала загибать свои тонкие длинные пальцы, — м-да, в самом деле, доказательств более чем достаточно!

— "Невнимание к твоему внутреннему миру?" — изумлённо подняла брови Лида, когда в воскресенье, сидя у неё в гостях, сестра рассказала ей об их с Митей ссоре. — Да ты в своём уме?! Ну вот скажи мне, ты хотя бы просто от скуки хоть раз интересовалась фармакологией?

— Ещё чего! — Иоанну почему-то передёргивало от брезгливости всякий раз как речь заходила о химических веществах. Поняла, к чему клонит сестра, и продолжила, подняв голову:

— Но я горжусь Митиными достижениями! Мне приятно и лестно быть женой такого выдающегося человека.

— Ты долго эти слова заучивала? — фыркнула Лидия. — Звучит так по-книжному!

— Ну вот ещё ты будешь мне рассказывать, что искренне, а что нет! Я люблю Митю и...

— А в чём она выражается, твоя любовь? В перемигиваниях у него за спиной с Владом?

— Замолчи! Да что ты в жизни понимаешь! Стерпеть, простить пощёчину, прощать невнимание и непонимание того, что составляет сущность и смысл моей жизни — разве же это не любовь?

— Опять двадцать пять! — всплеснула руками Лида. — Да никто так не ценит твой литературный дар как Митя!

— И тем не менее, он мне тут сказал, что не видит перспектив для моего творчества. "Не те сейчас времена", — передразнила Иоанна мужа.

— Ты дура или стерва? Он же не о перспективах говорил, а о времени! О том, что даже такой гениальный писатель как ты в наше время вряд ли пробьётся высоко и далеко.

— Если он любит жену, он должен верить в неё.

— В жену — да, но не в систему.

— В-общем, Лида, я тебя прошу, не лезь в наши дела, мы сами разберёмся!

— Да разбирайтесь на здоровье, кто вам мешает! — отмахнулась Лидия Григорьевна. — Только мои-то чувства пожалейте тоже! Ты ж не чужой человек, ты ж сестра родная!

— А раз родная, значит, ты должна быть на моей стороне, а не на Митиной.

— Я должна быть на стороне того, кто прав в данной ситуации, — отчеканила младшая сестра. — И потом, Митя мне тоже, считай, брат.

— Митя — "считай", а я — настоящая.

— За что ты его так ненавидишь?

— Это я не ненавижу. Это я так люблю, — Иоанна совсем успокоилась, вняв доводам разума, и даже усмехнулась.

Сказав, что пошла ставить чайник, Лида вышла на кухню, где сидел опустошённый Митя. В жизни он нередко бывал навеселе, но сегодня впервые был, что называется, вдрабаданище. Когда Лида вошла, он посмотрел на неё глазами забитой собаки, не знающей, ждать от хозяина лакомства или плётки. Девушка подошла и молча положила руку ему на плечо. Митя потрепал её по запястью и пробормотал заплетающимся языком:

— Сестрёнка...

— Да, Митюш, я здесь.

— Здесь… а как там?

— Всё в порядке, — заверила его Лидия, — но я боюсь, Иоанна очень расстроится, увидев тебя в таком виде. На вот, попей апельсинового соку, запей горячим чаем и ни о чём не беспокойся.

Дмитрий внял её совету и в самом деле стал значительно бодрее. До метро и от своей станции до дома они с Иоанной шли под руку, выискивали в озябшем ноябрьском небе знакомые созвездия, смеялись, вспоминая курьёзные случаи из жизни, и Митя купил с рук закоченевший букетик каких-то маленьких симпатичных цветов, а Иоанна сразу при выходе из метро передарила его задумчивому Грибоедову, глядевшему на затихающий город со своей забронзовевшей высоты.

В субботу накануне посиделок у Лиды Марина прийти не смогла, и Митя надеялся, что тема закрыта. В понедельник, вернувшись с работы, он поразился: в квартире царила идеальная чистота, а в воздухе витали такие ароматы, что слюнки у хозяина потекли ещё в прихожей.

— Ванечка! Какая фея тут у нас побывала?

Фея, вынырнувшая из кухни, оказалась коренастой пышнотелой блондинкой с лицом, здорово напоминавшим куклу Барби.

— Ой, здравствуйте, Дмитрий… простите, забыла Ваше отчество… — смутилась гостья, краснея, как шестнадцатилетняя девочка. И именно от этого, а вовсе не от улыбки, у неё на щеках появились симпатичные ямочки.

— Ничего, можно просто Дмитрий.

— Хорошо, спасибо. А меня Марина зовут… Простите, ужин ещё не совсем готов, но через десять минут будет! — она так незаметно подала хозяину тапочки и повесила на крючок в прихожей его пальто, что Митя даже изумился.

— Ой, — хлопнула себя по лбу фея, — совсем забыла! Иоанна Григорьевна просила Вам передать, что поехала в этот… как его… клуб литераторов; чтобы Вы её к ужину не ждали, там у них собрание какое-то...

— "А потом в десять часов вечера..." — пробормотал Дмитрий Бортницкий себе под нос — и снова изумился, услышав, как Маринин голос заканчивает фразу вместе с ним:

— "… в МАССОЛИТе состоится заседание..."[1].

Магнитофон голосом Фрэнка Синатры ненавязчиво пел что-то джазовое, вино приятно обжигало гортань. Первая часть писательского вечера — какой-то жутко заумный доклад о тенденциях современной литературы — подошла к концу, и небольшой фуршет предварял вторую часть — чтения. Начинающая, но подающая большие надежды писательница Иоанна Корзунова собиралась прочесть на вечере свой новый рассказ — "Январская сирень". Нет, она не волновалась, но во время фуршета на всякий случай внимательно осмотрела себя в зеркале.

— Не переживай, ты безупречна! — шепнул женщине её друг Владислав Руднев, уловив её взгляд. — Тебе никто не говорил, что в тебе есть что-то поразительно серебряновечное?

— Какое отличное получилось слово, — отметила рассеянно Иоанна, едва улыбнувшись, — серебряное и вечное...

— Да-да, звонкое и драгоценное, как серебро. И вечное, вечное...

У него были чёрные-пречёрные глаза, как спелые сливы, вызревшие под жгучим, но добрым итальянским солнцем, и такого же цвета волосы, не то чтобы кудрявые, но вихрастые и беспорядочные. А ещё мечтательная, чуть блаженненькая улыбка. Влад и так был на пять лет моложе Иоанны, а когда улыбался, выглядел совсем мальчиком. И женщине вдруг стало грустно от того, что у неё никогда не было младшего брата. Но ведь иногда, в какой-нибудь другой, немножко волшебной реальности, братьев выбирают, как мужей, как имя для ребёнка, как книги, которые ты прочтёшь — на всю жизнь?

Влад был сыном лучшей подруги Элеоноры Викторовны Корзуновой, Иоанниной матери. Они были знакомы ещё в детстве, но разве второклашкам интересно играть с трёхлетками? А потом их пути разошлись, чтобы сойтись неожиданно в полуподвальчике на Бронной в такой же точно вечер почти полгода тому назад. Тогда у Иоанны очень некстати сломался каблук, и Влад вполне серьёзно предложил ей отломать второй. Сейчас, как он и сказал, она была безупречна: прямое чёрное платье, едва закрывавшее колени, подчёркивало её фигуру, серое боа из искусственного меха — "кошечка", как звала его Иоанна — оттеняло цвет глаз, а свежесделанная стрижка изящно приоткрывала мочки ушей с капельками жемчужных серёг. И в тот вечер Иоанна Григорьевна Корзунова совершенно забыла о том, что эти серьги подарил ей на шестилетие свадьбы муж. Вспомнила об этом только когда уши от них вконец устали, сняла аккуратно и бережно сложила в сумочку. То ли сделала она это как-то по-особому, очаровательным лёгким жестом, то ли в голову ударило выпитое вино, то ли повлияла общая романтическая атмосфера и волнующий голос, поющий о двух незнакомцах в ночи, но только Влад, совершенно не стесняясь присутствием других людей, вдруг подошёл и осторожно поцеловал её в мочку, в самую дырочку от серёжки. Иоанна стрельнула в него суровым взглядом, но это было так неожиданно и необычно, что в следующую секунду она рассмеялась, запрокинув голову. А когда Влад коснулся губами второй мочки, она выгнулась, как кошка, нечаянно обнажив сзади основание шеи, выглянувшее из-под предательски соскользнувшего боа. Следующий залп Владовых губ пришёлся как раз туда.

— Прекрати, я же за… — Иоанна хотела сказать "замужем", но осеклась, вспомнив, что штампа в паспорте у неё нет. Есть свидетельство о венчании, но эти обеты, благословлённые алым венецианским закатом — их с Митей глубоко личное, интимное дело. А с формальной, государственной точки зрения она, должно быть, не замужем: кого будет волновать бумажка, выданная за рубежом, да ещё и религиозным учреждением?

— "За..." или не "за...", — засмеялся Влад, — какая разница? Мы же не собираемся прямо завтра под венец бежать!

"Да и вообще не собираемся", — уже про себя.

— В этом-то всё и дело! — но распалённый ухажёр совсем не слушал Иоанну и мягко, но властно тащил её в сторону широкой лестницы.

Под лестницей оказалось достаточно пространства, чтобы скрыться от посторонних глаз. Там Влад и Иоанна позволили себе, пожалуй, слишком многое, но всё-таки ещё не перешли последней решающей черты. Но может быть, только потому, что в тот момент, как Владовы длинные всепроникающие пальцы наткнулись на трудноразрешимую для большинства мужчин загадку застёжки женского бюстгальтера, громкий голос организатора мероприятия возвестил о начале второй части вечера. И через пять минут, к изумлению и восхищению Влада Руднева, вмечто дразнящей, одновременно отталкивающей и отдающейся почти девочки за трибуной стояла собранная, серьёзная и непроницаемая молодая женщина, уверенным голосом читавшая собственный рассказ. Он был, безусловно, талантлив и даже с претензией на гениальность, Влад понимал это и даже слегка пугался её теперь. В этой женщине с детской фигурой жила такая непреодолимая и непобедимая сила, что ему вдруг стало не на шутку страшно. Но этот испуг сейчас же растопила в себе дерзкая и будоражащая, как хорошее вино, мысль: начнись вторая часть мероприятия хотя бы на нескольуо минут позже — и вся эта сила, вся эта слабость наиграно бессильно опущенных ему на плечи рук, весь этот огонь — всё могло принадлежать ему. Пожалуй, ради постоянного счастья обладания этим сокровищем он согласен даже на прозаичные мелочи вроде штампа в паспорте.

Наваристый борщ был так вкусен, что даже гурман Дмитрий Бортницкий отметил про себя, что вряд ли пробовал борщ лучше. Салат из свежих овощей и малиновый кисель дополнили впечатление. И вроде бы, совершенно простые блюда, а вот ведь как вкусно!

— Спасибо, Мариночка, Вы меня просто восхищаете! — воскликнул Митя, вытирая рот салфеткой.

— Да ладно Вам… — домработница опять зарделась и опять на чуть пушистых щеках проступили весёлые ямочки. — Но мне приятно!.. Ладно, — глядя на часы и по-прежнему легко и незаметно домывая последнюю тарелку, — Иоанну Григорьевну я всё равно не дождусь, так что лучше Вы скажите: когда мне зайти в следующий раз?

— Завтра, — проронил Дмитрий вполне искренне, но как-то машинально.

— Да ведь до завтра не успеет накопиться дел! — засмеялась Марина.

— Ну и что? Вы всё равно заходите. Поговорим о "Мастере и Маргарите", да мало ли ещё о чём...

— Ну ладно, — согласилась домработница и заторопилась домой.

Когда Иоанна вернулась в родные пенаты, муж уже лежал в их общей большой постели и старательно делал вид, что спит. Раздевшись и наскоро приняв душ, Иоанна скользнула под свою часть одеяла и почти сразу уснула блаженным сном. И тогда, в ярком свете полной луны разглядывая безмятежное выражение её лица, острый локоть заложенной под подушку руки, поднимающиеся и опускающиеся от дыхания ключицы, не обонянием, даже не интуицией, а каким-то метафизическим осязанием Дмитрий вдруг ощутил всё то, что всё-таки случилось после второй части этого дурацкого собрания. Вспомнил Лидо, усилием воли удержал слёзы, тихонько встал, прошёл на кухню, не зажигая света, и от отчаяния не осушил, а вдребезги расколотил об пол бутылку водки и, за компанию, две тарелки. Подмёл осколки, вытер пол, открыл окно, чтобы выветрились спиртовые пары, и в голове его созрел ошеломивший даже его самого план действий.

На следующий день произошло два события, сыгравшие решающую роль в дальнейшей судьбе героев.

Днём на работе Дмитрий Венцеславович получил приглашение на новую должность. Работать предстояло со смертельно опасными веществами, но и зарплата была несопоставима с его нынешней. Он согласился не раздумывая, причём больше из-за первого факта, чем из-за второго.

А вечером, когда Иоанна была на очередном литературном чём-то, разговор с Мариной о "Мастере и Маргарите", по чёткому расчёту Дмитрия, закончился тем, чем рано или поздно должен был неизбежно закончиться. Поняв, что без последствий эта встреча не обошлась, Дмитрий как честный человек (ха-ха!) решил расставить все точки над i и обо всём рассказал жене. И, даже несмотря на свой далеко не платонический роман с Владом Рудневым, Иоанна обиделась смертельно. Разве не вечны были клятвы, данные в Санта Марии делла Салюте? Разве зазря она отдала себя практически первому встречному? Ах нет, её история с Владом — это совсем другое, а жизнь она хотела бы прожить с Митей, и такая банальная измена от того, от кого женщина, как ни странно, меньше всего её ожидала, ранила Иоанну до глубины души.

Расставались бурно, с обоюдными колкостями, с припоминанием всех былых грехов, особенно двух абортов, которых Дмитрий никак не мог простить жене, но без истерик и слёз, ибо оба были горды. Узнав, что дело в-основном в беременности Марины, Иоанна значительно смягчилась и сказала, что в таком случае, конечно, ему нужно идти к ней.

Через несколько дней, зайдя в последний раз, Дмитрий Венцеславович показал Иоанне штамп, поставленный в его паспорт ближайшим отделением ЗАГС. В графе, где вписывают жену, бесстрастным канцелярским почерком было выведено: "Марина Евгеньевна Кошевая". Иоанна Григорьевна внимательно посмотрела на бывшего теперь уже мужа и даже почти без язвительности в голосе, стараясь звучать искренне, сказала:

— Поздравляю! Совет вам да любовь! — и широко перекрестила Дмитрия размашистым православным крестным знамением.

И за это спокойствие, даже невозмутимость, хотелось не то прибить её на месте, не то обнять как можно крепче, как там, на Лидо. А чего больше, Дмитрий Венцеславович не знал, поэтому решил, что это привычка и со временем она пройдёт сама собой, и с лёгким сердцем отправился жить свою новую жизнь.

— "Не ждите, принц скупой и невесёлый, угрюмый принц, не распрямивший плеч, чтоб Иоанна разлюбила — голос! Чтоб Иоанна разлюбила — меч!" — крикнула бывшая жена ему вслед цитатой из стихотворения Цветаевой о Жанне Д'Арк. Наверное, на их с Мариной Ивановной языке это означало, что эта упрямая и волевая женщина никогда не изменится, но кандидату химических наук было уже лень вдаваться в подробности.

На следующее утро Иоанна, никому ничего не сказав, отправилась в ближайшую, недавно открывшуюся после советского времени церковь и вернулась оттуда с бумагой, свидетельствующей о том, что такого-то числа в таком-то храме раба Божия Иоанна Григорьевна Корзунова через Таинство покаяния присоединилась к Православной Церкви. Лиде и Владу она потом объяснила свой шаг патриотизмом, и только дорогая её сердцу пишущая машинка "Ундервуд" — кстати, Митин подарок — с которой хозяйка, оставшись наедине, иногда разговаривала по душам, узнала правду: в сознании новообращённой православной одна бумага аннулировала другую. Лучезарным вечером в Санта Мария делла Салюте с Дмитрием Венцеславовичем Бортницким венчалась католичка Giovanna G. Korzunova. Согласно новой бумаги, таковой больше не было.

Ещё через несколько дней Иоанна поняла, что беременна сама. От Влада, в этом она была уверена. Хотя...