Глава 19 - Уйти по-английски

Дмитрий Венцеславович открыл глаза. Бросил взгляд на электронные часы: белые цифры на чёрном фоне, помноженном на темноту ночи, были видны очень отчётливо. Шестнадцать минут второго.

Долго не мог припомнить, что ему снилось. Такое сладкое, лёгкое, времён его первой молодости. Помнил только, что в этом сне было много солнца. И часы. Большие часы, поставленные вертикально. И что-то синее и золотое, и необъятное, что вмещалось целиком в его тогда любящую жизнь душу и всё равно оставалось на месте и возвышалось над ним, улетая в раскалённое небо, тоже синее и золотое.

И вдруг, во внезапной вспышке осознания, в оставшейся от его сна приятной пустоте он отчётливо увидел два голубых окошечка с золотыми цифрами. Слева — римские, справа — арабские. Римских — двенадцать, арабских — шестьдесят. Точнее, пятьдесят пять, потому что в следующие пять минут оба окошечка перекатываются на другую цифру, и отсчёт арабскими начинается заново.

Так вот что ему снилось! Часовая башня на площади Сан Марко! И собор, и дворец дожей, и парящий на столбе над лагуной крылатый лев, а на другом — не то Георгий, не то Фёдор Стратилат, а вместо дракона — крокодил, и от этого весело. А если, стоя лицом к заливу, посмотреть направо — там, в безмятежном строгом покое над беспокойным городом величественно дремлет огромная светло-серая церковь, и называется она Санта Мария делла Салюте, то есть, "Дева Мария здоровья", потому что там каждый пришедший чистосердечно может получить исцеление от любой хвори. И там его ждут. Ждёт тоненькая девочка, порывистая, гибкая, обжигающая сильней огня, обожаемая до дрожи, до изнеможения. И совершенно неважно, девятнадцать ей лет или сорок четыре. Будь хоть все сто!

Вспомнил, от чего проснулся. От ужаса: а если не ждёт?! Потом успокоился: и не должна ждать. Ещё два дня. Но нужно ещё многое сделать.

И вдруг Дмитрий Венцеславович осознал, что в его сне часы на башне вели обратный отсчёт. Значит, всё правильно, звёзды — считая мозаичные на соборе святого Марка и зодиакальный круг на Часовой башне — сошлись, и пора именно сегодня.

Маришка с самого рождения Пети, три с половиной недели назад, спит с ним на диване. Профессор тихо подошёл и долго смотрел на жену. Посапывает, как девочка. На лоб выбилась светлая, недавно ещё и мелированная прядь. Одной рукой, как плюшевую игрушку, обнимает Петю. Тот спит так же мирно. Идиллия.

Врачи говорят, что жить профессору Бортницкому осталось, в лучшем случае, неделю. Да он и сам прекрасно это знает: гениальный химик, как-никак. Работал с вредными веществами уже много лет. Нет, эту болезнь в апоптоз ввести нельзя: если организм медленно разрушается изнутри, самоубийством клеток это не вылечится. Острой резью внутри: "и разбитое сердце тоже".

Как странно: с Маришей даже не жалко расставаться. Она — земная и должна принадлежать земле. Профессор очень удивился бы, если бы ему сказали, что её в принципе ждёт какая бы то ни было будущая жизнь. А главное, ей не объяснишь, что в эту пору осени над Венецией горят самые ослепительные закаты на свете, и наблюдать их лучше с острова Лидо. Она только пожмёт плечами, до умиления симпатично улыбнётся, так что на персиках её щёк появятся ямочки, и спросит: "Ну и что? Я и с балкона у себя в Москве могу наблюдать не менее красивые закаты!"

Другое дело, Иоанна… Марине он обязан слишком многим, но болезнь, приключившаяся давным-давно ливневым вечером на Лидо, действительно неизлечима, а жить всё время на два фронта неимоверно тяжело, да и аморально. Выход остаётся один: какую-то из этих жизней нужно срочно ввести в апоптоз. И, судя по тому, что снилась Венеция, он точно знает, какую. Профессор Бортницкий никогда не был особенно религиозен в общепринятом понимании этого слова, но чётко чувствовал, что метафизика сильнее физики, а клятва перед Богом — штампа в паспорте. Ну в самом деле, какое из утверждений сильнее — "объявляю вас мужем и женой!" или "In Nominem Patris, et Filii, et Spiritus Sancti"[1]? In nominem садящегося в алом торжестве лучей солнца, воды и камня, и всего древнего города. Это гораздо больше, чем любовь, чем жизнь. И это что-то, что одновременно греет и терзает его все эти двадцать пять лет, переживёт любой апоптоз. А всё остальное нужно сбросить, как балласт, который держит его здесь и не пускает туда. Иначе — во всяком случае, так он истолковал свой сон — часы досчитают до начальной точки, рябиновый закат разочарованно погаснет, поняв, что невеста не пришла — и ухаживать за профессором, закрывать ему глаза будут Мариша и Лиза. И с их солнечной, тёплой, тихой и крепко стоящей на ногах земностью в его душу войдёт непростительный покой, желание расслабиться и поверить в то, что вот эта кровать, на которой он будет умирать, этот белый потолок и сиреневые цветочки обоев — и есть настоящее счастье. И именно тогда, а вовсе не с умиранием земной оболочки, закончится жизнь. А этого ему не хочется. Нет, жизнь должна продолжаться, и в ней непременно должен быть рябиновый закат на Лидо и стройная девушка с певуче балладным именем, жгучей зеленцой глаз и непростым, но живым характером.

И кстати, Мариша, да и дочь, знают его как порядочного человека — и любят честной, простой и вполне объяснимой при помощи логики любовью. И только Иоанна сумела полюбить его-подонка, а значит, она одна и любит по-настоящему.

Самоубийцы обычно оставляют после себя предсмертные записки. Но в данном случае лучше уйти, не прощаясь: всё равно объяснить им так, чтобы они поняли, он не сможет. А так это будет выглядеть как предсказанная заранее смерть от болезни.

Ампулу с "Канцероцидом" профессор Бортницкий взял на работе ещё зимой, когда врачи дали ему сроку до осени. Точнее, две ампулы. Сказал, что для того, чтобы лучше разобраться как устранить страшнейший побочный эффект. В лаборатории они заняты разработками других веществ, поэтому на то, чтобы довести до ума это, элементарно не хватает времени.

"Ну, хватит размышлять, пора решаться! Ванечка моя, пью за твоё здоровье. До нашей серебряной свадьбы остаётся два дня, не забудь прийти, а то ведь я один не выдержу, а второй такой спасительной ампулы у меня уже не будет, и придётся мне целую вечность встречать рябиновый закат одному. Ты ведь этого не допустишь?".

Времени ещё хватит, чтобы спрятать пустую ампулу подальше, в самый захламленный ящик стола. Лечь обратно в постель. Пожалуй, перекреститься на прощание, для храбрости.

"Ванька моя, не подведи!".