XLIV Вечер

Но я любил ее, как сорок тысяч братьев

Любить не могут!

У. Шекспир «Гамлет»

…участь единого существа не менее важна,

чем судьбы миллионов; одна живая душа

стоит королевства.

А. де Монтерлан «Мертвая королева»

Бледный, шатающийся, полумертвый Жозеф вошел в церковь монастыря Сен-Реми в сопровождении вооруженных стражников сеньора де Леруа. Церковь сияла яркими огнями зажженных свечей и синеватыми, траурными бликами витражей. На возвышении стоял гроб с телом настоятеля, озаренный тысячью мерцающих точек. Зрачки сарацина расширились, и он сделал шаг к гробу. Но путь ему преградил брат Колен с каменным и суровым лицом. Он набросил на плечи Жозефа великолепную белую ризу и произнес с почтительным поклоном:

— Аббат мертв. Вы наш новый настоятель. Смиренные братья приветствуют вас.

Ослепленный и растерянный стоял брат Жозеф посреди холодной церкви. Все окружающее казалось ему абсурдным, фантастическим кошмаром. Тяжелая, раззолоченная риза камнем давила на грудь, яркие огни слепили глаза… Он чувствовал мучительное, смертельное головокружение, но не мог вымолвить ни слова…

Сарацина подвели к сверкающему алтарю, и началась торжественная месса. Под звуки радостных песнопений монахи увенчивали всеми знаками достоинства аббата этот живой труп, равнодушно повиновавшийся бессмысленным приказам…

Застывший взгляд Жозефа был безотрывно прикован к лежащему в гробу спокойному и бледному отцу Франсуа. Но душа его была далеко отсюда… С губ машинально срывались ледяные латинские фразы, но Жозеф не слышал их. Он думал о той несчастной девочке, которую он покинул сегодня утром. Вот так же и она будет произносить бессмысленные фразы перед позолоченным алтарем. Вот так же будет задыхаться под тяжелыми одеяниями. Пройдут годы, но они ничего не узнают друг о друге. Никогда больше не увидят друг друга. Каждый из них, вдали от другого, превратиться в мертвую куклу, будет тихо тлеть и холодеть под своим сияющим покровом… Будет делать безжизненные движения и существовать с мертвым взглядом и небьющимся сердцем… Боже, как долго тянется эта нелепая месса! Как тяжело стоять здесь на коленях! Сколько прошло времени?.. Минута или столетье?.. А впереди огромное море этих невыносимых, бесчисленных минут… Как хочется закрыть глаза и упасть пылающим лбом в обжигающий, ледяной снег!..

Когда торжественная церемония завершилась, Жозеф, не говоря ни слова, поднялся с пола и, не снимая сверкающего парадного облачения, отправился во двор. Там он сел под раскидистым деревом и просидел весь день, пока небо не стало лиловым, и не сгустились первые сумерки…

Под вечер его воспаленный взор различил вдали, за распахнутыми монастырскими воротами, какие-то неверные силуэты. Сарацин встал и, подобно выходцу из могилы, не разбирающему дороги, направился к воротам. В потоке бессмысленной, застывшей во времени действительности это странное зрелище необъяснимо повлекло к себе его болезненный дух.

— Куда вы? — крикнул ему Колен, ни на мгновенье не терявший его из виду.

Но Жозеф ничего не ответил. Он подошел к брату Ватье, ковырявшемуся во дворе, и хриплым голосом спросил:

— Что там?

— Да черт их знает, — равнодушно отвечал тот, кинув беглый взгляд за ворота. — Какое-то похоронное шествие.

Сарацин медленно вышел на дорогу. Так оно и было. Мимо монастыря двигалась пышная похоронная процессия. Редкие, красноватые звезды факелов освещали вереницу безмолвных теней. Среди них были мрачные плакальщики, лица которых тонули в глубоких капюшонах. Замыкали призрачное шествие благородные, великолепно одетые сеньоры и дамы. Блуждающий взор Жозефа узнал в толпе монсеньора де Леруа с сыном, Сесиль, сеньора де Сюрмона, юную Клэр… Бледные лица были залиты слезами, слышались подавленные всхлипывания и вздохи, горькие жалобы на судьбу и мольбы, полные черной печали… Над головами собравшихся, подобно огромной лодке на тихих волнах, плыли погребальные носилки с пышным, траурным покровом…

Словно во сне, Жозеф поднял остановившийся взор вверх… И тогда в мире наступил страшный, леденящий холод. Рушились империи и царства. Небо падало на землю. На пыльной дороге стоял язычник в белой ризе с мертвой маской вместо лица. А на погребальных носилках лежала бледная девочка в алом платье…

Чей это чудовищный вопль, похожий на рев раненного зверя, перевернул сердца внутри людей?.. Нет, он вырвался не из человеческой груди… Человеческому существу не снести той невыносимой боли, которой он был рожден…

Голубоватые лучи луны освещали застывшие в ужасе человеческие фигуры. На земле сидел язычник с искаженным, изуродованным жестокой мукой лицом, прижимал к себе хрупкую, мертвую девушку, заглядывал ей в лицо, разбирал дрожащими пальцами ее волосы, выл, как дикие волки, плакал и смеялся…

— Разве это ты, моя маленькая? — нежно обратился он к ней, устроив мертвую Бланш у себя на коленях. — Да нет же! Вся эта дорога, эта процессия, этот душный вечер… все это мне снится! Если бы и вправду я держал тебя мертвую на коленях, то этих звезд, этого неба не было бы перед моими глазами… Боже, дай мне поскорее проснуться! Еще ни разу ты не посылал мне такого нестерпимого кошмара! Ее прозрачные пальчики… Какие они холодные! О нет, мои поцелуи больше не согреют их, хотя бы я сидел здесь над тобой целую вечность… О, ответь мне, ответь мне, бедняжка: как ты могла?! Зачем ты это сделала?! Она не отвечает! Мог ли я допустить, мог ли помыслить, что она решится, что она это сделает! Если бы я знал, если бы я только знал, я бы с наслаждением позволил пронзить себя тысячью мечей!.. Что же ты натворила! Растаяла, как облако на рассвете… Выпрыгнула из мира и оставила меня выть от нестерпимой боли! О, как же это больно, видеть ее такой! Холодной и неподвижной… А ведь ее глаза сверкали, как факелы в тумане! Милосердный боже, дикие звери разрывают мне внутренности своими острыми когтями! Прошу тебя, девочка, еще один взгляд в этой страшной ночи мира!.. Почему мое сердце не разорвалось и кровь не хлынула у меня изо рта в то мгновенье, когда твои губы коснулись проклятого яда! Я животное, я демон, я могу сносить пытки! Но она… почему, Господи?! Разве ты не видел, что она всего лишь невинный ребенок?! Даже голодные звери не посмели бы причинить ей зла…

Он наклонился к ней, покрыл куском своей ризы, и, тихонько погладив по голове, продолжал:

— Спи, моя девочка, спи… Больше я тебя не покину. Мы останемся на этой дороге, пока не кончится мир… Я буду охранять твой сон. Помнишь, ты хотела, чтобы мы просыпались вместе?.. Теперь ты вечно будешь спать у меня на коленях… Ночь превратится в день, а время — в вечность, но мы больше не расстанемся… В Аль-Андалусе круглый год сияет весеннее солнце… Ад только под этими небесами. Но ты ушла из ада! Зачем ты не взяла меня с собой?! О, я больше не буду прижимать к сердцу ее сердце! Оно не бьется… Мои виски… как они пылают! Разве это еще не конец, Господи?! Как же жестоко твое наказание!

Он бросил страшный, блуждающий взгляд на немые фигуры, застывшие перед этой чудовищной сценой.

— Взгляни на них, Господи! Ты наказываешь меня, отобрав жизнь у этого невинного ангела… Скажи мне, разве среди них я худший?! Вот этот великий государь ведет к алтарю женщину, мужа которой он убил собственными руками! Разве его руки не в крови, Господи?! Или вот этот сеньор… бедная девочка еще не остыла, а он уже облачил вторую дочь в свадебные одежды! Так где же их наказание, ответь мне! Ты говорил: «Если грехи ваши красны, как кровь, сделаю их белыми, как снег». Так почему же не сделал мои, милосердный Боже?! Ныне они стоят перед тобой чистые, а я один проклят! Но чем провинилось перед тобой это несчастное дитя, не ведавшее зла, чистая слеза которого могла искупить грехи всей Вселенной?! Ныне все они будут в золоте и радости, а она будет спать в холодном склепе! Что мы сделали?! Вовеки не будет нам прощения! Мы воевали за жалкий клочок земли, за разрушенный замок, мы захлебывались ненавистью, мы вгрызались друг другу в горло… и вот мы все живы, а страшная вражда пала на голову этого невинного ребенка! Жалкий клочок земли! Да знаете ли вы, что один ее вздох стоит больше тысячи королевств! В вашей уродливой клетке… она одна была живая… Жизнь несчастной девушки! Как это много! Как это безмерно много! Это больше, чем все ваши цепи и замки, обычаи и феоды! Это больше, чем все ваши знатные предки! Венцы государей и даже престол Господа ничто перед ее единым взором! Посмотри на меня, девочка… Нет, этот взор погас навеки… Но вся роскошь и власть мира не вернет мне сияния ее любящего взгляда! Она мертва! Но неужели вы не видите, что только она и была живая! А мы… «раскрашенные гробы»… К чему нам свет и воздух?! Мы полны праха! Мы сгнили изнутри… Мы отравляем своим дыханием все чистое и сверкающее, что упало в этот мир! Зачем ты пришла сюда, девочка?.. Лучше бы ты оставалась на небесах… и я никогда не знал тепла твоей души и тела… тогда бы не было так больно! Так мучительно больно! «Раскрашенные гробы»… Она одна живая… Только в ее сердце билась живая кровь! Но что же вы с ней сделали?!

Ослепленный, пугающий, дикий, он крепко держал свою добычу. Но сеньор де Сюрмон все же осмелился шагнуть к этому неистовому демону.

— Верните мне мою дочь, — сдавленным от слез голосом попросил он. — Я расторгаю оммаж, принесенный сеньору де Леруа… Отныне я больше не буду его вассалом…

Сарацин с рычанием повернулся к нему и еще крепче вцепился в тело Бланш своими сильными руками. Он жутко расхохотался и закричал в лицо мессиру Анри:

— Не будет вассалом… Она не дышит! О чем вы говорите, сумасшедшие?! Разве вы еще не поняли?.. К чему ваши замки и феоды?! Ее глаза закрыты, и сердце больше не бьется… Она не ваша дочь! Она моя! Ведь правда, мое дитя?.. Ведь правда, моя единственная возлюбленная?.. Она вас не знала! Вы убили ее! А я был ей и отцом, и учителем, и мужем… О, как же я люблю ее! Вся моя душа изорвалась в кровавые клочья от этой мучительной страсти… Разве это вы смотрели, как она тихо шевелила губами, разбирая арабские буквы?.. Разве вы играли с ее мягкими волосами?.. Разве у вас на груди она прятала свое пылающее личико?.. Бланш, мой трепетный ангел, я не вынесу жизни без твоего чудесного голоса! Дитя, я больше его не услышу! Я больше не осыплю тебя поцелуями! О, твой крохотный ротик… я больше не смогу его коснуться!..

— Пойдемте, — с усилием произнесла баронесса де Кистель. — Оставим это уродливое чудовище…

И, словно толпа черных теней, люди медленно стали покидать сумеречную дорогу. Угасли последние факелы, и кромешная тьма нависла над миром.

— Неужели вы не видите, что это вы чудовища! — крикнул обезумевший сарацин им вслед. — Женитесь! Радуйтесь! Стройте на ее смерти ваше черное счастье! Ваши дети возненавидят друг друга! Волчье Логово и их отравит своим вековым ядом! Вы не люди, вы звери и призраки! И ваши дети станут такими же! Все мы навеки прокляты! Только у меня было единственное дитя… И вот я держу ее холодный прах… Так будет и с вами! Единственное дитя, как же я люблю ее, Господи!

Он снова наклонился к безжизненному телу, покоившемуся у него на коленях и, поцеловав ее в лоб, тихо зашептал:

— Здесь мы будем спать с тобой, девочка… Я буду охранять твои сны. Мы увидим солнечный Аль-Андалуз… Там так красиво! И там никогда не бывает холодно…

Он осторожно снял ее с колен, лег рядом с ней, устроил голову девушки у себя на груди и закрыл глаза. Было темно и тихо. Их обступали чарующие и пугающие звуки ночи… Холодные лучи луны серебрили пустынную дорогу, на которой спали нечеловеческим сном безумный сарацин и его мертвая невеста…