II В монастыре

Когда я с ним познакомился, он был уже в

преклонном возрасте; белизна волос выдавала его годы, но

в глазах еще сверкал огонек молодости, а приветливая усмешка,

блуждавшая у него на устах, усиливала общее впечатление

уравновешенности и покоя. Изящество, каким отличалась его

речь, было также свойственно его походке и жестам, и даже

обычно мешковатое монашеское одеяние отлично прилегало

к его статной фигуре.

Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»

Внутри собора было уже пусто и сумрачно. Боковые

приделы заволокло тьмой, а лампады мерцали как звезды, — так

глубок был мрак, окутывавший своды. Лишь большая розетка

фасада, разноцветные стекла которой купались в лучах заката,

искрилась в темноте, словно груда алмазов, отбрасывая свой

ослепительный спектр на другой конец нефа.

Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»

При добром сердце твое лицо, мой мальчик, стало бы

красивым, — продолжала я, — даже если бы ты был черней арапа;

а при злом сердце самое красивое лицо становится хуже, чем

безобразным.

Эмили Бронте «Грозовой перевал»

Не говоря ни слова, человек с фонарем провел гостя через темный и узкий коридор, миновав который, они оказались в просторной, холодной и слабо освещенной зале. Длинный деревянный стол, на который упал взгляд юноши, наводил на мысль, что это была трапезная монастыря. Колеблющееся пламя фонаря осветило еще два черных монашеских силуэта. Высокие и величественные своды залы продолжали тонуть во тьме.

Вопреки опасениям горожанина, вызванным таинственностью места и поздним временем, он сразу же услышал обращенные к нему приветливые слова, произнесенные мягким и вежливым тоном:

— Вот наконец и вы, дорогой мэтр. А мы уже начали беспокоиться, что вас так долго нет. На дворе непогода и ночь… Брат Ватье, — обратился говоривший к монаху-проводнику, — собирается дождь?

— Нет, — коротко ответил тот.

— Как нет? — вмешался человек с фонарем. — Я видел большие тучи, когда открывал вам дверь…

— Нет, — упрямо повторил брат Ватье. — Дождя не будет. Будет снег.

Это глубокомысленное замечание было оставлено без ответа.

Тем временем, монах, начавший разговор с гостем, подошел к нему, продолжая свои расспросы:

— Вы проделали долгий путь, верно? Вы, должно быть, очень устали? Боже мой, да вы просто дрожите от холода, бедное дитя!

С этими словами, он заботливо снял с горожанина капюшон и подвел его к очагу, который юноша заметил не сразу, так как огонь в нем едва тлел, тихо пожирая остатки обгоревших дров. Красные, сверкающие искры одна за другой медленно срывались в золу.

Только теперь стало ясно, что, несмотря на свою тонкую и хрупкую фигуру, приезжий совсем не так юн, как это казалось на первый взгляд. Ему было не меньше двадцати трех лет, если не все двадцать пять.

— Простите, я должен был уже давно представиться. Меня зовут Жиль дель Манж. Я послан в вашу священную обитель господином Пьером дель Манжем, графским бальи, чтобы…

— Мы знаем, кто вы, и с какой целью посланы к нам, — перебил его человек, державший фонарь, и в тоне его голоса приезжему послышалось что-то странное…

Немного согревшись и успокоившись, Жиль, в свою очередь, получил возможность как следует рассмотреть людей, в общество которых его забросила судьба.

Монах, который столь любезно заговорил с ним, был уже стар. Ему, вероятно, было около шестидесяти лет. Однако, умное лицо этого человека все еще сохраняло следы былой утонченной и изысканной красоты. Живые темные глаза смотрели на собеседника с искренним и неподдельным интересом. Тонкие губы слегка улыбались. Правильные, приятные черты не портили даже морщины. Волосы, некогда темные, теперь почти полностью поседели. В отличие от остальных монахов, на которых одежда болталась как придется, на старике сутана сидела с безупречным, едва ли не придворным, изяществом. Это было особенно удивительно, учитывая, в каком глухом и диком месте находился монастырь. Во всей его фигуре чувствовалась почти юношеская гибкость и стройность.

По любезным и вежливым манерам, по изяществу одежды и по преклонному возрасту стоявшего рядом с ним монаха, Жиль пришел к выводу, что, наверняка, видит перед собой настоятеля.

В лице брата, державшего в руке фонарь, не было ничего запоминающегося или необычного. Небольшие, спокойные глаза под густыми бровями, широкий лоб, плотно сжатые массивные челюсти, немного поредевшие темно-русые волосы и печать легкой усталости и равнодушия на лице. Ладони у него были широкие, а на кончиках пальцев виднелись следы свежих чернил. Из-за своей отстраненности и равнодушия, а возможно, и из-за чернильных пятен на руках, человек этот производил впечатление скептичного и сосредоточенного мыслителя. На вид ему можно было дать лет пятьдесят-пятьдесят пять. Но, несмотря на пожилой возраст, в нем, как и в настоятеле, казалось, еще не угасла воля к действию и жизненные силы.

Третий монах, хотя и откинул скрывавший его лицо глубокий капюшон, до сих пор не произнес ни слова и не вышел из тени. Его высокая, худая фигура казалась еще более вытянутой и бесплотной при слабом свете затухающего очага. Несомненно, он был моложе и настоятеля, и брата с фонарем, но в нем совершенно не чувствовалось их живости и силы. Скрестив руки на груди, и замерев в странной неподвижности, монах смотрел куда-то поверх голов всех собравшихся в зале. В его светло-голубых глазах застыл неведомый и нездешний покой. Бледное лицо святого брата можно было бы назвать красивым, если бы не впалые щеки и не чрезмерная худоба, портившая эти правильные и по-северному холодные черты, хранившие на себе печать неумолимой суровости и какой-то недоступной остальным смертным благодати. Прямые, светлые волосы придавали его лицу еще большую прозрачность.

Вид этого неподвижного, погруженного в созерцание монаха почему-то наполнил душу Жиля робостью и легким страхом. Только одна вещь не вязалась с его задумчивостью и благочестием. Широкие рукава сутаны были испачканы чем-то вроде цветной краски…

Пока Жиль, с любопытством молодого человека и горожанина, разглядывал обитателей монастыря, настоятель снова обратился к нему:

— Я полагаю, мы зря теряем время. Вы, конечно, устали после долгой и утомительной дороги. И я был бы очень плохим хозяином, если бы тотчас не предложил вам отдохнуть.

— Святой отец очень любезен, — с легким поклоном ответил Жиль. — Признаюсь, я не отказался бы от отдыха. Вечер был таким холодным… И этот ужасный ветер…

Молодой человек не отказался бы и от ужина, но, видимо, так далеко любезность настоятеля не простиралась.

— Брат Ватье, — бросил святой отец проводнику, — вы закрыли ворота на ночь?

— Нет, — безмятежно отвечал тот.

— Что значит нет?! Почему вы их не закрыли?!

— Вы мне не приказывали.

— Милосердный Господь! — настоятель всплеснул руками. — Да неужели вам на все нужны мои приказания?! Где это видано, оставлять ночью ворота открытыми! Идите и закройте их немедленно.

Брат Ватье повиновался, нисколько не прибавив шагу.

— А где брат Жозеф? — поинтересовался настоятель, оборачиваясь и ища кого-то взглядом. — Я же велел прийти всем… Брат Ульфар, вам известно, где он может быть?

— Когда я покидал церковь, то оставил его там, — произнес высокий монах тихим, ровным и бесцветным голосом. Он говорил с сильным фламандским акцентом.

— Мне проводить вас, отец Франсуа? — вмешался человек с фонарем.

— Нет, благодарю вас, брат Колен, в этом нет необходимости. Дайте мне фонарь. Я сам отведу нашего гостя. Отправляйтесь в свои кельи.

Властным жестом настоятель взял протянутый ему светильник, пламя которого становилось все бледнее и слабее, и пригласил Жиля следовать за ним.

Выходя из залы, молодой человек только успел заметить, как величественная фигура брата Ульфара выплыла в другую дверь. Если бы не тихий шорох сутаны, его можно было бы принять за призрака, ибо шаги его были неслышны и незаметны…

Брат Колен, оставшись без фонаря, продолжал в глубокой задумчивости стоять у двери.

Отец Франсуа шел столь быстрым и решительным шагом, что уставший Жиль едва поспевал за ним. Когда он начинал отставать, маяком ему служил красный маленький огонек, во тьме коридоров похожий на крохотную, догорающую звезду…

Они миновали одну залу и свернули в другую. Во всем большом и холодном здании царили мрак и пустота. Быстрые шаги настоятеля гулко отдавались под старинными сводами, пробуждая странное, как будто разбивающееся на тысячу осколков, смутное эхо, которое постепенно замирало в самых отдаленных и таинственных уголках святой обители…

Наконец отец Франсуа толкнул какую-то тяжелую, резную дверь, и они вошли в пустую монастырскую церковь.

Жиль застыл пораженный. Ему никогда не доводилось бывать в церкви ночью. Хотя на дворе стояла тьма, здесь морозный воздух был наполнен удивительным синевато-лиловым легким светом, который парил вокруг вошедших, подобно инею, падающему с неподвижных ветвей в безветренную зимнюю ночь…

У Жиля невольно появилось искушение поймать этот дивный свет в ладонь. И будь он один, непременно попробовал бы это сделать.

Где-то в глубине церкви голубоватые тусклые искры пробегали по узорчатым, цветным витражам, вызывая в памяти блуждающие болотные огоньки, манящие запоздалого путника…

Откуда-то со стороны двери в залу долетали неистовые порывы ветра. Должно быть, одно из окон было разбито.

Вдалеке переливался золотыми бликами и вспыхивал багряными отсветами великолепный алтарь. Свечи, стоявшие на нем, все до единой, были безжалостно потушены дуновениями злого ветра…

— Брат Жозеф, вы здесь? — крикнул отец Франсуа.

Никакого ответа.

И, тем не менее, церковь не была совершенно безлюдна. Под одним из окон на коленях стояла человеческая фигура, слабо освещенная мерцающим светом единственной, догорающей свечи.

Сначала Жилю показалось, что этот человек молится. Но когда они подошли ближе, он понял, что ошибся. Одной рукой коленопреклоненный монах прикрывал от ветра угасающую свечу, а другой — что-то судорожно и неистово чертил на лежавшем рядом желтом листе бумаги, низко-низко склонив над ним голову… Казалось, он даже не слышал шагов и не видел людей, пришедших нарушить его добровольное одиночество.

Только при этих словах настоятеля, прозвучавших так близко от него, монах поднял голову, и Жиль в ужасе отшатнулся, слабо вскрикнув от удивления и неожиданности. Все происходящее приобрело черты бессмысленного, жестокого, затянувшегося кошмара!

Прыгающий язычок пламени осветил своим неровным светом смуглое лицо язычника, неверного, сарацина!

Это было настолько страшно и невероятно, что Жиль не мог сделать ни единого шага, не мог произнести ни одного слова…

Прямо на него смотрели черные, сверкающие глаза сарацина, полные мрачного и адского, но какого-то вдохновенного и яркого огня. Ноздри острого, хищного носа нервно и взволнованно трепетали от таинственного ветра. Изогнутые, отливающие синевой, брови и настороженно сжатые сухие губы придавали его лицу серьезное и грозное выражение. На высокий лоб, прорезанный тонкой морщинкой, появившейся от частых и невеселых раздумий, в беспорядке падали черные, мокрые от пота, волосы.

Сложно сказать, сколько лет было этому чужестранцу. Возможно, немногим больше тридцати. Но замкнутое, отчужденное, недоброе выражение лица, больше подходящее преследуемому зверю, чем человеку, делало его резкие и острые черты старше и печальнее…

Тяжеловатой фигуре сарацина, скрытой под складками широкой черной сутаны, скорее были присущи сила и крепость, чем гибкость, изящество и стройность.

Его рукава тоже были перепачканы краской, как у брата Ульфара.

Неверный в благочестивом и добром краю, в христианской церкви, да еще и облаченный в монашеское одеяние! Поистине, что могло быть нелепее и невероятнее этого бессмысленного и хаотичного кошмара!

Однако, придя в себя от первого потрясения, Жиль очень скоро пожалел о вырвавшемся у него неосторожном восклицании. Ибо после него лицо сарацина стало еще угрюмее и суровее, если такое вообще было возможно.

— О, я должен был вас предупредить.., — тихо произнес отец Франсуа, глядя на растерянного гостя.

Затем он обратился к неверному:

— Брат Жозеф, это племянник бальи. Мы решили поселить его в вашей келье на то время, пока он будет пребывать в нашей обители.

Но до какой же невообразимой степени возросло удивление горожанина, когда сарацин ответил старому монаху на чистейшем валлонском наречии, ничем не отличавшемся от того, на котором говорил сам настоятель!

— Прекрасно, святой отец! И с чего я удостоился этой великой чести? Неужели люди никогда не оставят меня в покое! О, я желал бы, чтобы они навсегда забыли о моем существовании и оставили меня наедине с моими холодными стеклами…

Его низкий голос звучал резко, насмешливо и неприятно.

После минутной задумчивости брат Жозеф продолжал:

— А почему нельзя было поселить достойного гостя у брата Ульфара или у брата Колена?

— Вы же знаете, — немного смутившись отвечал настоятель, — брат Колен очень занят своими бумагами, хозяйством… А брат Ульфар… он ревностно предается молитвам. Нам всем следовало бы по мере сил подражать его благочестивому примеру…

— Вы правы, — холодно прервал его сарацин. — Должно быть, в нашей святой обители бездельничаю только я один…

Он стремительно и резко поднялся с колен, и, бросив на побледневшего Жиля презрительный взгляд, коротко сказал:

— Идемте.

Через несколько минут племянник бальи уже находился в маленькой, неуютной келье, тускло освещенной голубоватым лунным светом, который тихо струился из крохотного окошка под самым потолком. Низкий стол, стоявший в келье, был завален ворохом бумаги. На листах чернилами были начерчены какие-то причудливые, угловатые рисунки.

Брат Колен принес еще одну жесткую монастырскую постель, на которую Жиль упал, изнемогая от усталости.

И все же, несмотря на это, его сердце продолжало тревожно биться. Так вот какие «чудеса» ожидали его в этом далеком монастыре! Ночь под одной крышей с врагом Господа и христианской веры! Да Жиль лучше бы предпочел встретить здесь целый легион призраков или оборотней! Они-то хотя бы исчезают на рассвете…

Не спал и сарацин. Он сосредоточенно копался в рисунках, разбросанных на столе и на полу, и, тяжело дыша, рвал некоторые из них в мелкие клочки, нисколько не заботясь о том, куда они падали…

Внезапно Жиль поймал на себе его взгляд и тотчас притворился спящим.

— Не бойся, спи спокойно, — произнес брат Жозеф. — Я не убиваю женщин и не ем маленьких детей… Хоть об этом так увлекательно и рассказывают почтенные хронисты и авторы куртуазных романов.

Слабо улыбнувшись, он лег на свое жесткое ложе и дунул на свечу. Догорающий язычок пламени исчез в единое мгновенье, и все погрузилось в непроницаемый мрак…