XXX У графа

Разве можно было двинуть эти массы

чем-нибудь, кроме огромного рычага?

Если этот рычаг в своем падении раздавил

несколько ничтожных, бесполезных

существ, — разве я виноват перед Тобою?

Люди сочтут меня злым, но сочтешь ли ты,

Верховный Судья? Нет, ты знаешь, что,

обладая беспредельной властью, человеческое

существо становится виновным перед себе

подобными…

А. де Виньи «Сен-Мар»

Он не признает вечными те договоры, что

были заключены вами, когда вы устраивали

вашу жизнь; он считает даже, что в своем

безумном ослеплении вы не видите подлинной

жизни, и что та чопорная важность, с коей вы

мните управлять царством, которое всегда для

вас за семью замками, поистине смехотворна, —

и все это называете вы озлоблением.

Э. Т. А. Гофман «Житейские воззрения кота Мурра»

Этот проступок тем глубже вонзается в мое сердце,

чем старательнее я прячу нож от людей.

Ф. Шиллер «Коварство и любовь»

— Да, тогда я все постигаю до конца, — продолжала

она, возвысив голос, с пламенем во взоре, — но

вокруг меня все остается холодно и мертво. И когда

мне рукоплещут за трудную руладу или искусный

прием, мое пылающее сердце сжимают ледяные руки!

Э. Т. А. Гофман «Дон Жуан»

Не в высшем ли начертано законе,

Что слава, власть — предмет вражды людской —

Не стоят нашей яростной погони,

Что там, за гробом, счастье и покой.

Дж. Г. Байрон «Паломничество Чайльд-Гарольда»

Wie kann es möglich sein, gerechter Gott?

Ich dachte was uns weite — bringt,

sind Einsicht und Kritik.

Wie kann es sein

dass die Vernunft, die diese Welt erhellen soll,

besiegt wird

vom Zauber der Musik?

«Wie kann es möglich sein?» Mozart!

Как это может быть, справедливый Боже?

Я думал, что нам помогут критика и понимание.

Как может быть, что разум,

который должен освещать этот мир,

побежден чарами музыки?

«Как это может быть?» Мюзикл «Моцарт»

У тебя есть все: своя империя, слава.

А теперь еще и дом. Но сегодня нет никого

беднее тебя.

Индийский фильм «Замужняя женщина»

В монастыре Сен-Реми были очень обеспокоены внезапным исчезновением настоятеля. Вернувшиеся с поля крестьяне рассказали братьям о странном похищении аббата бароном де Кистелем. Встревоженные монахи собрались в просторном и прохладном зале капитула, чтобы обсудить загадочное происшествие. Капюшоны были сброшены, губы сурово сжаты. В глазах светились самые разнообразные противоречивые страсти. Синеватые витражи бросали темные, траурные отсветы на бледные лица.

Последним вошел брат Жозеф. Он только что вернулся из мастерской, где работал весь день, и его широкие рукава все были залиты свежей, цветной краской.

— Что случилось? — бросил он, подходя к столу. — По какому случаю объявлено собрание? Вы оторвали меня от важных дел…

— Представьте себе, на свете бывают дела поважнее ваших драгоценных стекляшек, — язвительно ответил брат Колен.

— А где отец Франсуа? — спросил Жозеф, оглядываясь по сторонам и пропустив мимо ушей замечание Колена.

— В замке барона де Кистеля, — холодно и спокойно произнес Ульфар.

— Где?! — воскликнул потрясенный сарацин. — Но что он там делает?.. Я ничего не понимаю! Объясните мне наконец, что произошло?

— Для этого мы и собрались здесь, — пояснил брат Колен. — Барон де Кистель нарушил границы наших священных земель. Аббат хотел ему воспрепятствовать, но барон захватил его в плен.

— Захватил его в плен?! — задыхаясь от возмущения, крикнул брат Жозеф. — Да как этот безграмотный варвар посмел до него дотронуться?! Что за чудовищные беззакония позволяет себе этот проклятый дикарь?! Если хоть одна капля крови отца Франсуа упадет на землю, я убью его без единого угрызения совести!

— Господь запрещает убивать, — монотонным голосом проговорил брат Ульфар, не глядя на Жозефа.

— Подождите, Жозеф, не сходите с ума, — остановил его Колен. — Ваш неистовый пыл тут ни к чему. Грубую силу не победить ее же оружием. Барон де Кистель — могущественный сеньор. Мы бессильны против него. Отец Франсуа сам совершил непростительную ошибку. Он пошел к барону один. И теперь наказан за свою неуместную и глупую храбрость.

— А что мне делать с воротами? — неожиданно вмешался брат Ватье. — Настоятель не вернется сегодня, это уже мне известно. И когда закрывать ворота? Не оставлять же их открытыми до утра…

— О чем вы говорите? Сейчас не до этого, — отмахнулся брат Колен. — Надо решить, что нам теперь делать.

— Нужно молиться Всевышнему. На него вся надежда, — уверенно отвечал Ульфар, не переставая меланхолично перебирать деревянные четки, висевшие у него на поясе.

— Значит вы предлагаете сидеть, сложа руки?! — вспылил сарацин. — Отцу Франсуа грозит смертельная опасность! Быть может, он сейчас за решетками… Он во власти этого кровожадного зверя, а вы говорите мне о молитвах?!

— Остыньте, Жозеф, — строго произнес Колен, беря его за рукав. — А что мы можем сделать? Мы бедные братья. У нас нет могущественных защитников. Никто не поможет нам в нашей беде. Сопротивление бесполезно. Ульфар прав: остается ждать и надеяться на милосердие Господа нашего…

— Ждать?! Чего мы должны ждать?! Когда нам привезут его изуродованный труп?!

— Что за безумный бред вы выдумываете? — презрительно усмехнулся брат Колен. — Это опять ваше больное воображение играет с вами злые шутки…

— Так что с воротами? — снова начал Ватье. — Раньше настоятель приказывал мне их закрывать, а теперь и не знаю, как быть…

— Дались вам эти чертовы ворота! — в бешенстве крикнул Жозеф. — Чтоб дьявол затолкал их вам в глотку! Мы ведем речь о жизни человека, а вы лезете со своими нелепыми заботами!

— Да уж, нелепые заботы, нечего сказать, — тихо проворчал брат Ватье. — Только, если настоятель вернется, я расскажу ему всю правду. Я уж расскажу по чьей вине ворота простояли всю ночь открытыми… Можете быть уверены, я это сделаю…

— Нужно отслужить вечерню и расходиться по кельям, — решил Колен. — Мы не можем ничего сделать для аббата.

— Ну уж нет, — процедил сквозь зубы Жозеф, резко повернувшись к нему, как хищник, почуявший добычу. — Если у вас вместо сердец холодные камни, то в моем еще бьется человеческая кровь. Я не оставлю отца Франсуа в когтях злобного волка! У меня есть чувства и есть благодарность.

— Что вы задумали? — встревожился брат Колен. — Я никуда вас не отпущу! Не хватало нам еще одного скандального приключения!

— Я не нуждаюсь в вашем разрешении! — дерзко бросил сарацин прямо ему в лицо. — Вы говорите, у нас нет защитника? Так вот, он есть. Я пойду к графу Леруа и буду просить помощи у него. Он благосклонен ко мне, и не откажет в такой малости. Правда, не в моем характере унижаться перед сеньорами, но ради спасения дорогого мне человека я готов на все! И если грубая сила не может мне помочь, пусть помогут унизительные просьбы!

Произнеся эти резкие слова, он быстро направился к выходу, не слушая сбивчивых возражений Колена и ни разу не обернувшись.

________________

Монсеньор Гильом де Леруа устало сидел в кресле, в мрачной и холодной зале с наглухо закрытыми окнами. Он чувствовал себя больным и разбитым. Его мучили жар и жажда. Бессильно опущенные плечи благородного сеньора покрывал теплый плащ, отделанный дорогим мехом. Красноватые отблески догоравшего очага отражались в его лихорадочно блестевших зрачках. Склонившись на сторону, граф сам медленно мешал пылающие, жаркие угли. На тонкую, узорную решетку фонтаном падали алые и светлые искры, а он следил за ними печальным, зачарованным взглядом… Серые пылинки пепла ткали причудливые узоры на остывающих, обугленных дровах. Красные, умирающие отсветы пламени плясали на каменном полу, мешаясь с дрожащими ночными тенями…

Перед сеньором де Леруа в почтительной и вежливой позе замер его сын, готовый внять первому слову своего отца и господина.

— Итак, вы хотите отправиться ко двору графа Эно, — медленно произнес граф, продолжая лениво ворочать угли в угасающем очаге и даже не предлагая сыну присесть в кресло напротив.

— Да, монсеньор. Если вы позволите. В наших владениях очень скучно.

— Скучно? Вы удивляете меня, сын мой, — сдержанно, но холодно проговорил сеньор де Леруа. — Кого должны заботить ваши неустойчивые настроения? Или вы забыли, кем вы являетесь, дорогой мой Тьерри? Вы наследник знатного и великого рода.

— Я всегда помню об этом, — отвечал юноша, опуская голову.

— А я начинаю в этом сомневаться, — строго, но без тени гнева возразил граф. — О чем вы мне говорите? О минутной скуке? Вы не юная девица, чтобы страдать из-за такого пустяка. Вы должны думать о другом, и тогда у вас не останется времени, чтобы предаваться пустой тоске… Куда вы собрались? В Валансьенн? Что ж, отлично. Я вовсе не против, чтобы наследник нашего прекрасного графства имел безупречные манеры. Но поверьте мне, Тьерри, манеры — это далеко не главное для государя. К тому же, вы нужны мне здесь. У меня в отношении вас серьезные планы…

— Если вы пожелаете, монсеньор, я останусь, — со вздохом произнес молодой человек.

— Разумеется, вы останетесь. О поездке не может быть и речи. Вы подчинитесь приказу вашего отца и государя.

— О, если бы вы были для меня в первую очередь отцом, а не государем! — воскликнул Тьерри, и в его глазах вспыхнула слабая искорка жизни. — Вы бы поняли, как невыносима эта деревенская скука!

— Мне не нравится ваш образ мыслей, — прервал его отец. — И мне не нравится этот пыл, который все еще вспыхивает в ваших глазах…

— Отец, если бы вы были молоды и меньше думали о нашем графстве, вы бы поняли мои чувства!

Брови графа де Леруа сурово сдвинулись, и он ответил ледяным тоном:

— Не говорите мне о чувствах. Государи не должны о них думать. Взгляните на мир вокруг. Сколько безумных поступков было совершено по вине страстей и чувственного ослепления. Сколько было развязано кровавых распрей, сколько совершено супружеских измен! Сколько королевств разрушилось из-за безрассудных поступков их государей! Умейте владеть собой, сын мой. Гнев, зависть, любовь — вот причины войн, отчаяния и чудовищных падений. Сеньор должен быть всегда уравновешенным и здравомыслящим. Это принесет счастье его подданным и желанный покой ему самому… Опирайтесь всегда лишь на ваш рассудок и навсегда заглушите в вашем сердце вопли страстей. И тогда вы сможете стать настоящим великим правителем. Быть может, подданные упрекнут вас в недостатке милосердия. Зато ваша бессмертная слава будет греметь в веках!

— Монсеньор, — несмело начал Тьерри, — хронисты говорят, что идеальный государь должен быть щедр и великодушен, храбр и благочестив…

— Старые хронисты — несносные болтуны, — отвечал мессир Гильом, презрительно пожав плечами. — Кому нужна безумная щедрость? Глупые сеньоры проматывают целые состояния, украшая свои варварские турниры бесчисленными флажками и плюмажами. Да, ваш двор должен блистать роскошью и красотой. Двор — это лицо государя. И оно должно быть ослепительным, как солнце! Но ни к чему усыпать свои ступени жемчугом или засевать поле золотыми монетами. Великодушие? Что это? Красивый, но пустой звук. Будьте справедливым, если это возможно. Но если справедливость идет в ущерб вашему делу, ей можно и пренебречь. Храбрость? Это то же самое, что безумие. Безрассудная храбрость ведет к бесчисленным войнам и разрушениям. Она лишает королевства их правителей. Она толкает на великолепные, но бессмысленные подвиги. Те, кто пытались освободить Гроб Господень из рук неверных, были всего лишь горсткой жалких сумасшедших… Война разрушает. Но ваше дело созидание. Поэтому избегайте войны. Не ищите чужих владений — ревностно храните собственное.

— А если у меня возникнет сложный спор? Как же решить его, кроме как с оружием в руках?

— К чему вам звон оружия, сын мой? — мягко спросил граф. — Вложите в ножны свой острый меч и забудьте о нем. У вас есть советники, у вас есть ваш ум. Любой спор можно решить миром, с помощью переговоров и обсуждений. Только неотесанные деревенские сеньоры хватаются за мечи при первом обидном слове. Но в битве нет победителя. Владения обоих будут безжалостно разрушены. А только владение и имеет непреходящую ценность. Что там еще?.. Вы кажется говорили мне о благочестии? Это удел безумцев и монахов. Государь должен ходить к мессе. Он должен делать щедрые пожертвования, на которые вырастают великолепные церкви с лесом острых шпилей и цветами сверкающих витражей. Он должен заботиться о благочестии своих подданных, чтобы они были смиренны и послушны каждому его жесту. Но как только перед вами встанет выбор: следовать заповедям и спасать свою душу, либо нарушать их и спасать свой феод, немедленно выбирайте второе. Во всех этих рассказах о грехах и аде много преувеличенного. Владение же всегда остается неизменным. Забудьте о клятвах и обетах, забудьте о вашей душе, о добродетелях, о чувствах и о жалости. Помните лишь о том, что вам вверено. Если потребуется, не раздумывая жертвуйте собой ради вашего графства. Ваши радости и горести, ваша жизнь и ваша смерть преходящи. Владение же вечно… Не душу свою оставите вы потомкам, но эту землю, если вам удастся сохранить ее среди суровых бурь и жестоких испытаний…

Граф Леруа умолк. Он устал. Он уронил голову на грудь и тяжело вздохнул. Тьерри не осмеливался нарушить наступившую тишину. Только догорающие поленья тихо потрескивали в очаге.

— Дайте мне немного вина, — попросил сеньор де Леруа.

Сын поспешно налил вина в изящный серебряный кубок и с вежливым поклоном подал его отцу. Государь сделал несколько маленьких глотков и замер в неподвижности, задумчиво созерцая танцующие в очаге огненные искры.

— Вы можете идти, Тьерри, — наконец произнес он, и небрежным жестом отпустил сына.

Однако одиночество могущественного графа было нарушено во второй раз за этот длинный, холодный вечер. Государю доложили, что его хочет видеть брат Жозеф из монастыря Сен-Реми.

— В такой час? — спросил сеньор де Леруа, слегка приподняв брови от удивления. — А впрочем, пусть войдет. Я вряд ли усну этой ночью…

Жозеф стремительно влетел в комнату, остановился у самого кресла графа и неловко поклонился ему. Он был бледен и очень взволнован. Волосы растрепались от ветра, кожаные башмаки оставляли грязные следы на полу комнаты. Полы сутаны промокли, рукава были перепачканы краской. Сарацин принес в душную комнату запах ночных полей и вольного ветра…

— Монсеньор, я пришел просить вас о милости! — прямо с порога воскликнул он.

— Если это так, то ваш вид и ваш тон мало для этого подходят, — снисходительно улыбнулся граф. — Присядьте, друг мой. Я вижу, вы проделали долгий и трудный путь. Не стану скрывать, я даже рад вашему позднему визиту. Должно быть, я простудился на охоте. Кажется, у меня жар и мне не спится…

— В таком случае, я сяду подальше от вас, — отвечал Жозеф, предусмотрительно отодвигая свое кресло. — Мне вовсе не хочется подхватить от вас какую-нибудь опасную горячку. Довольно и этой ночной прогулки по холодным лужам…

— Вы, как всегда, потрясающе вежливы, дорогой Жозеф, — с натянутой улыбкой сказал сеньор де Леруа.

— Монсеньор, вы знаете, в моем сердце нет ненависти к вам, — искренне отвечал сарацин. — Но и искусство льстецов так же чуждо мне, как мрачной сове соловьиные трели… Увы, я говорю, что думаю.

— Это опасная привычка. Так что вас привело ко мне?

— Возмущение чудовищным произволом барона де Кистеля!

— Вот как? Это серьезное обвинение, — нахмурился граф. — Что натворил мессир Годфруа на этот раз?

Сарацин взволнованно и сбивчиво изложил историю похищения аббата, сопровождая свой рассказ нервными жестами и возмущенными восклицаниями. Граф Леруа внимательно слушал, иногда кивая и изображая легкое сострадание.

Когда брат Жозеф закончил, воцарилось молчание. Государь в задумчивости взвешивал слова, потом произнес:

— Вы правильно поступили, обратившись ко мне. Я единственный верховный судья в этих землях и не потерплю произвола и беззакония в моих владениях. А тем более, со стороны своих собственных вассалов. Мы живо усмирим чрезмерный пыл сеньора де Кистеля! Завтра же мы с вами отправимся к нему в замок и освободим вашего настоятеля. А остаток ночи проведите у меня в замке. Мы побеседуем. Если, конечно, вы не устали и не хотите спать…

— Я не привык спать по ночам, — отвечал сарацин со слабой, насмешливой улыбкой. — Да и жестокое беспокойство за судьбу отца Франсуа лишило бы меня последнего сна. Так что, я в вашем распоряжении, монсеньор.

— Что ж, прекрасно, — устало проговорил граф. — Знаете, Жозеф, жизнь государя только на первый взгляд может казаться заманчивой и прекрасной. Вся эта кричащая роскошь, великолепные наряды, вызывающий блеск двора могут пленять таких бедных и обездоленных людей, как вы… Это может казаться вам чудесным. Но что скрыто под этой сверкающей позолотой? Увы, под ней столько мучительных забот…

— Но меня вовсе не пленяет этот фальшивый блеск, — признался сарацин. — Напротив. Он отвращает придирчивый вкус художника. Именно поэтому я и сбежал с вашего вычурного праздника. Мне было душно среди этой роскоши!

Сеньор де Леруа несколько мгновений пристально смотрел на Жозефа, потом продолжал:

— Признаюсь вам, вы правы, как никто другой. Тяжелый аромат этой давящей роскоши душит и убивает меня! Даже такое презираемое и отверженное создание, как вы, — художник, сарацин, — все же счастливее меня… Я раб убийственных условностей моего двора. Я раскланиваюсь с моими придворными, как бездушная кукла. Но иногда мне кажется, что мое парадное блио усеяно острыми иглами, которые раздирают мое бедное тело… Увы, оно не принадлежит мне, как не принадлежит ее любовь раскрашенной куртизанке! На моих устах играет улыбка, когда в сердце отточенные кинжалы!

Обычно столь невозмутимый и ровный голос графа дрогнул. Он опустил голову и оперся на ручку кресла, борясь с внезапно нахлынувшими чувствами.

— Да, я счастливее вас, — задумчиво произнес Жозеф. — Я хотя бы могу искренне рыдать, когда стекла горя режут мою истерзанную душу… И я не променял бы этого блага на все троны мира. Мне не нужен дурман славы. Не нужны почтительные поклоны. Не нужны коленопреклоненные льстивые придворные с ядом в сердце. Мне нужны мои витражи и мои краски. Государь, вы обвешаны паутиной условностей, а я свободен, как северный ветер! Я был бы безумцем, если б вздумал обменять мою старую, протертую сутану на ваши пышные наряды.

— Вы очень самонадеянны, Жозеф, — прервал его граф Леруа. — Не забывайте, что ваша свобода находится в моих руках. Если вы будете слишком непочтительны к вашему государю, он может отнять ее у вас…

— И бросить меня в темницу, как дикий барон де Кистель? — спросил сарацин, глядя прямо в глаза знатному сеньору. — Что ж, конечно, вы это можете. Но попробуйте отнять у меня мои фантазии и мои восторги, мои безумные сны и великие замыслы! Как хрупкий цветок, они будут цвести и среди ваших тяжелых решеток… Вы свободны. Ваша воля равна закону. Вы можете идти, куда пожелаете. Но ваша душа заключена в клетке вашего двора и ваших предрассудков. Мой дух, напротив, может парить в небесных просторах, за какой бы крепкой решеткой не находилось мое жалкое тело… Посреди ваших манерных танцев, раскрашенных дам и пустых развлечений вы каждый день умираете от скуки. Мои же безумные и извращенные фантазии художника дают мне такое нечеловеческое наслаждение, какого не испытал еще ни один государь на свете!

— Возможно, Жозеф, возможно, — согласился граф. — В ваших словах большая доля правды. Но скажите мне, для чего трудятся поэт или художник? Ради пустого развлечения? Беспощадное время развеет в прах жалкую мишуру их творений… Тогда как бессмертный труд государя! — тут холодные глаза сеньора Леруа вспыхнули вдохновенным огнем. — Труд государя так велик, тяжек и прочен, что останется в веках! Он создает королевства и возвышает их на недосягаемую высоту! Он разрушает владения и могущество своих врагов и владеет подчас целыми народами… Что такое художник в этом бурном, бушующем потоке? Лишь жалкая пылинка в руках мудрой вечности…

— Монсеньор, взгляните на это с другой стороны, — убежденно отвечал Жозеф. — Десятки империй были великими и могущественными, и все они рассыпались в пыль в единый миг! И что же осталось от них после падения? Их военная слава? Их величественные государи? Их пугающая и чудовищная роскошь? Нет. От них остались картины и статуи, свитки и книги. Смолкли голоса властителей и полководцев, но их поэты до сих пор говорят с нашими сердцами… Вы останетесь в вечности, благодаря вашим тяжким трудам и военным походам? Или потому, что я однажды запечатлел ваш образ на своем витраже? Нет ничего более хрупкого, чем прекрасный витраж. Но иногда он говорит, когда умолкли мечи и трубы. Да, нет ничего более хрупкого… Но нет и ничего более прочного в этом жестоком мире. Да, государям принадлежат огромные империи и королевства. Они говорят с целыми народами. Только владения художника еще просторнее. Он владеет всем миром и говорит со всеми людьми во Вселенной…

Жозеф умолк, потрясенный своими собственными дерзкими грезами. Молчал и граф де Леруа. Так сидели рядом, во тьме, художник и государь. А умирающие искры тихо падали на узорную решетку догорающего очага…

________________

Наутро брат Жозеф и граф Леруа в сопровождении огромного отряда вассалов, облаченных в сверкавшие на солнце тяжелые доспехи, остановились у мрачного замка барона де Кистеля. Несмотря на ворчание и ругательства барона, тяжелые решетки подземелья распахнулись от одного жеста могущественного государя, и измученный и отчаявшийся отец Франсуа оказался в объятиях своего преданного друга. Казалось удивительным и странным, что ангел свободы может принять вид столь непривлекательного и мрачного существа, каким был сарацин…