XIX Пустота

Но мнится мне порой, будто я своими глазами

видел в безлюдном храме суровую фигуру дивного мужа;

это был именно тот иноземный Художник, который в

стародавние времена, когда церковь еще только строилась,

появился здесь, где никто не знал его языка; в короткое

время он искусной рукой прекрасно и величаво расписал

всю церковь, и закончив свой труд, исчез бог весть куда.

Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»

Отвергнут всеми навсегда,

Я стал души своей вампиром,

Всегда смеясь над целым миром,

Не улыбаясь никогда!

Шарль Бодлер «Самобичевание»

Буря, бушевавшая за окном уже два дня, наконец прекратилась. Утихла буря и в душе Бланш. Теперь она была спокойна и печальна. После нескольких бессонных ночей, поглощенных горькими записками, глаза у нее были красными, а сама девушка чувствовала себя разбитой и уставшей. Но зато теперь она знала правду. Теперь она заглянула в страдающую и мятежную душу своего строгого учителя.

Сев на кровать, Бланш покрыла плечи одеялом, чтобы защитить себя от холода, и в последний раз взялась за пожелтевшие от времени листы. Оставалось прочесть уже немного. Она надеялась дочитать странную историю жизни несчастного сарацина до первых лучей рассвета:

«Как я и надеялся, старый монастырь Сен-Реми стал для меня надежным убежищем и приютом. Отец Франсуа поместил меня в своей светлой и уютной келье, из окна которой я видел дрожащие от ветра тонкие ветви деревьев и маленьких птичек, которые время от времени садились на них, стряхивая с веток блестящие пушинки белого инея. Глядя на эти светлые, чудесные картины природы, я невольно снова начинал думать о красоте и радостях человеческой жизни…

В то время я был еще молод и отличался более крепким здоровьем, чем теперь. Отец Франсуа терпеливо лечил меня и горячо заботился обо мне. Мои телесные раны скоро стали затягиваться. Но, увы, совсем не так обстояло дело с ранами душевными… Они по-прежнему пылали жгучей болью!

Когда первое потрясение, полученное мной в замке Филиппа де Сойе, немного прошло, когда страшные события той роковой ночи стали покрываться серой золой забвения, я глубоко задумался над тем, что со мной произошло и о том, что я совершил.

Да, я хотел жестоко отомстить этим безжалостным людям за смерть моей несчастной матери. Да, в моих глазах жизни Филиппа и Робера де Сойе ничего не стоили. Тогда как ее драгоценная жизнь была величайшим сокровищем на свете… Приведя их к смерти, я только восстановил справедливость. Они погубили невинное, ангельское создание и должны были понести за это суровую кару.

Но мне не было никакого дела до справедливости. Я не стал бы мстить за смерть отца и брата. Во всем мире для меня существовала лишь лучезарная улыбка и звон браслетов матери. Я безмерно и пламенно любил ее! Ее смерть была чем-то настолько невероятным и ужасным, что мое сердце не могло этого принять! Желая отомстить ее убийцам, я надеялся, что огромная боль, поглотившая все мое одинокое существование, станет хоть на одну каплю меньше…

Но она не стала меньше. Я обагрил руки в крови собственного дяди и стал невольной причиной смерти моего кузена. Я тоже превратился в убийцу. А пролитая кровь, насилие и страдания еще никогда не сделали чью-то боль меньше. Напротив, они лишь усиливают ее.

Так случилось и со мной. Совершенные преступления тяжким камнем легли на мою израненную душу. Мне не жаль было Филиппа де Сойе, но его мертвые глаза виделись мне в кошмарных снах, и я просыпался в холодном поту и со смертельным ужасом в сердце… Нет, я не был создан для того, чтобы убивать! Я не могу причинять боль и сеять смерть! Что толкнуло меня на эту чуждую и отвратительную мне дорогу? Злодеяния моих врагов? Любовь к матери? Мой дикий нрав? Мое мрачное безумие? Не знаю. Знаю я лишь одно: не было на свете ничего более противного мне, чем кровожадная вражда и бессмысленная жестокость. И все же… значит, в глубине меня существовало что-то, что толкнуло меня на этот скользкий, вымазанный человеческой кровью, путь…

Когда я оправился настолько, что мог поддержать беседу, отец Франсуа пришел ко мне с важным разговором.

— Нет слов, чтобы выразить, как сильно вы огорчили меня своим ужасным поведением, — начал он взволнованным голосом.

— Я обезумел, — ответил я, тяжело вздохнув и опуская голову. — Поверьте, я очень несчастен. Моя месть не принесла мне никакого облегчения…

— Бедный мой Жозеф! Этого и следовало ожидать. Мне нужно ругать и упрекать вас, но мое несчастное сердце чувствует лишь безграничное сострадание и нежность к вам. Увы, мы с вами лишились слишком дорогого существа.., — тут голос его дрогнул. — Это не могло не сказаться на вашем буйном воображении. К несчастью, у вас слишком необузданный, пылкий нрав… Вы не умеете смиряться, как это положено доброму христианину. Ваше беспокойное сердце не терпит обид и несчастий…

— Да. Пожалуй, из меня вышел плохой христианин, — слабо улыбнулся я. — Может, мавританская кровь тому виной, а может, еще что-то… Я не знаю…

— Не шутите так, дитя мое. Прошу вас. Мы должны поговорить об очень серьезных вещах. Слава милосердному Господу, теперь вы здоровы. Нам нужно подумать о вашем будущем. Вы не можете навечно остаться печальным узником в нашей тихой обители. А если вы покинете ее и вернетесь к себе в замок, ваши враги снова будут покушаться на вашу жизнь. Ваша кузина в глубоком горе и страшном гневе. У нее осталось много вассалов. Боюсь, она способна погубить вас.

— Да, Сесиль мстительна и коварна, — задумчиво произнес я. — Странно… но мне жаль ее… Ведь я знаю, что значит потерять любимое существо… Это ужасно! Да, вы правы, мне не следует возвращаться в Волчье Логово. Но почему мне нельзя остаться здесь навсегда? Я мог бы, подобно вам, принять монашеский обет, если настоятель мне позволит…

Отец Франсуа сосредоточенно молчал какое-то время. Потом пристально взглянул на меня и уверенно произнес:

— Признаюсь вам, Жозеф, я уже думал об этом. Но такое решение мне не кажется правильным. Я очень сомневаюсь, что вам подойдет наша мирная, размеренная, скучная жизнь. Вы так пылки и несдержанны! У вас внутри огонь, а этим стенам нужен только остывший пепел… Лучше вам уехать отсюда.

Я побледнел.

— Куда? — растерянно спросил я. — Куда я поеду? У меня никого нет в целом мире… Я мог бы попытаться добраться до благословенной родины моей матери, до Гранады в Аль-Андалусе… Но возможно ли это? Я не знаю никого из моих родственников. И я уже был крещен… Боже, я так одинок! Я не знаю, что мне делать! Почему вы не позволяете мне остаться?

— Тише. Успокойтесь, — ласково произнес отец Франсуа. — Только не впадайте опять в это пугающее волнение. Почему вы так жаждете жить здесь?

— Потому что я хочу остаться рядом с вами! У меня нет никого на свете, кроме вас! — с жаром воскликнул я и крепко и порывисто обнял его.

— Мой дорогой Жозеф! Что же мне делать с вами.., — говорил отец Франсуа с растроганный улыбкой. — Хорошо. Я попрошу настоятеля принять вас в наш скромный орден.

Так была решена моя судьба. Передо мной открылось мрачное и безрадостное будущее простого монаха. Но у меня не было другого выхода. Толстые стены обители, отгораживая меня от красок и ароматов мира, от солнечного света и веселого смеха, в то же время надежно защищали меня от острых мечей и ядовитой ненависти моих врагов. Темный склеп становился и чудесным убежищем.

Но в то время меня тревожили совсем другие мысли. Я думал о том, что священные обеты и клятвы, которые я произнесу будут лишь холодным пустым звуком. Ведь я был отверженным преступником и грешником, не желавшим просить прощения у бога. Я был заблудшей и проклятой душой, не знающей мира и покоя. Более того. Всей душой я чувствовал, что, несмотря на полученное мной крещение, я так и не стал добрым христианином. Мысли мои были мыслями мусульманина, в моем сердце пламенели строки из Корана. Не знаю, так ли уж сильно я, несчастный грешник, верил в великого Аллаха, но рассказы моей матери навсегда населили мое воображение волшебными образами нашей религии. И на закате я невольно продолжал грезить о Пророке, разрушающем идолов, об Айше, гордо восседающей на верблюде, и о праведном Али, ради молитвы которого Аллах остановил солнце…

Однако, когда пришел срок, я все же принял обет, произнес положенные клятвы и облачился в черную монашескую сутану. В тот ясный и солнечный день на душе у меня было невыносимо грустно и тоскливо, как будто бы на дворе выла злая, темная буря…

И потекли мои бесчисленные дни в святой обители, отравленные мучительной тоской и скукой. Хоры и молитвы уныло сменяли друг друга. Но я не хотел молиться. Мне не нужны были эти святость и благочестие. Я хотел только рисовать.

В ту пору, когда я вступил в братство, отец Франсуа еще не был настоятелем. Аббатом был тогда странный чужестранец. Кажется, француз. Это был в высшей степени удивительный человек. Он был молчалив и печален, но его темные глаза пылали жарким огнем противоречивых страстей, голос был властным и резким, а вид величественным и внушающим невольное почтение. Все в монастыре уважали и боялись строгого аббата. Какие тайны скрывались в его темном прошлом? Почему он всегда был так суров и печален? Что заставило его покинуть свою родину? Никто ничего не знал об этом. А полумистический страх, каким была окружена мрачная фигура настоятеля, мешал строить разные догадки о его неведомой судьбе…

Незадолго до моего появления в монастыре, в нашу обитель прибыл еще один чужеземец. Это был Ульфар. Говорили, что святые, являвшиеся ему в чудесных видениях, велели ему покинуть родной дом и семью и ревностно следовать по стезе Господней… Это очень удивляло меня. Ведь я нашел здесь убежище, убитый горем и лишенный надежды, и не представлял, как можно было покинуть любящую семью и тепло домашнего очага по своей воле! Как безумны и слепы люди! Они с легкостью отрекаются от того, за что другие с радостью отдали бы свою жизнь…

Мне несказанно повезло. Оказалось, что в прошлом настоятель был искусным художником по витражам. На окне-розе в нашей обители до сих пор остались его прекрасные картины, дышащие потрясающей красотой, невероятной силой и высоким вдохновением. Образы святых лучились печальным и глубоким благочестием, а их силуэты словно парили над грешной землей. Но в чертах Пресвятой девы не было ни просветленности, ни спокойствия, ни мира… Грустная и задумчивая, она царила над мрачной Вселенной, взирая на людей с удивлением и печалью. Рисунки учителя были наполнены удивительным, мистическим, сверкающим светом…

Если бы когда-нибудь мне удалось создать картину, хоть немного приближающуюся к такому чудесному мастерству, я почитал бы себя самым счастливым человеком на свете!

Для славы нашего монастыря аббат задумал выучить меня с братом Ульфаром этому тонкому, нелегкому ремеслу. И тогда моя жизнь снова заиграла сверкающими красками, ибо теперь я смотрел на нее сквозь хрупкое, разноцветное стекло!

Я учился усердно и вдохновенно, отдавая всего себя этому великому и сложному делу. Тот, кто решил посвятить себя какому-либо серьезному искусству и ремеслу, должен навсегда забыть о светлых человеческих радостях. Оно поглощает человека целиком. Но зато взамен дает неземные мгновения счастья, неведомые никому из простых смертных! Я знал такие мгновенья. А значит, я изведал в тысячу раз больше, чем остальные люди…

Аббат был строгим, но прекрасным учителем. Хвалил нас редко и только в случае исключительной удачи. Не ругал почти никогда, ибо это было бессмысленно. Картину надо чувствовать. Даже сами ангелы не смогут научить человека рисовать, если у него нет этого глубокого внутреннего чутья, которое водит его рукой по стеклу, по бумаге или по дереву… Любые слова, любые примеры здесь бессильны. В художнике должна быть искра, которую не заменить ни усидчивостью, ни часами упражнений, ни подражанием старым мастерам. Но когда она есть, не нужно ничего другого. Она сама прожжет себе дорогу к свету!

Учитель часто говорил мне, что в моей душе теплится такая искра. Я и сам это чувствовал.

Вообще, он доверял мне гораздо больше, чем холодному и сухому Ульфару. Быть может, поэтому в один из темных вечеров, когда мы задержались в мастерской, он поведал мне нечто странное и пугающее:

— Послушай, Жозеф. Я стар. Моя жизнь подходит к концу. До того, как я вступил в ваш орден, я вел ужасное и греховное существование. Я бежал в ваши далекие края от преследований своих смертельных врагов. Но я все еще опасаюсь, что они когда-нибудь отыщут меня… Можешь ты сделать для меня одно доброе дело?

Потрясенный тем, насколько темная история настоятеля была похожа на мою собственную, я молча кивнул.

— Если кто-нибудь из чужестранцев прибудет в монастырь и будет расспрашивать обо мне, сразу же извести меня об этом.

— Хорошо, святой отец. Я непременно так и поступлю. Но что вы собираетесь делать?

— Моя вина слишком тяжка. Я не хочу попасть им в руки живым. У меня есть смертельный яд, — произнес он, глядя остановившимся взором на осколки витражей, разбросанные по столу, и достал из широкого рукава маленький, изящный флакончик. — Говорят, что он убивает без мучений…

Его бесцветный голос звучал страшно. Лицо было неподвижно. Живой взор угас. Тем не менее, мне ни на единое мгновенье не пришла мысль отказать ему в помощи.

К сожалению, учитель оказался прав. Через несколько месяцев он умер. Правда, таинственные враги так и не нашли его…

Не знаю, то ли мрачный рассказ аббата, то ли сходство его горькой судьбы с моей произвело на меня такое сильное и неизгладимое впечатление, но в ночь похорон я украл с тела флакон с ужасным ядом! Учителю он был уже не нужен. Там, где он пребывал, больше не имеют значения жизнь и смерть… А я? Как знать… Быть может, в конце концов мои злейшие враги настигнут меня и пожелают предать мучительной смерти. Но я устал от страданий. Я больше их не вынесу. Тогда этот чудодейственный яд, возможно, поможет мне легко уйти из этого проклятого, злого мира…

Так я и продолжаю жить, среди сверкающих витражей и среди мрачных кошмаров моего прошлого. Сесиль по-прежнему ненавидит меня и хранит в своем непреклонном сердце старую вражду двух семей, несчастными жертвами которой все мы стали. Она вышла замуж. И теперь, вместе со своим мужем-бароном, грубым и безграмотным дикарем, пытается уже которой год отобрать у меня Волчье Логово. Я не отдам его. Не отдам, пока я жив. Мне не нужен мой старый замок, но так я смогу причинять боль им… Это не доставляет мне никакого удовольствия. С каждым годом ненависть в моем сердце становится все слабее и слабее… Я уже почти ничего не чувствую. Я медленно, но верно превращаюсь в живой труп… Иногда мне кажется, что у меня ничего не осталось. Зачем же тогда я это делаю? Зачем цепляюсь полумертвыми пальцами за старый, разрушенный замок, за эту жалкую груду холодных камней и праха?.. Я и сам давно не знаю ответа. Быть может, я не хочу, чтобы их дерзкое счастье было построено на невинно пролитой крови моей дорогой матери… Или я просто цепляюсь за свой старый замок, подобно высохшей, мертвой лозе винограда, которая вспоминает о далеких днях, наполненных светом и радостью жизни…

В последнее время мне все чаще кажется, что я тяжело болен. Безумие все крепче и крепче овладевает моим разбитым существом. Все отворачиваются от меня. Мрак и пустота царят в моей душе. Я безмерно одинок и бесконечно несчастен…

Кто я? Сеньор, потерявший все свое достояние? Жалкий монах, затерянный в тихой обители, посреди бескрайних, заснеженных равнин? Всю свою жизнь я мечтал быть только художником, но эта мечта такая же прозрачная и хрупкая, как мои колкие витражи…

Я провел в монастыре Сен-Реми несколько долгих лет, которые показались мне вечностью. Стал ли я добрым христианином? Я все еще не знаю, что ответить на это… Я хожу на мессы, я пою в хоре, торжественно вознося хвалу Всевышнему, я произношу строгие латинские слова и расписываю окна в церкви, вкладывая в них всю мою разбитую душу. Но иногда… Иногда на рассвете я обращаю лицо к солнцу, протягиваю к нему руки и читаю намаз, пока меня никто не видит. Мои поднятые ладони заливают розовые лучи зари… В эти тихие минуты мне кажется, что я слышу невнятный, далекий звон золотых браслетов…»

На этом заканчивался последний лист печальной истории сарацина. Бланш закончила читать, но продолжала сидеть неподвижно, держа бумагу в руках. Ее хрупкую фигурку тоже озаряли несмелые лучи наступающего утра.

Дочитав записки учителя, Бланш почувствовала себя старше на десять лет. Слишком много горя пережила она вместе с этим человеком, следуя мыслью за его жестокими, тяжелыми откровениями. Ее душа продолжала мучительно и страстно рваться к нему, как к единственной надежде, спустившейся в узкую клетку ее одиночества. Она продолжала мечтать о его любящем взгляде и жаждать его мрачного, жаркого пыла. Но сейчас все это не имело значения. Она не могла думать о себе и о своем огромном желании любви. Невозможно было думать ни о чем другом, пока на свете существовала такая жестокая боль. Бланш ощущала ее сильнее, чем свою собственную. В это мгновенье она поняла, что самым пламенным желанием ее сердца было не получить долгожданную любовь, а хоть на малую долю облегчить его муки! Всем своим трепещущим существом Бланш чувствовала, что она не сможет жить дальше, если не попытается сделать боль Юсуфа хоть на каплю меньше…