XLVI Собрание капитула

Меня ввели в длинный мрачный

сводчатый зал, и я увидел там одетых

в черные одеяния духовных лиц на

высоких стульях, расставленных вдоль

стен. Перед ними за столом, накрытым

кроваво-красным сукном, сидел судья,

а возле него доминиканец в орденском

одеянии.

Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»

Кое-где из тьмы выступали бесстрастные

лица судей. В конце длинного зала можно

было разглядеть выделявшееся на темном

фоне смутное белое пятно. Это была подсудимая.

Она с трудом дотащилась до скамьи.

Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»

Я подчинюсь приговору, каким бы он ни был.

Для меня это будет правосудием, чем это будет

для вас — не знаю. Дай Бог, чтобы приговор не

сокрушил вас самих.

Фридрих Дюрренматт «Визит старой дамы»

С в я щ е н н и к. (беспомощно). Я помолюсь за вас.

И л л. Молитесь лучше за город.

Фридрих Дюрренматт «Визит старой дамы»

Сарацин сидел у окна на длинной, холодной скамье. Сверкающие, горячие лучи солнца, лившиеся из противоположного окошка, били ему прямо в глаза. Яркий свет освещал его бледное, усталое и растерянное лицо. Он щурился и пытался защититься от света рукой, но эти слабые попытки не могли облегчить его трагического положения.

Прямо перед ним, в тени и сумрачной прохладе, вырисовывались головы остальных братьев, скрытые черными капюшонами. Их фигуры были бесстрастны и неподвижны, как холодные изваяния на старых надгробиях. На столе перед братом Коленом лежала стопка книг, перо и чернильница. Брат Ульфар быстро и нервно перебирал свои четки, и в мрачной пустоте зала слышался их тихий, тревожный стук… Ватье безучастно чертил носком башмака узоры на пыльном полу. Голубоватая дымка, еще не тронутая пылающими лучами солнца, скрывала их головы.

Позади монахов, на скамье, стоявшей у самой стены, сидел Жиль дель Манж. Он попросил разрешения до своего отъезда присутствовать на заседании, и это было ему позволено.

— Братья вынуждены призвать к ответу своего настоятеля, — раздался ровный и бесцветный голос из-под капюшона брата Колена. — Мы не можем мириться с вашим чудовищным поведением. Вы вступили в преступную связь с дочерью сеньора де Сюрмона, вы устроили ужасный скандал на ее похоронах, вы осквернили труп несчастной девушки, повсюду таская его с собой и не предавая христианскому погребению… Из ваших безумных слов все поняли, что вы таинственным образом причастны к ее внезапной смерти. Все эти жуткие поступки сами по себе заслуживают порицания. Но вам этого мало! Вы ведете себя, как дикарь, как древний язычник! Вы выставили все мерзкие склонности вашей порочной и больной натуры на всеобщее обозрение! Что может ждать нашу несчастную обитель с таким настоятелем? Она и так погрязла в бедности и безвестности. Слава ее угасла… А во главе с таким безумцем, наш монастырь получит славу гнезда преступлений и порока! Ваши необдуманные действия толкнули нас в эпоху дикости и варварства, из который вывело этот бедный монастырь умелое и разумное руководство старых, святых аббатов… Мы не можем этого допустить! Мы требуем у вас ответа.

В воздухе повисла мертвая тишина. Сарацин продолжал сидеть неподвижно. Его плечи были бессильно опущены. Он уронил руки на колени и больше не пытался защититься от слепящего света… Судьи с напряженным вниманием ловили каждое движение на его освещенном, бледном лице.

— Я любил ее, — наконец сорвалось с его перекошенных губ. — Я не хотел быть аббатом. Я хотел расписывать витражи…

— Это не оправдание, — сурово перебил его Колен. — Отец Франсуа доверил вам эту высокую должность, и вы обязаны были достойно нести ее крест.

Он порылся в стопке, лежавшей перед ним на столе, и вынул оттуда небольшую книгу с драгоценным переплетом и чудесными позолоченными узорами. Это был Коран.

— Вы узнаете эту книгу? — спросил Колен, показывая ее подсудимому. — Ее нашли у вас в келье. Ваша мать была крещена. Вы рождены в лоне святой католической церкви. Вы были допущены под сень нашего святого монастыря. Как вы могли хранить у себя эти языческие писания, которые оскорбляют христианскую веру?

Сарацин поднял глаза и, несмотря на поток ослепительного света, пристально взглянул на своих судей.

— Так значит вы уже успели обыскать мою келью? — спросил он с горькой усмешкой.

Тут не выдержал до сих пор хранивший молчание брат Ульфар:

— Посмотрите на этого язычника и еретика! Он еще смеет бросать обвинения святому суду, когда вина его огромна, как море, и не простится в день Страшного суда! Покайся! Посыпь главу свою пеплом! И, быть может, гнев Господень станет хоть на малую каплю меньше… Ты мерзкий сарацин и язычник! Дурная кровь течет в твоих жилах…

Брат Жозеф медленно поднял глаза куда-то ввысь и задумчиво произнес искренним и полным отчаяния голосом:

— Поистине, вы странные люди, христиане. Проходят века и царства, а вы так и не поняли… Бог ниспослал вам Писание. Он говорил вам: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». Так почему же сегодня я сижу перед вами на этой скамье, а вы допрашиваете меня?..

— Но разве не говорится в Библии, — возмутился Ульфар, — чтоб не брали себе невест среди чужестранок и не перенимали нечистых обычаев языческих народов?!

— То сказано в «Ветхом Завете». Но Иса говорил вам другое. Он говорил: «Здесь нет различия между Иудеем и Эллином, потому что один Господь у всех…» Почему же вы до сих пор не поняли?..

— Мы собрались здесь не для богословских споров! — раздраженно воскликнул Колен. — Вы хранили у себя сарацинскую книгу. Это строжайше запрещено уставом. Это грех и ересь.

— Нет уж! — снова вмешался разгневанный Ульфар, негодующе сверкая глазами. — Пусть он ответит мне, этот возгордившийся язычник! Я его обвиняю! Пусть признает, что сарацины — мерзкие идолопоклонники и враги Господа нашего! Что Иисус — сын Божий! А Магомет — безумец, вероотступник и убийца! Пусть скажет, что верует в Господа нашего и отвергает языческую мерзость! Иначе его ждет суровая кара!

Снова воцарилась гнетущая тишина. Казалось, время остановилось, и эти нестерпимые мгновенья будут тянутся вечно… Сарацин глубоко вздохнул, устремил перед собой невидящий взор и твердым голосом ответил:

— Верю в милосердного Аллаха и Последнее откровение. «Аллаху принадлежит восток и запад. Куда бы вы не повернулись, там будет лик Аллаха. Воистину, Аллах — Объемлющий, Знающий». Мы не идолопоклонники. Мы верим в единого Господа, как и христиане. Но разве вы хотите слушать? Что я могу сказать вам, если вы до сих пор не поняли? «Воистину, слепнут не глаза, а слепнут сердца, находящиеся в груди». Я не знаю, был ли Иса сыном Божьим или просто великим праведником. Но то, что вы говорите о Пророке, ужасная ложь и клевета! Он был невинен и чист, как цветы лилий и первый снег в зимний день… Как же я могу повторить то, что вы произносите! Даже если бы все покинули его, как мы можем это сделать?.. «Мухаммед только посланник. Нет уже теперь посланников, которые были некогда прежде него; если и он умрет или будет убит, то неужели вы обратитесь вспять?» Чего вы от меня требуете, христиане? Вы обвиняете его, но я его не покину… Не покину даже на пороге вечной ночи, которая стоит перед моими глазами… Вы говорите мне: отрекись! Разве вы еще не поняли? В Последнем откровении сказано: «О сыновья мои! Аллах избрал для вас религию. И умирайте не иначе, как будучи мусульманами». Чего же вы от меня требуете?.. Я жил, как своевольный безумец и птица без гнезда… Но я слышал, как ваши уста хулят Пророка. И умру я мусульманином.

Эта долгая речь утомила сарацина, и он бессильно уронил голову на грудь.

— Он оскорбляет Иисуса Христа, Господа нашего! — воскликнул Ульфар, простирая дрожащую руку к скамье, на которой сидел подсудимый. — Язычник! Сарацин! Идолопоклонник! Как еще не переполнилась чаша терпения Всевышнего?! Нужно было предать его богомерзкие книги огню, чтобы лик Господа воссиял в прежнем своем величии и славе! Покайся, пока не поздно, иначе будешь, как жалкий червь извиваться во прахе! Если бы мы только знали, кого скрывали эти святые стены…

— Подумайте, брат Жозеф, — серьезным и глубоким голосом обратился к нему Колен. — Вы впали в страшные заблуждения. Вы отвергаете крещение. Подумайте. Мы не хотим зла. Но в нашей власти заставить вас раскаяться. В наших руках темные подземелья и суровые наказания… Это сломает вас. Еще не поздно. Отрекитесь.

Сарацин был страшно бледен. Он почти ослеп от солнца. Он мучительно устал. Он подумал о страданиях, которые его ждут, о тьме, в которую его ввергнут… Судьи старались прочесть каждую мысль, каждое движение загнанной души на этом искаженном лице…

Внезапно его пересохшие губы приоткрылись.

— Нет, — сорвалось с них, раскалывая мертвую тишину и раня души.

— Да смилуется над вами Господь! — отвечал Колен. — Нам остается вынести последнее решение…

— Пусть оно не станет для вас тяжким грузом, — обронил сарацин, и обратил лицо к открытому окну, сквозь которое лились огненные лучи высоко взошедшего солнца.

Жиль дель Манж тихо встал со своего места. Он бросил последний взгляд на смуглого человека, сидевшего на скамье. В этой просторной, светлой зале его сгорбленная фигура казалась такой чужой… И такой смертельно одинокой… Его взор был устремлен вдаль. Помертвевшие губы что-то тихо шептали…

Горожанин резко повернулся и быстро вышел из залы, так и не дождавшись сурового приговора…