XXXIX Жестокие признания

Я говорю тебе: ты — Петр, и на камне

сем Я создам церковь Мою, и врата ада

не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства

Небесного.

Библия. Евангелие от Матфея. 16

После разговора с Жозефом аббат призвал к себе всех братьев. Странную картину представляла собой полутемная, холодная келья. Бледный и утомленный настоятель неподвижно лежал в постели. Его строгий, четко очерченный профиль выделялся на фоне серой стены. Свеча уже угасла, и сквозь маленькое окошко проникали в келью бледные лучи рождающегося дня. Черные и редкие силуэты монахов выступали из сумерек, все еще наполнявших вторую половину комнаты. Руки были сложены в жесте смирения и послушания, но лица были суровы и насторожены…

— Мои силы иссякают, — слабым голосом начал аббат, не глядя на своих подчиненных. — Они уходят, как песок, который просачивается сквозь пальцы… Мой жизненный путь подходит к концу. Эта несчастная обитель нуждается в новом пастыре. По старинному обычаю это я должен его назначить.

В келье стало так тихо, что, казалось, можно было услышать чужое дыхание.

— Я хочу, чтобы после моей смерти кресло настоятеля занял брат Жозеф.

Слова отца Франсуа были встречены все той же гробовой тишиной.

— Если, по какой-то причине, Жозеф не сможет занять мое место, вы сами изберете себе разумного и мудрого пастыря, который будет управлять вами вместо него… Да благословит вас Бог в нашем трудном деле и горькой жизни, дети мои! Вот все, что я, несчастный и слабый старик, могу вам сказать, находясь у порога вечности…

Настоятель с трудом приподнял руку, одновременно благословляя собравшихся и отпуская их.

Монахи молча покинули келью. Однако, брат Колен задержался у ложа аббата.

— Вы хотите мне что-то сказать перед долгой разлукой, друг мой? — спросил отец Франсуа, поднимая удивленный взор на стоящего у его изголовья человека.

— Многое, — ответил Колен, и странная, печальная улыбка пробежала по его спокойному и замкнутому лицу. — Все то, о чем так долго молчало мое сердце…

— Так говорите. Я всегда готов выслушать исповедь моего старого друга.

— Что же, она не покажется вам сладким утешением. Зато станет правдивым и полезным напутствием на дороге в Царствие Небесное. Безумию, которое вы только что совершили, нет равных. Вы поставили во главе этой забытой Богом обители сумасшедшего сарацина! Человека без веры, без совести и здравого смысла… Неужели вы настолько лишились рассудка, что действительно думаете, будто такой человек способен управлять монастырем?

— Я делаю это из любви. Я хочу защитить Жозефа…

— В том-то и дело! Все ваши поступки продиктованы мимолетными вспышками чувств и глупой жалостью! Но разве об этом должен думать настоятель, в руках которого жизнь целой обители?!

— Вы правы, в моих руках была целая обитель. Но за то время, пока я управлял ею, на моих глазах не угасла ни одна из жизней…

— Зато наш монастырь медленно, но верно катится в пучину безвестности и тлена, — горячо и убежденно возразил брат Колен. — По вашей вине мы лишились покровительства монсеньора де Леруа! По вашей вине теперь нашим братством будет править потерявший человеческий облик безумец! Всю свою жизнь вы толковали о любви и милосердии… И где плоды ваших возвышенных проповедей?! Я вижу вокруг одно лишь разрушение и тьму… Ваши бессмысленные и вредные грезы привели к увяданию Господней славы и влияния Церкви в этом глухом и мрачном месте!

— Разве Господь, искупивший кровью своей страдания рода людского, не предпочел бы, чтобы к его ногам приносили раскаявшиеся души и добрые поступки, вместо лживых восхвалений и позолоченных алтарей? — со вздохом спросил аббат.

— Если бы все слуги Господни руководствовались вашими красивыми, но пустыми словами, величие и мощь нашей Матери Церкви давно бы превратились в жалкий прах! — с нетерпеливым жестом воскликнул брат Колен. — Если бы святые епископы и миссионеры постоянно думали о милосердии и жалости, сколько бы народов им удалось окрестить? Они не поймали бы в свой невод ни одной рыбы!

— Если бы все слуги церкви чаще думали о жалости и человеческих слезах, сколь многих деяний, запятнавших нашу веру кровью и грязью, удалось бы избежать! И тогда бы даже души язычников сами устремились к кресту, ища у него защиты и милосердия. Ведь когда-то так оно и было…

— Так говорят и еретики, не признающие нашей святой веры! — возмущенно перебил его монах. — Но сколь невероятно слышать такие кощунственные речи из уст настоятеля Божьего храма!

— Я говорю лишь то, что написано в моей исстрадавшейся душе… И верю, что Господь, перед которым я вскоре предстану, не осудит меня за эти искренние слова.

— Вы безнадежный и слепой мечтатель! Таким, как вы, надо проповедовать среди нищих, а не управлять землями и храмами. Вы все испортили своей чудовищной снисходительностью и преступной мягкостью.

— А вы хотели бы, чтобы я, как брат Ульфар, не прощал ни единого греха и наказывал всякого оступившегося? — с печалью в голосе обратился к нему настоятель.

— О нет, — задумчиво произнес Колен. — Мне нет дела до грехов и добродетелей. Еретики и грешники заслуживают наказания вовсе не за то, что они иначе истолковали какую-нибудь несчастную строчку из Евангелия, а потому что они разрушают здание. Здание, которые наши предшественники возводили веками, крестя варваров, захватывая земли сеньоров, борясь с бунтовщиками и вольнодумцами… И только после долгой и тяжелой борьбы великое здание Церкви засияло во всем своем победном блеске!

— Это меня и пугает, — едва слышно отозвался отец Франсуа.

— О чем вы говорите?

— Разве вы не боитесь, Колен, что огромное здание, выстроенное на несправедливостях и насилии, однажды может обрушиться на головы его создателей?

— Оно обрушится, если такие восторженные и опасные мечтатели, как вы, будут медленно источать его изнутри. Нет, зря я трачу драгоценное время! Вы ничего не хотите слушать… И почему мне было суждено всю свою жизнь прожить среди художников и безумцев? Наш прежний настоятель ценил в людях только бесполезные таланты и вредную способность поддаваться чувствам. Поэтому он и сделал вас своим преемником. Поэтому он любил Жозефа. Но я… я, в котором всегда было столько рвения и здравого смысла, почему никто никогда не подумал обо мне?..

Его голос дрогнул, и он продолжал все тем же глубоко искренним и скорбным тоном:

— О да, мне неведомы безумные причуды! Я не способен поддаваться слепым порывам чувства… Всем вам было нужно что-то исключительное, что-то гениальное, из ряда вон выходящее! А что было делать такому разумному и уравновешенному человеку, как я, среди сверкающих глаз и затуманенных голов, которые меня окружали?! Объясните мне! Если сможете… Разве я виноват в том, что не могу поддаваться минутным порывам?! Разве виноват, что Господь пожелал дать мне это простое лицо?! Эту заурядную внешность и холодную душу, до которых никому нет дела! Он дал мне великие замыслы, но не потрудился наградить ни красивым лицом, ни талантами, всем тем, что так легко пленяет воображение людей! Долгие годы я трудился в этой проклятой, затерянной в глуши обители, которую я ненавижу всем сердцем! Я поддерживал могущество Церкви, я управлял хозяйством и проделывал чудеса дипломатии… Без меня этот чертов монастырь давно бы сгнил и рассыпался в пыль при первом дуновении весеннего ветра! Мне место среди могущественных епископов, при дворе государей, на вселенских соборах, а я сижу в глухом лесу, среди волков и сумасшедших! Ужасная, несправедливая участь! Так, оказывается Господь вознаграждает за усердие!

Он умолк. Некоторое время слышалось только его взволнованное, нервное дыхание. Отец Франсуа в глубоком удивлении смотрел на своего старого друга и видел, как сквозь серый и невзрачный его облик проступали мучительные, похороненные на дне души давние страсти. Так бывает во время пожара, когда огонь, бушевавший внутри здания, наконец выбирается наружу и начинает неистово лизать окна и кровлю.

— Не думайте, что я сдамся так просто и скоро, — вновь заговорил Колен, немного успокоившись после своих тяжелых признаний. — Годы борьбы и трудов закалили мою волю и сделали ее железной. Наступит время, и эта бедная обитель пойдет по пути, который я ей предназначил…

— Да простит вам Господь ваше жестокое ослепление, — с глубокой горечью и состраданием произнес отец Франсуа. — Ибо страшны те жертвы, которые несете вы к престолу его…

Но брат Колен уже не слушал его. Он быстро набросил на лицо капюшон и вышел из кельи, неся под своей сутаной огромную тяжесть и разочарование всей своей безрадостной жизни…

Аббат чувствовал, что силы его иссякают с каждым мгновеньем. Он знал, что должен был в эти последние часы читать молитвы или обращаться к распятию, которое висело в его изголовье. Но вместо этого отец Франсуа поднял глаза и обратил свой взор к крохотному окошку, сверкавшему в ярко-розовых, заливающих всю комнату, лучах рассвета… Потому что она всегда обращала свой лик к солнцу. И он вспомнил укрывавшие его пылающее лицо черные волосы. Вспомнил безумный шепот и откинутое покрывало. Ее глаза. Ее руки. Ее алые, как гранат, губы. Единственные, короткие мгновения, которые имели смысл посреди холода и пустоты человеческой жизни… Вдруг ему показалось, что дивные волосы вновь касаются его щек. Всепоглощающая волна света и радости залила все его трепещущее существо, и в этом торжествующем потоке утонул мрачный, жестокий и ничего больше не значащий мир…