XLVII Тени прошлого

— Ах! Вы я вижу, еще не слышали

о смерти Хитклифа? — продолжала она.

— Хитклиф умер? — воскликнул я, пораженный.

— Давно ли?

Эмили Бронте «Грозовой перевал»

Любовь переживет нас.

Искусство сделает нас бессмертными.

И. — В. Гёте

Прошло два года.

Наступила новая, прекрасная весна. Бескрайние равнины графства Эно вновь оделись нежной, зеленоватой дымкой. В воздухе звенел хрустальный птичий щебет. Теплые лучи весеннего солнца с трепетом ласкали первую листву, которая только что родилась… Легкие облака с детской радостью порхали по сияющей небесной лазури… Жизнь снова возвращалась на землю после долгой, морозной зимы…

В такое чудесное утро Жилю дель Манжу суждено было снова вернуться в неприветливые, глухие края, куда когда-то его забросила судьба. Он оказался здесь проездом, будучи послан по делам к епископу Льежскому. Наступившая весна, казалось, мало коснулась его своим мягким крылом… За истекшие два года Жиль стал серьезнее и печальнее. Исчезла юношеская непосредственность, на лбу залегла упрямая морщинка.

Завидев вдалеке острые башни монастыря Сен-Реми, горожанин решил заехать туда. Далекие воспоминания, смутные образы людей, которых он знал раньше, неотвратимо потянули его к себе.

Старая обитель показалась ему еще более заброшенной и убогой, чем два года назад. Но при ярком свете солнца в ней уже не было ничего мрачного и таинственного. Только картина тлена и разрушения представала перед глазами. Одна из тонких башенок покосилась, стены начали обсыпаться и разрушаться, ворота открывались со страшным скрипом.

Войдя во двор, Жиль увидел неизменного привратника, брата Ватье, который, впрочем, не потрудился даже ответить на его теплое приветствие. Ватье молча указал на темную фигуру стоявшего перед раскидистым деревом монаха. Приезжий направился к нему. В неподвижно стоявшем под старым деревом человеке со скучающим взором Жиль узнал брата Колена. Волосы его совсем поседели. Взор был рассеянным и равнодушным. В чертах застыло выражение горького разочарования и смертельной скуки…

— Добрый день, брат, — обратился к нему Жиль. — Вы помните меня?

Брат Колен пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на сверкающее весенней голубизной небо и медленно произнес:

— Да, день сегодня очень ясный… Разумеется, помню, мэтр. У меня отличная память. Опять вас занесло в наши глухие края…

— Я здесь проездом, и скоро их покину. Но прежде мне захотелось узнать, как поживают мои старые знакомые, — улыбнулся горожанин.

— Что я могу вам рассказать? — спросил Колен, равнодушно пожимая плечами. — Вы сами знаете, мы живем так, будто время остановилось несколько столетий назад… Эта несчастная обитель медленно погружается в бездну вечности. И даже, став настоятелем, я не могу ее спасти… Послушники не приходят к нам. А какой монастырь без монахов?

— А Волчье Логово? — в нетерпении перебил его Жиль. — Вам удалось его удержать?

— Пока я жив, оно будет принадлежать обители, — с мрачной решимостью произнес старый монах. — Я никому не уступлю земли, принадлежащие нашей святой Матери Церкви! Монсеньор де Леруа по-прежнему покушается на эти владения… О, сейчас он могущественен, как никогда! Весь край в руках государя. Его супруга блистает на праздниках. Мадам Клэр родила дочь своему мужу, монсеньору Тьерри… А сын мадам Сесиль скоро вырастет и станет настоящим сеньором. Правда, в их семье нет мира… Но где он есть?

При упоминании о Клэр Жиль слегка вздрогнул, и мрачная тень пробежала по его открытому лицу. Он поспешил сменить тему:

— А брат Жозеф? Он по-прежнему не желает уступить Волчье Логово своей кузине?

— Брат Жозеф? — переспросил Колен, взглянув на своего собеседника. — Да он давно умер.

— Умер?! — воскликнул Жиль. И внезапно весь этот солнечный день и просторный двор стали чужими, серыми и ненужными.

— Чему вы так удивляетесь? Все мы смертны.

— Но что с ним произошло? Расскажите мне. Какой приговор вы ему вынесли в тот день, когда я покинул вашу обитель?

— Он упорствовал в своих заблуждениях. И нам пришлось заточить его в подземелье, — начал брат Колен с тяжким вздохом. — Брат Ватье приносил ему хлеб и воду. Так он провел в молчание, тьме и одиночестве несколько недель. Он больше не говорил с нами. Он замкнулся в своем молчании, как в крепости! Но однажды Ватье пришел к нам и сказал, что узник больше не может подняться со своего соломенного ложа… Увы, его разбил паралич. Мы сжалились над Жозефом. Мы перенесли его в келью и стали ухаживать за ним. Но он по-прежнему не говорил с нами. Только однажды попросил бумагу и чернила… И, как помешанный, чертил свои проклятые рисунки! Они интересовали его больше, чем все происходящее вокруг… Больше, чем спасение собственной души! Даже на пороге смерти… Потом и руки перестали ему повиноваться. Он лежал и молча смотрел на окно, залитое лучами солнца, как делают это все язычники. Я не знаю, о чем он думал… Но в глазах его был странный огонь! Только один раз его пересохшие губы приоткрылись и с них сорвалось: «О, это слишком жестоко!» Больше ни слова. Он не смотрел на нас… Только на проклятое окно! Странно было видеть, как жизнь по капле покидает это сильное и неистовое тело… Брат Ульфар и брат Ватье сменяли друг друга у его постели. Но однажды, когда Ватье вошел в келью, Жозеф был уже мертв. Паралич достиг мозга… Только его чертовы рисунки валялись на полу, как хлопья снега… Да лучи рассвета заливали лицо, которое больше не могло к ним повернуться…

Колен умолк. Несмотря на все свое спокойствие и умение владеть собой, он был бледен и взволнован.

— Вы похоронили его в склепе? — спросил Жиль, подавленный печальным рассказом.

— Нет, — покачал головой старый монах. — Мы стоим на его могиле…

Горожанин невольно сделал шаг в сторону.

— Ему было не место в священном склепе, — продолжал Колен. — Здесь мы похоронили ту девушку… помните? Мадемуазель де Сюрмон. А потом и его… Их души были слишком преступны и беспокойны, чтобы тела могли упокоиться в святом месте…

В это мгновенье в дверях обители показалась высокая и тощая фигура в монашеском одеянии.

— А вот и брат Ульфар. Если хотите, он покажет вам последние рисунки Жозефа в церкви… Они жутки и прекрасны!

Церковь была наполнена легким и светлым сверкающим светом. Все в ней казалось радостным и новым. Искры на витражах были только белыми и серебристыми, как чистый иней в прекрасное зимнее утро…

Жиль подошел к стене, на которой располагались окна с рисунками брата Жозефа и увидел на месте старых, выбитых стекол три новые, великолепные картины. В них было столько исступленного порыва, силы и нечеловеческой красоты, что горожанин застыл пораженный, не в силах оторвать взгляд от этих последних творений умирающий души…

На первом витраже бледная, полу-призрачная девушка принимала крещение от смуглого и охваченного пылкой страстью Иоанна Предтечи. По волосам и по коже обращенной струились прозрачные, живые капли. Ее образ наполовину тонул в сияющем покрове легких брызг… Юное лицо было обращено к пророку с выражением самой трогательной доверчивости и светлой надежды…

На другом окне была изображена душная, темная комната с давящими стенами. Все та же бледная девушка испуганно прижималась к серой стене, а в ее огромных зрачках плясали тени черного ужаса и смерти… Перед ней явился мрачный архангел со сверкающими темными глазами. Он парил перед девушкой в вихре жаркого пламени! Это архангел Гавриил принес Марии благую весть. Так почему же она не радуется?.. Нет, кажется, этот ангел пришел не из рая, а из преисподней… И несет он не благую весть, а мрачную страсть пылающего ада!

Последний витраж надолго приковал восхищенный взор Жиля. На нем, в бессмертном величии и славе, облаченная в алое платье, восседала царствующая над миром Дева Мария с лицом все той же белой девушки. Но не было в ее чертах ни торжества, ни радости… Огромные, широко распахнутые глаза смотрели на мир со смутной скорбью и немым вопросом… И было в ней все. И детство, и мудрость. И порок, и невинность. И печаль, и счастье. Были свет и тьма. Отчаяние и надежда. И сама она была. И в то же время, как будто ее и не было. Коснись рукой, и рассеется, улетит зыбкая, пугливая греза…

Долго еще стоял Жиль перед чарующими, сказочными образами и никак не мог оторвать взгляда от этой волшебной и пугающей красоты…

Но пора было отправляться в путь. Он вышел во двор и, бросив последний взгляд на огромное дерево, под зелеными ветвями которого нашли себе вечный покой соединенные неведомой силой сарацин и христианка, направился к воротам.

Но у самых ворот кто-то настойчиво потянул его за рукав. Жиль обернулся и увидел брата Ватье.

— Стойте, — сказал тот с таинственным видом.

Потом, с опаской оглядевшись по сторонам, вытащил из бездонного рукава своей сутаны какую-то книгу и протянул ее горожанину. В ярких лучах солнца ослепительно засверкали позолоченные застежки Корана!

Жиль смотрел на монаха с искренним и глубоким удивлением.

— Возьмите ее, — пояснил Ватье, видя недоумение своего собеседника. — На суде я украл ее и спрятал. А то брат Ульфар непременно бы ее спалил… Ему лишь бы спалить! А книжка-то вон какая красивая. И дорогая, небось… Вы ее в городе продадите или подарите кому. Возьмите, мэтр, что вам стоит!

С минуту Жиль стоял неподвижно, как изваяние. В лучах солнца переливались искусные, причудливые узоры. Потом решительно протянул руку и взял языческую книгу…

____________

Спустя четверть часа Жиль дель Манж покидал затерянную среди весенних равнин одинокую обитель. Оставляя эти мрачные, печальные края, горожанин не думал о крепких стенах высоких замков, блестящем дворе графа, старом, угасающем монастыре или заброшенном Волчьем Логове. Перед его мысленным взором, подобно языкам черного пламени, ярко вспыхивали сверкающие витражи сарацина, на которых смуглый язычник и бледная девушка рассказывали странную повесть о всех радостях и горестях человеческой жизни… И в те минуты Жилю казалось, что на свете нет ничего более хрупкого и более прочного, чем эти волшебные, чарующие стекла…

29 апреля-2 августа 2015 г.