Глава XLIV

Ближе к полудню небо над Аделью потемнело — резко и внезапно, словно наступили сумерки. Над городом нависли темно-фиолетовые тучи. Дневной свет казался тусклым, даже воздух уплотнился и стал менее прозрачным, чем обычно. Браэн чувствовал, что ему тяжело дышать, как будто этот неподвижный воздух не желал проходить в легкие.

— А я начал было надеяться, что в этот год снега уже не будет, — сказал рыжий Варек, недовольно щурясь на темнеющее небо. — И, конечно, если в конце марта должна быть еще одна метель — то именно тогда, когда нам еще три часа торчать на улице. Помните прошлый раз?.. У меня вся кольчуга была в снежной корке в палец толщиной. Вечно одно и то же! Хоть дожди, хоть снег, хоть ветер — непременно в нашу смену.

— Заглохни, Варек, — хмуро посоветовал дозорный из другой десятки. — Вам везет не больше и не меньше, чем всем остальным дозорам. Просто, пока ты сидишь у себя дома или в караулке, попиваешь пиво и почесываешь задницу, тебе плевать, какая за окном погода. А как только вам приходится идти в патруль, ты сразу начинаешь ныть.

Такие перепалки возникали всякий раз, когда в городе повышали меры безопасности, и на улицы выставляли сдвоенные патрули. Но Браэну казалось, что на этот раз ребята пререкаются натянуто и без особенного увлечения. Капитан понял, что все остальные тоже чувствуют необъяснимую тревогу и тоскливое предчувствие чего-то нехорошего. А ведь у них — в отличие от Браэна — никаких оснований для дурных предчувствий не было...

Ниру сунул руку в карман, как будто бы надеялся, что лежащий там бумажный сверток и странный приказ мессера Ирема ему просто приснились, и карман окажется пустым. Но сверток, разумеется, лежал на своем месте.

Браэн получил его утром, перед тем, как заступить в дозор. Вощенная бумага, перевязанная тоненькой бечевкой, выглядела совершенно безобидно, но лежащего внутри люцера с головой хватило бы, чтобы немедленно отправить человека в Адельстан. И тем не менее, этот люцер ему и другим капитанам стражи выдали от имени мессера Ирема вместе с распоряжением — в случае беспричинной паники среди солдат использовать его для поднятия боевого духа. Употребление люцера командирами отрядов объявлялось нежелательным, но допустимым — в случае, если иначе капитан не сможет выполнять свои обязанности. Когда потрясенный Браэнн попытался выяснить, что может вызвать панику, которая потребует таких беспрецедентных мер, орденский рыцарь, передавший приказ Ирема, холодно посмотрел на капитана, и, явно копируя манеры коадъютора, отрывисто сказал — «Все что угодно. Может, магия… а может быть, и яд, вроде того, который был использован при нападении на принца и его охрану. Мессер Ирем полагается на вашу рассудительность. Он полагает, что вы сами разберетесь, когда и как воспользоваться этим средством».

Ирем, разрешающий, да что там, напрямую предлагающий употреблять люцер на службе — это было светопреставление. Ничем хорошим это кончиться определённо не могло.

Браэн встревоженно поглядывал на тучи и раздумывал, откуда они, собственно, взялись, если и ночью, и сегодня утром ветра почти не было?.. И этот неподвижный, душный воздух… Летом можно было бы решить, что собирается гроза, но какие могут быть грозы в конце марта?

Смущавшее Браэна затишье кончилось так же внезапно, как и началось. В лицо ударил неизвестно откуда налетевший ветер, и почти одновременно с неба хлынул дождь, а вслед за ним и град. Дозорные, отчаянно ругаясь, бросились искать какое-то укрытие. Вскоре все они уже прижимались к мокрым стенам, там, где скаты крыш могли хотя бы отчасти прикрыть людей от снега и дождя. Но толку было чуть — ветер усиливался с каждой минутой, и при каждом порыве на Браэна Ниру и его дозорных налетали смерчи дождевой воды.

Не только его штаны и плащ, но даже вся одежда под кольчугой быстро вымокла насквозь и липла к телу, словно ледяной компресс, а в сапогах противно хлюпала вода, но Браэн прилагал все силы, чтобы сохранить невозмутимый вид, не ежиться от холода и не участвовать в яростной ругани по поводу «этого Хеггова дождя», разом сплотившей два враждующих дозора. Ниру понимал — стоит дозорным ощутить, что капитан замерз не меньше их, они увидят в этом повод обсудить, есть ли какой-то смысл патрулировать улицу в подобную погоду и не лучше ли вернуться в караулку. Поэтому Браэн игнорировал те полные надежды взгляды, которые на него исподтишка бросали подчиненные, смотрел прямо перед собой и старался дышать размеренно и глубоко, чтобы расслабиться и не дрожать от холода.

Услышав стук копыт, Браэн сначала не поверил собственным ушам. Трудно было представить, чтобы кто-то выбрался на улицу в такую непогоду. Материализовавшийся из-за стены дождя всадник был похож на мокрую, нахохленную птицу. Сбившийся на сторону орденский плащ казался просто мокрой тряпкой, зато вороная шкура лошади блестела, как обсидиан. Поравнявшись с Браэном, гвардеец осадил коня.

— Капитан. Хорошо, что вы на месте, — сказал он с таким явным облегчением, что Браэн сразу понял, что второй патруль, дежуривший сегодня в Нижнем городе, предпочел бросить пост и отсидеться в караулке. — Обойдите близлежащие дома, предупредите жителей, чтобы закрыли ставни, заперли двери и ни под каким видом не выходили на улицу. Все лавки, мастерские и трактиры должны быть немедленно закрыты, а все посетители — разойтись по домам. Идет большая буря. Маги из Совета Ста стараются оттянуть начало урагана, чтобы дать людям время подготовиться. Я еду в гавань.

— Да, мессер, — ответил Браэн, но гвардеец уже не слушал — он пришпорил лошадь и умчался вниз по улице, обдав дозорных Ниру тучей брызг.

Тиренн, стоявший рядом с Браэном, придвинулся поближе и вполголоса спросил :

— Браэн, как думаешь, это как-нибудь связано с дан-Эн...

— Иди домой, — перебил Ниру. — Отведи Арри к папаше Пенфу, попроси, чтобы он присмотрел за ним, и запри дом. Заодно обойдешь дома на Винной улице. С собой возьмёшь Илара, он живёт поблизости… Когда закончите, идите к ратуше и ждите там, мы вас найдем.

Потребовалось несколько часов, чтобы обойти прилегающие к ратуше кварталы и предупредить всех жителей. Если сначала сообщение об урагане показалось Ниру преувеличением, то теперь он видел, что гвардеец не шутил. Ветер усилился настолько, что безопаснее было идти, держась за стены, и вдобавок прикрывать глаза ладонью от летевшего в них мусора. Обойдя все окрестные дома и заново собрав дозорных возле магистрата, Браэн, повел свой небольшой отряд в сторону Разделительной стены.

«Я должен связаться с кем-нибудь из Ордена и узнать, что мне и моим людям делать дальше» — сказал он командиру местной стражи. Тот согласился, но заметил, что сначала Браэну и его людям не мешало бы обсохнуть, отогреться и немного отдохнуть. От стражников, которые едва держатся на ногах, толку не будет, сказал он, и Браэн вынужден был с этим согласиться. Сам он тоже чувствовал себя уставшим и продрогшим до костей, но греться у стоявшей в караульной печки Ниру не хотелось — им владело острое, мучительное беспокойство, не дающее сидеть на одном месте. Залпом осушив предложенный ему стакан вина и даже не переменив одежду, Браэн снова выбрался на улицу.

Взглянув на город с Разделительной стены, он осознал, что дела обстоят гораздо хуже, чем он мог представить. Город погрузился в хаос. Ветер срывал деревянные крыши с домов и трактиров в Нижнем городе, выбивал драгоценные цветные стекла в окнах богатых особняков, валил деревья, сносил с кровель черепицу. Текущая по улицам вода несла обломки веток, сорванные с бельевых веревок вещи и Хегг знает, что еще.

Из уст в уста передавали слухи об огромной штормовой волне, которая играючи перехлестнула через ограждающие гавань волнорезы, разметала стоящие на рейде корабли, словно игрушечные лодочки из щепок, и всей тяжестью обрушилась на прибрежные кварталы. Напуганные люди утверждали, что эта волна была ничуть и не ниже крепостной стены, и, даже когда она схлынула, часть города так и осталась под водой. Рассказывали, будто на отдельных улицах вода поднялась так высоко, что доходила до окон второго этажа. Никто не знал, сколько людей погибло или оказалось смыто в море, но Орден, по-видимому, все-таки успел вовремя сообщить о надвигающейся буре, потому что множество семей, не дожидаясь худшего, отправились искать убежище за Разделительной стеной.

Следом за беженцами в Верхний город устремились грязные и мокрые собаки, не желающие покидать своих хозяев, и даже какое-то количество облезлых, жалких кошек — эти большей частью сидели у кого-нибудь за пазухой, высунув наружу только морды с мокрой, слипшейся в сосульки шерстью, и таращились на людей неподвижными от ужаса глазами. Те, у кого были лошади, успели захватить с собой и другую живность — кур, гогочущих гусей и даже поросят, но и животных, и телеги, и любые вещи сверх того, что человек может нести в руках, стражники Разделительной стены не пропускали, несмотря на то, что обстановка у ворот успела накалиться чуть ли не до драки, а на головы дозорных сыпались самые страшные проклятия.

Браэн втайне порадовался, что не служит в страже Разделительной стены, и ему не приходится до хрипоты ругаться с беженцами, заставляя их бросать свое имущество на произвол судьбы. Людей, которые едва сумели избежать грозившей им опасности, а теперь обнаружили, что у них, в довершение всех бед, пытаются отнять и то немногое, что удалось спасти от наводнения, Браэну было жаль до тошноты — хоть он и понимал, что Орден не мог поступить иначе. Даже людей, у которых нет при себе ничего, кроме узла с вещами, не так просто где-то разместить, когда этих людей — несколько тысяч человек, а находиться под открытым небом становится всё опаснее. На то, чтобы заботиться о чьем-то скарбе и домашней живности, у городских властей не осталось ни времени, не сил.

Из пререканий стражи с беженцами Браэн понял, что Валларикс призвал жителей Верхнего города принять у себя тех, кто лишился своего дома из-за наводнения, и, подавая остальным пример, распорядился отвести для беженцев часть помещений во дворце. На призыв императора откликнулись в Лаконской Академии, трактире «Черный дрозд», в домах Лан-Дарена и Мартеллов, и — что было уже совершенно неожиданным — в особняке Ральгерда Аденора. Браэн, недолюбливавший главу казначейства, поморщился, услышав это имя. К счастью, и Тиренн, и остальные парни все еще толпились возле печки в караулке и пытались просушить одежду — иначе кто-нибудь точно вспомнил бы, что всякий раз, когда речь заходила о Ральгерде Аденоре, Ниру говорил что-нибудь вроде «Помяните моё слово, в трудную минуту этот Аденор еще покажет всем свое прогнившее нутро!» и утверждал, что, если Аденор хоть раз сделает что-то достойное его уважения, он готов съесть дохлую кошку.

Потом Браэн увидел Ирема — тот, впрочем, направлялся не в Верхний город, а наоборот, в сторону Северных ворот. И коадъютор, и пара сопровождающих его гвардейцев не без труда прокладывали себе путь через толпу угрюмых, взвинченных людей, отнюдь не торопившихся уступать рыцарям дорогу. Беженцы, только что лишившиеся своего последнего имущества из-за приказа Ордена, смотрели на одетых в синие плащи гвардейцев с плохо скрытой злобой. Казалось, что сам воздух вокруг Ирема и его спутников искрит от напряжения. Глядя на притворное, но все равно очень эффектное спокойствие, с которым Ирем направлял коня через толпу, Браэн покачал головой — нужно было иметь стальные нервы, чтобы появиться здесь в такой момент, не говоря уже о том, чтобы с таким невозмутимым хладнокровием смотреть на наседающих со всех сторон людей, когда достаточно было одной-единственной искры, какого-нибудь резкого движения или чьего-то выкрика, чтобы общее недовольство прорвалось в безумной вспышке ярости.

— Какого Хегга вы здесь прохлаждаетесь?.. — нахмурился лорд Ирем, обнаружив Браэна среди дозорных, пропускавших беженцев. — Спускайтесь в Нижний город и ищите отстающих, раненых и тех, кто не способен сам дойти до Разделительной стены.

— Да, монсеньор, — наклонив голову, ответил Браэн. Тиренн, вынесший Браэну стакан горячего вина из караулки и услышавший этот короткий разговор, яростно посмотрел вслед Ирему.

— Почему ты не сказал ему, что мы только что оттуда? — возмущенно спросил он. — Ты и так сделал больше, чем любой другой. Пускай идет командовать той кучкой говнюков, которая сразу нашла себе местечко потеплее и сидит там с самого начала урагана!.. Ты же его не боишься. Почему ты ничего ему не объяснил?

Браэн криво усмехнулся. Тиренн с его негодованием и детской жаждой справедливости напомнил ему самого себя — но не такого, как сейчас, а такого, каким он был примерно двадцать лет тому назад.

— Да он и так все знает. Думаешь, он не заметил, что я мокрый с головы до ног?.. Но все-таки он прав. Мы сейчас должны быть не здесь, а в Нижнем городе. Поднимай остальных.

Тиренн ушел, не прекращая что-то раздраженно бормотать себе под нос, а Браэн тяжело вздохнул. Конечно, следовало бы сказать Тиренну, что с подобным отношением к субординации лучше оставить службу и идти в каменотесы или пекари, но выговаривать Тиренну капитану не хватило духа — тот ведь рассердился не на приказ Ирема, а на его «несправедливость» к Ниру, и Браэн должен был признать, что в глубине души ему приятно, что тот принимал это так близко к сердцу.

* * *

Закончив разговор с Вальдером, Олварг с такой яростью смахнул предметы со стола, что бокал из бесценного аварского стекла ударился о стену и со звоном разлетелся вдребезги. Осколки брызнули в разные стороны.

— Ублюдок!.. — выругался он, как будто бы Валларикс находился в этой комнате и мог услышать это оскорбление. Расхаживающий снаружи часовой замедлил шаг, прислушиваясь к шуму и гадая, не нужна ли королю какая-нибудь помощь, но в итоге не рискнул побеспокоить Олварга. Тем не менее, заминка часового не укрылась от его внимания и вынудила его обуздать свой гнев. Все еще продолжая сжимать руки в кулаки, он встал и подошёл к окну, скользнув отсутствующим взглядом по обугленным остовам домов на противоположной стороне улицы.

После ночного штурма Мирный был похож на собственную тень. От пожара не пострадал только городской магистрат, где Олварг временно устроил свою ставку. Несмотря на гордое название, это был самый заурядный трехэтажный дом, ничем не отличающийся от других построек в Мирном. Если раз в году стражникам Мирного случалось арестовать кого-то по серьёзному обвинению, арестанта везли в Адель — в городе не было своего ворлока. В местной тюрьме — то есть в одной-единственной тюремной камере при ратуше — держали только разбуянившихся дебоширов из городской харчевни. Олварг успел досконально изучить местную скучную, размеренную жизнь, когда наведывался в Мирный, чтобы принять донесения своих доглядчиков или отдать какие-то распоряжения.

Он знал, что не сумеет взять Адель, не прибегая к магии, а обращаться к силе Темного Истока ему очень не хотелось. Магия, к которой ему пришлось прибегнуть, чтобы захватить Туманный лог и раз и навсегда избавиться от Альдов, обошлась ему недешево. Стоя на внутреннем дворе захваченного его людьми Леривалля, Олварг чувствовал себя скорее призраком, чем человеком — и с тех пор он уже никогда не ощущал себя по-настоящему живым. Казалось, у него внутри разверзлась чёрная дыра, куда все время утекает его жизнь. Вальдер сказал о темной магии, что кто-то вроде Олварга кормит Исток чужими жизнями, а тот в обмен на это выполняет его волю. Много лет назад, когда он захотел овладеть силой Темного истока, Олварг представлял эту Силу точно так же. Никто не предупредил его о том, что тот, кто обращается к помощи темной магии, кормит её, прежде всего, самим собой. А когда он узнал об этом, было уже слишком поздно.

Олварг чувствовал, как Исток тянется к нему — с голодным, жадным нетерпением того, кто знает, что вот-вот получит то, что хочет. Все, что Олварг мог отдать Истоку, сохраняя свое собственное «Я», он уже отдал — сперва легкомысленно, не сознавая смысла собственных поступков, а потом — отчаянно борясь за каждую уступленную пядь. Теперь у него оставалась только та последняя, обглоданная, окровавленная часть, которая все еще позволяла ему чувствовать себя — собой, и её следовало сохранить во что бы то ни стало. Олварг знал, что, если он опять прибегнет к этой магии, малейшая неосторожность приведет к тому, что Исток безраздельно завладеет его жизнью, памятью и разумом.

Единственным спасением было как можно меньше обращаться к магии Истока, а еще лучше — обойтись одной только угрозой её применения. И одно время Олваргу казалось, что ему это удастся — но увы, решающее заседание суда, которое должно было стравить противников Меченого с его сторонниками, причем вне зависимости от того, какое именно решение принял бы Трибунал, внезапно потушило все бушующие страсти.

Те, кто требовал немедленно казнить дан-Энрикса, лишились поводов для недовольства, потому что участь Меченого выглядела более пугающей, чем смерть на эшафоте. Те, кто намеревался защищать жизнь Эвеллира до последней капли крови, вынуждены были сложить оружие и подчиниться его выбору. И, наконец, большая часть людей, которые после убийства Рована Килларо называли Меченого самозванцем и лжецом, который выдавал себя за Эвеллира, чтобы укрепить авторитет дан-Энриксов, начали сомневаться в этом. «Человек, который готов доказывать свою правдивость таким страшным способом, по крайней мере, верит в то, что говорит, — качая головами, говорили люди после приговора. — Может, племянник императора и сумасшедший, но он не обманщик и не шарлатан».

Общая ненависть к дан-Энриксу сменилась сдержанным сочувствием и даже откровенной жалостью. Те, кто еще недавно требовал казнить дан-Энрикса — и прежде всего не за смерть Килларо, а за то, что, называя себя Эвеллиром, он посмел играть с их тайными желаниями и надеждами, — теперь жалели о своей горячности и говорили, что злосчастный «Эвеллир», пожалуй, был и сам обманут лордом Иремом, подстроившим «убийство», а затем и «воскрешение» Кэлрина Отта, который, конечно, с самого начала был в сговоре с коадъютором. В этом вопросе сплетни, пущенные людьми Олварга, дали прекрасные плоды — практически никто не сомневался в том, что Отт написал свою книгу по заказу Ордена. Теперь многие стали говорить, что Кэлрин Отт, как и лорд Ирем, пользовался своей дружбой с Криксом, чтобы еще больше расшатать его и без того расстроенный рассудок и вложить в него удобные для заговорщиков идеи. А потом, когда Отт выполнил свою задачу, мессер Ирем постарался побыстрее удалить его из города, чтобы его не стали лишний раз расспрашивать о его книге или о его чудесном воскрешении.

Подробно обсудив войну в Каларии и плен в Бейн-Арилле, которые, конечно, могли стать причиной помешательства, особенно если учесть, что принц пережил все эти события в довольно нежном возрасте, завсегдатаи городских трактиров окончательно уверились, что Меченый был не обманщиком, а жертвой чужих происков. И поначалу Олварг был даже доволен таким поворотом дела — он надеялся, что теперь ярость против Крикса обратится на мессера Ирема и его Орден. Это бы как нельзя лучше соответствовало его планам, потому что Меченый, по сути, уже выбыл из игры, а Ирем продолжал мешаться под ногами и способен был доставить ему множество хлопот.

Но, к сожалению, надежды Олварга не оправдались. Жалость к Меченому оказалась ядом, отравившим горожан и подорвавшим их решимость. Мысль о том, что то священное негодование, которое заставило их добиваться справедливости, привело лишь к тому, что они отправили на Железный стол ни в чем, в общем-то, не повинного безумца, искренне верившего в свою правоту, а в прошлом оказавшего стране неоценимые услуги, погрузило жителей Адели в мрачную апатию. Чувствуя себя виноватыми и втайне сожалея о своей запальчивости, они уже не могли с прежней энергией обрушиться на нового врага, так что о преступлениях, обманах и интригах коадъютора в городе говорили вяло и без особого воодушевления.

Похоже, главным топливом их праведного гнева было чувство собственной непогрешимости, и, потеряв его, они совсем лишились воли. Потрясшее Адель самоубийство Римкина было воспринято, как знак того, что известный собственной неподкупностью советник также усомнился в виновности Крикса и не смог простить себя за то, что, может быть, обрек невинного человека на такую страшную, мучительную смерть. Ходили слухи, будто перед смертью Римкин якобы пытался попасть в ратушу, где проходил допрос дан-Энрикса, но получил отказ — после чего, вернувшись в своей столичный особняк, отпустил слуг и перерезал себе вены. Утром его обнаружили в его гостиной, посреди уже подсохшей лужи крови. Выяснить, насколько эти слухи соответствовали истине, шпионам Олварга не удалось, однако они утверждали, что на повторяющих эту историю людей она произвела самое тягостное впечатление. «Ну хорошо, пусть в парке Дома милосердия не было никакого Призрака — но ведь на принца и его эскорт действительно напали, — понижая голос, говорили люди. — Это уж, во всяком случае, сделал не Ирем. Мало ли, что могло померещиться ослепшему и одурманенному человеку?.. Может, он принял Килларо за кого-нибудь из нападающих. А если так, то смерть Килларо — это не убийство, а несчастный случай. Трибуналу следовало не возиться с версией о Призраках, а попытаться выяснить, мог ли дан-Энрикс вообще узнать Килларо, когда встретил его в парке Дома милосердия. А если нет, то как это могло быть умышленным убийством?.. Похоже, Римкин понял, что они ошиблись — и не смог смириться с этой мыслью». При этих словах все виновато переглядывались, вспоминая, как еще совсем недавно они без малейших колебаний утверждали то же, что и Римкин.

Олваргу оставалось лишь скрипеть зубами и проклинать сборище этих слюнявых идиотов. Даже этот жалкий самозванец, называвший себя Истинным королем, и то был лучше них — ему, во всяком случае, хватило мужества на то, чтобы действовать, не предаваясь глупым угрызениям и тошнотворному нытью о собственной вине.

Как бы там ни было, овладевшее горожанами оцепенение не оставляло никаких надежд на то, что в городе вспыхнет гражданская война. А теперь и переговоры с императором грозили обернуться полным поражением. Испытав магию Истока на себе, его проклятый братец должен был понять, что, когда войско Олварга подойдет к городу, его защитники будут не в состоянии даже поднять оружие, не говоря уже о том, чтобы сражаться. Следовательно, как только Валларикс поймет, что Олварг не блефует, не пускает ему пыль в глаза, а в самом деле может выполнить свои угрозы, у него просто не останется другого выхода, кроме как преклонить колено и открыть ему ворота города. Конечно, если бы речь шла о нем одном, с Валларикса бы сталось гордо заявить, что он предпочитает умереть, но Олварг был уверен в том, что ради спасения тысяч горожан Вальдер пожертвует не только своей спесью, но даже теми идеями, которые вколотил ему в голову Седой. Поэтому единственное, что казалось важным Олваргу — это найти такие средства убеждения, при помощи которых можно было бы заставить императора принять его слова всерьез.

Но все пошло совсем не так, как ему представлялось.

Валларикс поверил ему сразу и безоговорочно. Олварг всегда мог измерить глубину чужого страха и отчаяния. Прикоснувшись к разуму своего собеседника, он обнаружил, что тот приготовился к самому худшему. Валларикс допускал — и даже считал более чем вероятным — что он сможет захватить Адель, а после этого устроит в городе ужасную резню. Но эти мысли никак не влияли на его решение. Это казалось невозможным, удивительным, абсурдным, но Валларикс, не способный наскрести в себе решимости на то, чтобы покончить с кем-нибудь из своих личных или политических врагов, готов был, не задумавшись, обречь на смерть всех жителей Адели, но только не признать его победу. Этот Хеггов лицемер, всю свою жизнь трепавшийся о милосердии и ценности любой, даже самой ничтожной жизни, был готов утопить всю Адель в крови, ни на минуту не задумавшись, что, может быть, разумнее сложить оружие.

Олварг всегда ненавидел брата — но сейчас он ненавидел его даже больше, чем обычно. Валларикс всю жизнь стоял у него на пути, всегда мешал ему и отбирал у него все, что принадлежало Олваргу по праву — материнскую любовь, внимание отца, имперский трон… — но сейчас он своим упрямством толкал его к краю пропасти и отдавал на милость Темного Истока. Олварг заскрипел зубами, вцепившись в широкий подоконник с такой яростью, что у него заныли пальцы.

Позже, когда его злоба слегка улеглась, Олварг сказал себе, что нужно подождать до вечера. В конце концов, он дал Вальдеру время до заката. Может быть, за это время он одумается и пришлёт к нему парламентеров. А пока что нужно отдохнуть. Чем бы ни обернулось дело, он, во всяком случае, должен твёрдо держаться на ногах и сохранять полную ясность мысли — а за эти сутки он потратил слишком много сил. Сражение за Мирный и усилия, которые потребовались Олваргу, чтобы проникнуть в сон Валларикса, не прошли даром, и сейчас он чувствовал, что ноги у него гудят, а мысли начинают путаться. В прошлом он часто игнорировал усталость и поддерживал свою бодрость магией, а сейчас горько сожалел о потраченной так глупо Силе. Заменять магией обычный сон было так же бессмысленно и расточительно, как гретьcя парой тысяч восковых свечей вместо того, чтобы разжечь камин.

Олварг позвал дежурившего у двери солдата и сказал, что он покончил с самыми насущными делами, а теперь намерен отдохнуть. Стараясь не смотреть на двух застывших у двери адхаров, часовой почтительно сказал, что для него уже нашли приличную постель, но он не доложил об этом, боясь оторвать короля от важных дел. Олварг позволил проводить себя в приготовленную для него комнату. Навязчивые мысли о Вальдере и поставленных ему условиях, перемежавшиеся приступами страха, долго не давали Олваргу уснуть, но под конец он с радостью почувствовал, что утомление берет свое, и он мало-помалу начинает засыпать.

Снова открыв глаза, Олварг сразу почувствовал, что происходит что-то странное. Снаружи доносился шум, больше всего похожий на те звуки, которые получаются, когда для защиты от дождя натягивают кожаные или парусиновые тенты, и капли дождя бьют в натянутую ткань, как в барабан. Олварг набросил плащ, подошёл к окну и распахнул ставни, закрытые для того, чтобы яркий дневной свет не помешал отдыху короля.

Вид, открывавшийся с холма, был таким странным, что в первый момент Олварг подумал, что он продолжает спать и видит сон.

Небо над Мирным оставалось серым, пасмурным, но вместе с тем спокойным — подобное небо не способно породить ничего хуже, чем мелкий, едва накрапывающий дождь. Море возле берега тоже казалось неподвижным, словно воду прихватило льдом. Но за пределами невидимой границы, опоясывавшей город с моря и на суше, творилось Хегг знает что. Волны бесновались, разбиваясь о невидимый заслон, словно о настоящую, вполне материальную преграду, и некоторые из этих волн были размером с двухэтажный дом. Взглянув в сторону леса, Олварг увидел, что на опушке ветер повалил несколько деревьев и так яростно трепал верхушки остальных, что крепкие и толстые стволы качались, как камыш или тростник.

Воспользовавшись тем, что он лёг спать, не раздеваясь, Олварг поспешил выйти на улицу и, как всегда, сопровождаемый двумя бесстрастными и молчаливыми адхарами, направился к невидимой границе. Первую испуганную мысль, что эта буря была вызвана кем-нибудь из Совета ста, Олварг тут же отбросил, как заведомо абсурдную. Во-первых, попытка совершить магическое действие таких масштабов неминуемо убило бы любого из магистров, даже если бы они решились пользоваться силой других Одаренных. Во-вторых, даже если бы магам удалось наколдовать такую бурю, это все еще никак не объясняло, почему гроза бушует вокруг Мирного, но не в нем самом. Дойдя до окраины города, Олварг смог убедиться, что незримая преграда, защищающая Мирный, не была обманом его разыгравшегося воображения.

Перемешанный с градом дождь валил сплошной стеной, так что казалось, будто покрывающая землю грязь кипит и пенится. Гвинны, столпившиеся у невидимой границы, смотрели на дождь с таким восторгом, словно это было ярмарочным представлением. Как расшалившиеся без присмотра дети, они высовывали наружу руки, а потом разражались идиотским смехом, дуя на ушибленные градом пальцы. Если бы стоявший здесь же Нэйд не объявил, что всякий, кто попытается выйти за границу магической преграды, получит пятьдесят плетей и потеряет свою долю после дележа добычи, то они наверняка стали бы подначивать друг друга выйти за границу заколдованного круга и проверить, кто сумеет дольше продержаться там, снаружи.

Появление короля встретили ликующими криками. Гвинны явно не сомневались в том, что эта буря разразилась по приказу Олварга, так что для них безумие стихии было очередным доказательством его могущества.

Олварг счел за лучшее держаться так, как будто они были правы, и он в самом деле вызвал эту бурю своей магией. Бесстрастно опросив нескольких офицеров и поручив Нэйду обеспечивать порядок, он, как ни в чем ни бывало, повернулся к собравшимся спиной и зашагал обратно к магистрату. Но в действительности он едва владел своим лицом и с трудом заставлял себя идти, не ускоряя шаг. Его ужасно раздражали взрывы хохота, все еще доносившиеся от стены, и он бы с удовольствием приказал спустить шкуру с тех, кто предавался этому бессмысленному, слабоумному веселью, если бы ему не нужно было притворяться человеком, который добился именно того, чего хотел, и полностью доволен результатами своих трудов.

В действительности Олварг чувствовал себя растерянным, ошеломленным и, в конце концов, просто испуганным.

Граница, ограждающая Мирный, исключала всякие сомнения по поводу того, что этот шторм был вызван магией — и при мысли об этой магии на лбу у него выступал холодный пот. В мире существовала только одна Сила, у которой были основания щадить его и защищать при помощи невидимой стены.

Магия Темного Истока берегла его — правда, не как союзника и даже не как ценное орудие, а как гуся, которого откармливают к празднику.

Внутри невидимого купола было совсем не холодно, но Олварг чувствовал, что его начинает колотить озноб. Истоку явно не понравилась идея мирового соглашения с Вальдером, и он ясно показал, что не допустит ничего подобного. Вплоть до сегодняшнего дня Олварг не представлял, что эта магия усилилась настолько, что способна вызывать такие разрушения в реальном мире. Когда он смотрел на хаос, который царил за границами магического круга, королю казалось, словно он глотает куски льда — от каждого такого взгляда его внутренности продирало жгучим холодом. Если Исток способен на подобное уже теперь, то что же будет, если он сделает то, чем угрожал Вальдеру, и накормит его жизнями захваченных при штурме пленников?..

Олваргу показалось, что он проглотил особенно большой и острый кусок льда, когда у него промелькнула ужасающая мысль — он сотни раз бывал в развалинах Галарры, но ни разу не задумывался, каким этот мир был раньше, до тех пор, как его выжгла магия Истока. Что, если к тому моменту, когда эта магия войдет в полную силу, их мир станет точно таким же, как Галарра?..

На одно короткое мгновение Олварг даже подумал, что, может быть, еще не поздно все остановить. Вернуться в Эсселвиль и поискать какой-то другой способ захватить Адель… а то и вовсе отказаться от этой самоубийственный затеи и прожить остаток жизни в Дель-Гвинире, используя ровно столько магии, сколько необходимо, чтобы удержать в повиновении адхаров. Мысль мелькнула и исчезла, как и множество подобных мыслей, посещавших его раньше. Олварг знал, что все это — пустое самообольщение.

Исток привёл его сюда и не позволит ему отступить.

Пока он делал то, что соответствовало её планам, магия не встревала в его повседневные дела, но это не было (а с некоторых пор даже уже и не казалось) подлинной свободой. С того дня, как Олварг обнаружил, что Тьма постепенно пожирает его изнутри, он часто чувствовал себя, как лошадь, которая движется туда, куда угодно её всаднику, и идет как раз тем аллюром, который ему удобен. На первый взгляд, между подобной лошадью и её всадником царит полное единодушие, но это, разумеется, иллюзия — как только лошадь попытается свернуть куда-то в сторону или остановиться, она тут же обнаружит, что у всадника есть хлыст, и шпоры, и уздечка, раздирающая ей рот.

Глядя на грозовые тучи, облепившие защитный купол по краям, так что казалось, что он вот-вот треснет и расколется, как хрупкое стекло, Олварг внезапно пожалел, что единственный человек, который мог бы встать между ним и магией Истока, потерял рассудок и не помнил даже собственного имени.

В подземной камере было темно — единственная лампа, стоявшая на краю Железного стола, давала слишком мало света, чтобы осветить все подземелье целиком, и в углах притаилась темнота. В круг света попадал только сам Стол, приземистый трехногий табурет и край грубого деревянного топчана. Лежавший на топчане человек не спал, но назвать его состояние «бодрствованием», пожалуй, было бы изрядным преувеличением. Мужчина лежал совершенно неподвижно, равнодушно глядя в потолок, и, если бы кому-то вздумалось подойти к узнику и посмотреть ему в глаза, его бы поразило их отсутствующее выражение. Расслабленная поза арестанта, как и его самоуглубленный взгляд, могла бы навести на мысли о любителях аварского дурмана, левая рука безвольно свесилась до пола. Мужчина не обращал на это ни малейшего внимания — вплоть до того момента, пока его пальцев не коснулось что-то мокрое.

Узник отдернул руку, а потом, изумленный непривычным ощущением, перевернулся на бок и уставился на пол. На каменных плитах действительно поблескивала вода. Большая, покрывающая уже половину пола лужа постепенно расползалась, и ее блестящая поверхность отражала свет единственной масляной лампы. Не веря собственным глазам, арестант свесился с топчана и погрузил в воду раскрытую ладонь, не обращая внимания на мокнущий рукав.

Вода оказалась настоящей — и очень холодной.

И вдруг — как будто промелькнувшая перед глазами вспышка света — из глубин его памяти всплыло далекое, но все равно до боли яркое воспоминание, в котором они с Лейдой стояли на самом верху мраморной лестницы, уходящей под воду. Крикс все еще плохо видел после нападения, да и подолгу оставаться на ногах ему пока что было тяжело, но эти неудобства с лихвой искупало то, что Лейда держала его под руку. Она сразу же отмела его слабые возражения, что он вполне способен идти сам, и заявила, что, если она и согласится пойти с ним в Подземный город, то только при условии, что он не будет строить из себя героя и позволит ей себе помочь. В тот день он показал ей усыпальницу дан-Энриксов, Поющий зал и место, где он вытащил меч Альдов из огня — но дольше всего они задержались, как ни странно, не возле разрушенной печати Альдов, а на галерее, примыкавшей к подземному озеру.

Лейда казалась очарованной этим местом, и Крикс ее понимал — он помнил, как когда-то с изумлением разглядывал зеленую, мерцающую воду и причудливые отблески, которые она отбрасывала на каменные своды подземного зала. Но еще сильнее Лейду занимал вид странной лестницы, которая располагалась в таком необычном месте — так, как будто бы кому-нибудь действительно могло бы прийти в голову спуститься на дно озера. Даже не видя ее толком, Крикс явственно представлял эту картину: верхние ступени проступали под водой достаточно отчетливо, следующие за ними казались размытыми, а дальше лестница как будто растворялась в темной и таинственной зеленоватой глубине. «Куда она вела, когда здесь не было воды?..» — поинтересовалась его спутница.

«Думаю, что вода была всегда, — чуть-чуть подумав, сказал Крикс. — Скорее всего, Альды построили эту лестницу просто для красоты. Чтобы каждый, кто смотрит на ступеньки, чувствовал, что ему хочется спуститься вниз».

«Ты тоже пробовал?» — предположила Лейда утвердительно. Меченый усмехнулся.

«Ну еще бы!.. Когда я начал ходить в Подземный город и случайно обнаружил это место, то я первым делом закатал штаны и полез в воду. Но, по правде говоря, это было не так приятно, как я думал. Эту воду никогда не прогревает солнце. Ты даже не представляешь, насколько она холодная… Все равно, что купание в колодце. У меня мгновенно начало ломить все кости».

Лейда рассмеялась и, выпустив его локоть, присела на корточки, явно решив на личном опыте удостовериться в правоте его слов.

… Узник почувствовал, что по его спине ползёт озноб. Подземный город, Лейда — все это казалось куда более реальным, чем жёсткий матрас на его лежаке или зловещий силуэт Железного стола. Меченый беспокойно огляделся, чувствуя себя, как человек, который только что очнулся ото сна и не может сообразить, где он находится. Он смутно помнил, как его тащили вниз по лестнице, но затруднился бы сказать, когда это произошло. Память разматывалась, словно моток пряжи: стражник, которому он едва не вывихнул запястье. Долгое, тяжелое, как опьянение, беспамятство — и холод, исходящий от Железного стола. Встревоженные взгляды дознавателей. И там же — или все же раньше? — подмастерье мага, предлагающий ему люцер...

Меченый помнил, что он оказался здесь после того, как обратился к Трибуналу с просьбой продолжать допросы с ворлоком. И, кажется, дело было не в том, чтобы доказать судьям свою невиновность. Он пытался выиграть немного времени — но для чего?.. Этого он не помнил, и чем больше он об этом думал, тем острее ощущал полнейшую беспомощность.

Узник страдальчески наморщил лоб, и, спустив ноги с лежака, с нажимом помассировал виски. Надо сосредоточиться. Теперь, когда он помнит, кто он, и способен мыслить связно… или почти связно… ему непременно нужно удержаться в этом состоянии. Для начала следует подумать о какой-нибудь понятной и простой задаче. Например, сейчас он встанет, подойдет к двери и позовет охрану. А потом сообщит им о том, что по полу его камеры течёт вода. Может, если они поймут, что он пришёл в себя, они переведут его наверх?..

Меченый подошёл к двери и постучал — сначала осторожно, потому что не хотел, чтобы охранники вообразили, что он снова начал буйствовать, и не списали это на его безумие. Никто не отозвался, и Меченый упрекнул себя за недогадливость — ну разумеется, кому из стражников захочется торчать возле двери холодного подвала? Они, без сомнения, заняли пост наверху лестницы. Крикс начал стучать громче и настойчивее, а потом, удостоверившись, что стук никто не слышит, закричал, зовя своих охранников. Но каменные стены поглощали звуки его голоса, и Меченный, еще немного поколотив дверь, признал бессмысленность своих усилий и опять уселся на топчан.

Ладно. Видимо, придётся подождать. Он сообщит о луже, когда ему принесут еду. Пару минут Меченый размышлял о том, который теперь час, но быстро сдался. Все отдушины, через которые в подвал проникал свежий воздух, вели не наружу, а в тюремный коридор, и света через них не поступало вовсе. Масляная лампа, стоящая на краю Железного стола, никак не проясняла ситуацию — она могла гореть много часов подряд. Больше всего дан-Энрикса пугала мысль, что снаружи может быть утро, и после того, как он позавтракает, маги решат провести очередной допрос. При одной мысли, что его несчастная, растерзанная память снова разлетится на куски, узника прошибал холодный пот. Пусть лучше время будет ближе к вечеру. Тогда ему скоро принесут ужин, он расскажет о текущей по полу воде, и, может быть, сможет проспать сегодняшнюю ночь в одной из камер наверху.

Меченый грустно усмехнулся, забавляясь скромности своих запросов. Провести хотя бы одну ночь в обычной камере, откуда можно видеть дневной свет — самая подходящая мечта для человека, которого постоянно заставляют повторять, что он — племянник императора!.. Правда, последние Хегг-знает-сколько раз он выговаривал эти слова бездумно, словно детскую считалочку, но сути дела это не меняло.

Волны за бортом казались черными, словно кипящая смола. Нойе плавал на разных кораблях с одиннадцати лет, но никогда еще не видел ничего подобного — а ведь еще совсем недавно Альбатрос не побоялся бы сказать, что он знает о море все, что только можно знать. Он мог предсказывать погоду по форме волн и по оттенку воды за бортом, и вплоть до появления на «Бурой чайке» Алвинна ни разу не встречал кого-нибудь, кто мог бы лучше него самого управиться с веслом. В отличие от моряков с материка, которые всегда держались так, как будто с нетерпением ждали возможности сойти на сушу и почувствовать твёрдую почву под ногами, Нойе, как и большинство других островитян, чувствовал себя на корабельной палубе так же уверенно, как и на берегу. Море было его домом — таким же надёжным и уютным, как и суша.

Кэлрин, перешедший на «Бурую чайку» вместе с Алвинном и Эстри, долго донимал его расспросами об островных обычаях, а потом огорошил Альбатроса рассуждением, что та свобода, которую чувствовали его соплеменники на море, объяснялась тем, что жизнь на Островах, мол, испокон веков была настолько неуютной и суровой, что привыкшие терпеть лишения на берегу островитяне попросту не замечали качки, холода и тесноты. Слушая Отта, Нойе только качал головой, скреб бороду и усмехался, изумляясь склонности имперцев изобретать кучу сложных объяснений для самых простых вещей.

Сколько бы Отт ни разглагольствовал о Дальних островах, о скудной, каменистой почве, о холодных зимах и нехватке дров, из-за которых люди якобы не ощущали трудностей, с которыми сопряжены морские путешествия, Нойе прекрасно знал, что это ерунда — хотя, пожалуй, не нашёл бы верных слов, чтобы втолковать это Кэлрину. Разве что — попытаться опровергнуть его мысль на собственном примере?.. Сыну гета Норана, в отличие от большинства мальчишек из рыбацких хижин, даже в самые холодные зимние месяцы жилось не хуже, чем любому из имперцев. В доме его отца всегда было достаточно еды, чтобы хватило не только хозяевам и слугам, но и многочисленным гостям, которые порой задерживались на недели или даже месяцы, постели были мягкими и теплыми, а деревянные полы в хозяйских комнатах выстилали толстыми коврами из уложенных одна поверх другой звериных шкур. И на корабль Нойе привела любовь, а вовсе не нужда. Первый морской поход запомнился ему пронзительным, ни на что не похожим чувством счастья, которое ощущаешь, когда ледяная, остро пахнущая водорослями вода перелетает через борт и окатывает тебя с ног до головы, и мокрая одежда облепляет тело — но вместо желания согреться и обсохнуть у огня ты чувствуешь только безудержный восторг.

Вплоть до сегодняшнего дня Нойе не представлял, что шторм может заставить его чувствовать себя напуганным и даже — стыдно выговорить! — беззащитным перед взбунтовавшейся стихией. Но сегодня все было по-другому. И, судя по хмурым, напряжённым лицам остальных гребцов, это зловещее отличие почувствовал не он один.

Альбатрос понимал — то, что ему придётся сказать Кэлрину, тому определённо не понравится. Но выхода у него не было. Вздохнув, Нойе направился к корме, покусывая кончики усов и заранее предвкушая неприятный разговор. Сутулящийся и отчётливо дрожавший Отт выглядел мокрым и продрогшим, но с палубы не уходил, упрямо вглядываясь в промозглый сумрак за бортом. Натянутый над его головой навес не защищал от косых струй дождя, но все-таки отчаянно хлопающая от порывов ветра парусина создавала ощущение какого-то укрытия.

— Боюсь, что нам придётся сменить курс, — без предисловий сказал Нойе, когда Кэлрин обернулся в его сторону. — Гребцы промокли и замерзли. Ветер усиливается. Если мы не воспользуемся случаем пристать к Фелунду, то другого шанса может уже не представиться. Такую непогоду лучше переждать на суше.

Отт нахмурился.

— Но мы даже не знаем, когда этот шторм утихнет! Мы не можем ждать, пока погода не наладится. Сам знаешь, Крикс просил поторопиться.

— Ну, не горячись, — заметил Нойе примирительно. — Море одно на всех. Если уж мы не можем плыть в такую скверную погоду, то аварцы и предатели с Томейна — и подавно. И к тому же, если мы утонем, дайни вообще останется без помощи. Разве не так?..

— Не так, — резко ответил Отт. — И не пытайся делать вид, как будто ничего не понимаешь. С того дня, как мы взялись за поручение дан-Энрикса, все идет шиворот-навыворот. Сначала нас надолго задержали во дворце Аттала. Потом мы еле-еле доплелись до Серой крепости — практически весь путь прошли при встречном ветре, хотя Датис говорит, что в это время года погода может меняться каждый день. Потом мы свернули с курса, потому что за нами погнались суда береговой охраны… По отдельности все это выглядит вполне естественно. Но если бы все шло, как надо, то мы были бы в Адели больше месяца назад. Хочешь сказать, что тебя это не смущает?.. А Аттал?! Меченый попросил его о помощи, он согласился поддержать нас против Олварга — и сразу же погиб! И что-то мне подсказывает, что у остальных, кто получил письма от Крикса, сейчас тоже не все гладко. Они там, в Адели, надо думать, недоумевают — где вся помощь? Почему никого нет?.. Но если так пойдет и дальше, никого не будет. У меня такое ощущение, как будто мы пытаемся грести против течения. Кто знает, может, это буря вообще не началась бы, не будь мы так близко от столицы. Недостаточно просто хотеть попасть в Адель — надо еще суметь туда прорваться. И я думаю… нет, я даже уверен в том, что времени у нас не так уж много.

Альбатрос вздохнул. В безветренный и ясный день слова Кэлрина Отта показались бы изрядным преувеличением, но сейчас, посреди этой липкой и холодной мглы, мрачные рассуждения «посланца высших сил» звучали до отвращения правдоподобно. Нойе боялся допустить, что Кэлрин прав, и эта буря как-то связана с их приближением к столице.

— Думаешь, это магия? — уточнил он. Отт с раздражением повёл плечом, как будто был уверен в том, что Альбатрос и сам прекрасно знал ответ на свой вопрос.

— Ну да, — нетерпеливо сказал он.

— А если этой магии проще убить всех нас, чем допустить, чтобы мы достигли своей цели?.. — прямо спросил Альбатрос.

Серые глаза Кэлрина запальчиво сверкнули, но на этот раз Нойе не дал ему заговорить.

— Даже не вздумай открыть рот и заявить, что битва с Олваргом «важнее» этого, — предупредил он хмуро. — Это тебе не баллада. В песнях безрассудство и готовность умереть всегда вознаграждаются — но мы сейчас не в песне. И на этом корабле, помимо нас с тобой, моя жена и дочь. Уверен, Крикс бы меня понял, — припечатал Нойе, хотя в глубине души был совершенно не уверен в том, что это так. В конце концов, откуда дайни знать, что ощущает человек, когда у него есть жена или ребёнок?..

Отт поморщился, но Альбатрос почувствовал, что его аргумент подействовал на собеседника. Нойе подозревал, что Кэлрин успел привязаться к Айрис, которая постоянно липла к Эстри, словно банный лист.

— Я до сих пор не понимаю, как вам в голову взбрело тащить с собой девчонку, — отвернувшись, буркнул Отт. Но Нойе понимал, что Кэлрин возмущался просто для проформы, и поэтому покладисто сказал :

— Сам знаешь, мы забрали с собой всех, кто в состоянии сражаться. Не могли же мы оставить её в крепости с десятком слуг и парой местных рыбаков.

Кэлрин что-то пробормотал себе под нос, но ввязываться в спор не стал, и Нойе, хлопнув его по здоровому плечу, оставил Отта одного.

К вечеру Олрис начал понимать, что выражение «валиться с ног» вовсе не было преувеличением — он в самом деле чувствовал себя таким уставшим, что готов был растянуться прямо на полу, не думая о том, какое впечатление это произведет на наводнивших дворец беженцев. Под глазами у Ингритт залегли темные круги, и, глядя на нее, Олрис не мог не вспоминать о том, что именно из-за него Ингритт не удалось нормально выспаться. Даже Юлиан и Льюберт, всюду следующие за Лейдой, словно тени, выглядели слегка ошалевшими. И только по самой Лейде было совершенно не заметно, что за этот бесконечно-долгий день она еще ни разу не дала себе передохнуть. Казалось, ей каким-то чудом удается находиться сразу в нескольких местах. Она распоряжалась дворцовой прислугой, успокаивала беженцев, выслушивала донесения своих солдат — и Олрису казалось, что все эти люди ощущали в Лейде ту же озаряющую все вокруг энергию, которую он привык чувствовать в дан-Энриксе. Они тянулись к ней, как замерзающие люди тянутся к огню, и Олрис готов был побиться об заклад, что дело было даже не в Ривалене, висевшем у неё на поясе, а в этом самом ощущении надёжности. Среди этих напуганных, застигнутых врасплох людей Лейда была единственной, кто пребывал в гармонии с собой. Все остальные в лучшем случае готовы были хладнокровно встретить ожидающие их опасности, а в худшем — даже не пытались скрыть свою растерянность и страх.

Олрис не отказался бы узнать, как выглядит со стороны он сам, и в глубине души надеялся, что смотрится, по крайней мере, не настолько жалко, насколько он себя чувствует. Недавний приступ лихорадки, разбудившей его прошлой ночью, кончился так же внезапно, как и начался, оставив после себя звенящую слабость во всем теле. Но, хотя Ингритт сердилась и твердила, что после приступа лихорадки следует лежать в постели, Олрис встал и присоединился к ней. Конечно, перевязывать раненых беженцев, как Ингритт, он не мог, но дел и без того хватало — нужно было помогать задерганной прислуге находить места для вновь прибывших, раздавать лекарства и еду, помогать очередному гверрскому солдату или посланному Иремом гвардейцу отыскать в этом хаосе Лейду… Олрис даже умудрился позабыть о том, что он всегда стеснялся говорить на местном языке, и удивился, обнаружив, что за эти месяцы стал объясняться на нем вполне сносно — во всяком случае, никто из его собеседников не удивлялся и не переспрашивал, что он пытается сказать.

За всеми этими заботами Олрис почти забыл об Олварге. Когда ближе к полуночи Лейда обратила внимание на бледность Ингритт, и, не слушая протестов, приказала им обоим идти спать, Олрис меньше всего тревожился о предстоящем штурме.

Спать они легли на тюфяках, брошенных на пол в императорской библиотеке — одном из немногих помещений, куда не пустили беженцев. Сердце у Олриса слегка саднило от того, что бывшие апартаменты Крикса и две комнаты, где раньше жили они с Ингритт, теперь занимали совершенно незнакомые, чужие люди. Правда, беженцев было так много, что постелей не хватало даже для раненых, детей и самых дряхлых стариков. И Олрис первый не хотел бы нежиться в кровати, пока кто-нибудь из раненых будет лежать на жёстком каменном полу (дан-Энрикс бы так никогда не поступил, это уж точно). Просто, когда Меченый привёл их в этот город, у Олриса чуть ли не впервые в жизни появилось что-то, что он стал считать своим. Даже теперь, шесть месяцев спустя, он восхищался обстановкой своей спальни — теплым блеском полированного дерева, тяжёлым винным бархатом портьер, прохладой льняных простыней, настолько гладких, что об них хотелось потереться носом… Раньше Олрис не подозревал, что к вещам можно привязаться почти так же сильно, как и к людям.

Мысль о его комнате была последним, что запомнил Олрис перед тем, как провалиться в сон.

… Проснулся он от ощущения, что над ним нависает что-то тёмное и страшное, как призраки из его детских снов. Открыв глаза и ощутив, что он по-прежнему лежит на своем тюфяке, Олрис почти поверил в то, что сейчас страх поблекнет и отступит, как бывало всякий раз, когда он просыпался от того, что ему снился плохой сон — но жуткое, мучительное ощущение не проходило.

Темнота вонзалась ему в мозг, кипела у него в желудке, словно он тонул, захлебываясь в ядовитой, черной жиже. «Кажется, меня сейчас стошнит» — подумал Олрис, судорожно хватая воздух ртом. Он подтянул колени к животу и закрыл голову руками, как будто надеялся отгородиться от обступившей его темноты. Он чувствовал себя ужасно маленьким и слабым — настолько же слабым, как в то время, когда ему было восемь или девять лет, и он лежал на своем плоском тюфяке в комнате матери, а по стене за загородкой яростно метался силуэт Рыжебородого.

В такие вечера Олрис зажмуривал глаза и затыкал руками уши с такой силой, что начинал слышать кровь, шумевшую у него в голове — но ему все равно казалось, что он различает хриплое дыхание Рыжебородого, и изредка — короткие, отрывистые стоны матери. Те женщины, которых Бакко с Инги приводили в крепость из деревни, тоже стонали — но еще они смеялись, и говорили Бакко с Инги разные слова, из которых было понятно, что происходящее им нравится. Конечно, это все равно было достаточно противно, и рискнувший подглядеть за ними Олрис еще долго недоумевал, как Бакко с Инги могут вытворять такие омерзительные вещи, но между подобными глупостями и тем, что творил Рыжебородый, все равно лежала пропасть. Нэйду нравилось причинять людям боль. Мать не пыталась отказать Рыжебородому, но он не мог не понимать, что ей не нравится все то, что он с ней делает. И Олрис смутно чувствовал, что это доставляет ему удовольствие. Он ненавидел Мясника из Брэгге всеми фибрами души — но еще больше ненавидел самого себя за то, что каждый раз делает вид, что спит, за то, что стискивает зубы, затыкает уши и лежит, уткнувшись носом в стену, вместо того, чтобы пойти туда и защитить ее от этого кошмара.

«Тронешь её еще раз — я тебя убью!..»

Он столько раз воображал, как убивает Мясника из Брэгге. В детстве он твердил себе, что обязательно зарежет Нэйда, когда вырастет. Но вот — он вырос и сбежал из Марахэна, поджав в хвост, вместо того, чтобы сдержать те обещания, которые давал себе все эти годы.

Трус.

Никчемный, жалкий трус.

Можно сколько угодно повторять себе, что из-за раны, полученной в поединке с Криксом, Нэйд оставил его мать в покое, и что его помощь требовалась Ингритт, которая не сумела бы сбежать из Марахэна в одиночку. Подобными оправданиями можно обмануть других людей, но как обманешь самого себя?.. Истина заключалась в том, что ему следовало бы убить Рыжебородого уже давным-давно.

Крикс бы не сомневался ни минуты. Он не стал бы утешаться малодушными фантазиями о том, как он заступится за мать когда-нибудь потом, когда успеет повзрослеть. Только не Меченый!.. Он бы убил Рыжебородого, как только смог удержать в руке нож.

И он бы никогда не убежал от Безликих там, в лесу. Не бросил бы ни Ингритт, ни своих товарищей. Но трусы вообще всегда кончают тем, что предают своих друзей. И чего еще можно ждать от человека, который из трусости предал родную мать?!

Лучше бы ему умереть. Или же вовсе не рождаться.

Лучше бы ему...

Внезапно Олрис ощутил, как чьи-то руки обвивают его шею — крепко и при этом очень нежно. Ощущение казалось удивительно знакомым.

«Мама?» — промелькнуло в его голове.

Олрис с трудом открыл горевшие от слез глаза — и неожиданно увидел совсем рядом лицо Ингритт. Даже в заполняющей библиотеку темноте оно казалось очень бледным. Олриса поразил её затравленный, полный отчаяния взгляд. А потом Олрис осознал, что сам он должен выглядеть ничуть не лучше.

— Ты тоже это чувствуешь?.. — спросила Ингритт хриплым голосом.

Олрис кивнул.

— Наверное, это и есть Исток, — ответил он. Ему казалось, что его сердце бьётся где-то в горле, и если его опять начнет тошнить, то оно просто выскочит наружу.

— Не знаю, что это такое, но оно пытается нас уничтожить. Это точно.

— Что оно тебе показывает?

— Ролана. А еще… — Ингритт запнулась, словно собираясь с духом — Еще Рыжебородого. Как будто бы все то, о чем я думала, когда ходила лечить его ногу, случилось на самом деле. — Лицо девушки страдальчески скривилось. — Кажется, меня сейчас стошнит. Я знаю, что это неправда, но, когда это происходило в моей голове, то это все равно было слишком… по-настоящему. Как будто меня вымазали чем-то липким и вонючим, изнутри. Как будто я вся грязная, и мне никогда уже от этого не отмыться.

Олрис стиснул её предплечья, ощущая, как из глубины души волнами поднимается удушливый, тяжёлый гнев.

— Это неправда. Ты же знаешь, — сказал он.

— Я знаю. Но… — Ингритт болезненно поморщилась и с раздражением мотнула головой. — Прости, но тебе это не понять. А ты? Что видел ты?

— Я видел свою мать, — выпалил Олрис, чувствуя, как многолетняя, подавленная ярость полыхает в нем, как факел, выжигая даже страх и отвращение к себе. — И знаешь, что?!.. Я совершенно не считаю её грязной. Ей ни от чего не нужно отмываться. Единственный человек, которому никогда не отмыться от того, что он с ней cделал — это сам Рыжебородый.

Глаза Ингритт на мгновение расширились. Пару секунд она смотрела на него, как будто бы впервые его видела, а после этого внезапно мягким голосом произнесла:

— Прости меня, пожалуйста.

— Не надо, — буркнул Олрис. — Ты тут ни при чем. Я рад, что ты тогда заставила меня уйти из Марахэна. Если бы я остался там, я бы в конце концов стал кем-нибудь вроде Рыжебородого.

— Ну нет! Только не ты, — сказала Ингритт твердо, словно это не она когда-то попрекала его тем, что он надеется однажды стать таким, как королевские гвардейцы. А потом неожиданно решительно велела — Обними меня.

— Что?.. — Олрис вздрогнул, разом позабыв и страх, и свой недавний гнев.

— Обними меня, — спокойно повторила девушка. — Если мы не хотим, чтобы Исток погружал нас в эти кошмары, мы должны найти какой-то способ удержать себя в реальном мире. Понимаешь?.. Мы должны быть здесь, и только здесь. Давай!

Олрис подался вперед и нерешительно заключил девушку в объятия. А Ингритт, явно не испытывающая ни малейшего стеснения — ну разумеется, ведь для неё это объятие было всего лишь дружеским, невинным жестом! — крепко сжала его ребра. Он почувствовал, как её прохладная и гладкая щека принимается к его щеке, заволновался, что Ингритт задумается, с чего его лицо так пылает, и от растерянности стиснул плечи девушки еще сильнее, чем она — его бока.

— Вот и отлично, — похвалила его Ингритт. — А теперь мы будем говорить.

— О чем?..

— О чем угодно. О своих любимых блюдах. О тех играх, в которые мы играли в детстве. О том, какие улицы в Адели нравятся тебе больше всего… Посмотрим, как он нас достанет. Мы живые, и мы есть. А его — нет!