Глава XL

Этим утром, идя в ратушу, Юлиус наткнулся на черный, обугленный остов здания на месте хорошо знакомого трактира и остановился посреди дороги, онемев от изумления. Вся площадь перед ратушей была покрыта хлопьями серого пепла. Когда Юлиус попробовал узнать, что здесь случилось, ему объяснили, что трактир сожгли сегодня ночью. Воспользовавшись уважением, которое часть горожан все еще сохранила к городским властям, Юлиус быстро выяснил подробности.

По утверждению соседей злополучного трактирщика, погром начался за полночь, когда в трактир напротив ратуши явилась многочисленная и не слишком трезвая компания мастеровых. Хозяин объяснил, что закрывает заведение, но посетители отказывались уходить. Надавав вышибале по морде, они быстро вошли в раж и принялись ломать стулья и выбрасывать посуду, мебель и попавшиеся под руку припасы из окна второго этажа. Хозяин и его охранник, сплошь покрытые кровоподтеками и синяками, бросились на улицу — звать стражу с Северной стены и созывать соседей на подмогу. Но никто из тех, кто жил неподалеку, из домов так и не вышел. Только когда погромщики подожгли трактир, вдоволь полюбовались на пылающее, словно факел, здание и удалились, люди стали понемногу выходить на улицу и помогать тушить пожар. Стража явилась слишком поздно, но, когда бледный от ярости трактирщик начал обвинять дозорных, капитан витиевато обматерил его и сообщил, что его люди разнимали групповую драку с поножовщиной, и им было не до того, чтобы спасать его задрипанный трактир. И пусть, мол, прекращает голосить, как резанный, и радуется, что его жена и дети в эту ночь гостили у своей родни, а им с охранником не проломили головы и не свернули шеи.

Закончив беглый опрос свидетелей и придя в ратушу, Юлиус быстро понял, что работа у него не ладится. Стоявшее перед глазами зрелище обугленного, черного скелета дома вызывало в Юлиусе давящее ощущение своей вины, но еще больше его угнетало осознание того, что пару лет назад на крики, стук и звуки бьющейся посуды сбежался бы весь квартал, и уносить оттуда ноги пришлось бы не содержателю трактира, а его обидчикам. В то время люди верили в законность и порядок и не опасались, что погромщики могут вернуться следующей ночью и поджечь в отместку их собственный дом.

Юлиус отложил свои бумаги, устало прикрыл глаза — и почему-то вспомнил ту октябрьскую ночь, когда в распахнутых окнах сгоревшего трактира горел свет, играли скрипки и незнакомые друг другу люди обнимались, хлопали друг друга по плечам и пили за дан-Энрикса. Советнику со страстной силой захотелось вернуть время вспять и еще раз увидеть, как подвыпивший гуляка машет кошельком над головой, крича, что он поставит выпивку любому, кто захочет пить за Эвеллира. Странно было вспомнить, что в ту ночь всеобщее веселье вызывало в нем только глухое раздражение. Бурные восторги горожан по поводу дан-Энрикса тогда воспринимались исключительно как доказательство того, что они дали Ирему и его партии перехитрить себя и потерпели поражение.

Знать бы тогда, как будет выглядеть победа...

Юлиус поднялся и, ни к кому в отдельности не обращаясь, объявил, что он неважно себя чувствует и хочет отлежаться дома, чтобы не разболеться перед предстоящим заседанием суда. Хорн в самом деле собирался поступить именно так, как он сказал, то есть пойти домой, выпить горячего оремиса и посидеть перед камином с какой-нибудь книгой, отвлекающей от неприятных размышлений — но, поддавшись непонятному порыву, повернул в сторону примыкавшей к ратуше тюрьмы. Если встретившая Юлиуса у дверей охрана удивилась его появлению, то вида ни один из них не подал.

— Как арестант? — осведомился Хорн у коменданта, торопливо спускавшегося по лестнице навстречу гостю. Тот с готовностью ответил — уточнять, о каком арестанте идет речь, конечно, не потребовалось:

— Все в порядке. Не буянит, не пытается втянуть кого-то из охраны в разговор… По правде говоря, он почти не встает со своей койки, так что я не думаю, что он что-нибудь затевает.

Юлиус нахмурил брови.

— Может, он болен?..

Комендант пожал плечами, явно удивившись этому вопросу.

— Нам он ни на что не жаловался.

— А вы спрашивали? — спросил Хорн, мало-помалу начиная раздражаться. — Когда вы были у него в последний раз?

Глаза у собеседника забегали.

— Несколько дней назад, — звучало это так натянуто, что Юлиус сразу понял, что на деле комендант не посещал дан-Энрикса со дня последнего заседания суда. И мысль о том, что его должность требовала раз в неделю совершать обход тюрьмы, лично осматривать все камеры и спрашивать каждого заключенного, есть ли у него какие-нибудь жалобы, явно не слишком беспокоила начальника тюрьмы — во всяком случае, до той минуты, пока не явился глава городского капитула и не начал задавать разные неудобные вопросы.

Должно быть, выражение лица у Юлиуса было достаточно красноречивым, потому что комендант побагровел и стал оправдываться:

— Честное слово, господин советник, я ни в чем не виноват. Спросите господина Римкина, я сразу доложил ему о том, что Меченый лежит в кровати и почти не ест. А он сказал — ничего страшного, раз он лежит в кровати, то ему и не должно хотеться есть. И я подумал — ну а правда, чем еще заняться в камере, как не лежать? Ходить туда-сюда?..

Юлиус покривился. Римкин… Снова Римкин. Судя по тому, как Хорна встретил комендант тюрьмы, он был уверен, что советники из городского магистрата озабочены одним-единственным вопросом — не готовится ли Меченый к побегу.

— В следующий раз докладывайте лично мне, — сказал он мрачно. — А сейчас пойдем туда, я хочу посмотреть на него сам.

Как и говорил тюремщик, Меченый лежал лицом к стене, завернувшись в тонкое шерстяное одеяло. Юлиус рассудил, что он не спит — спящий человек, разбуженный скрежетом отпираемых замков, наверняка бы обернулся в сторону двери, а Меченый остался совершенно неподвижен.

— Здравствуйте, мессер, — сказал Юлиус Хорн, остановившись у двери. — Это советник Хорн. Вы не могли бы уделить мне несколько минут?..

Дан-Энрикс медленно и неохотно обернулся.

— Что вам нужно? — голос Меченого звучал хрипло, как у человека, который молчал несколько дней подряд. — Вы пришли сказать, что Трибунал назначил день для вынесения вердикта?

Юлиус нахмурился.

— А разве вам не сообщили? Последнее заседание суда было назначено на двадцать шестое февраля.

Меченый озабоченно наморщил лоб.

— Двадцать шестое? Подождите… так… какой сегодня день?

— Двадцать четвертое, — ответил Хорн.

Меченый сел на койке и провел руками по лицу, как будто бы надеялся, что ему снится страшный сон, и он вот-вот проснется.

— Хеггов рог… два дня!

Отчаяние и смертельная тоска, прорвавшиеся в этом восклицании, заставили советника поморщиться. Что бы он там ни думал о дан-Энриксе после последнего заседания суда, но сейчас ему было его жаль. Юлиус мысленно сказал себе, что Меченый — убийца, который сам навлек на себя все свои несчастья, но это трезвое рассуждение ему не слишком помогло.

— Мне очень жаль, что вас не известили вовремя, — искренне сказал он.

Меченый посмотрел на Хорна исподлобья — так, как будто в самом деле видел собеседника. Он постепенно овладел собой, и даже смог придать лицу насмешливое выражение.

— Ну и кто, по-вашему, должен был меня известить?.. — с сарказмом спросил он.

Юлиус прикусил губу. Конечно же, он мог бы догадаться, что советник Римкин постарается держать дан-Энрикса в неведении — так, просто на всякий случай… Человек, который понимает, что у него остается совсем мало времени, способен на какой-нибудь отчаянный поступок, так что с точки зрения Эйварда Римкина вполне логично было утаить от Меченого дату приговора. Но Хорн не дал себе труда задуматься об этом — вероятно потому, что тогда пришлось бы идти к Меченому самому, а видеть Крикса ему совершенно не хотелось. При одной лишь мысли о дан-Энриксе в душе у Хорна тут же разгорался гнев.

Подумать только, он чуть было не поверил в то, что Меченый ни в чем не виноват! Да и не только он один… Если бы не внимательность Эйварда Римкина, они бы точно оправдали Крикса и, пожалуй, еще извинились перед ним за неоправданные обвинения! Но гнусная история с останками мнимого Призрака напомнила советнику о том, о чем он сам чуть было не забыл — что противостоять аристократии и Ордену их заставляла прежде всего жажда справедливости и невозможность примириться с существующим положением вещей. Устроенный мессером Иремом подлог еще раз показал, что высшие сословия всегда будут отличать презрение к закону, произвол и абсолютная уверенность в собственной безнаказанности. Подписывая приговор какому-нибудь мелкому контрабандисту, Юлиус не мог не размышлять о том, что, если этот человек заслуживает наказания, то уж никак не меньше, чем лорд Аденор, который, судя по упорным слухам, вел дела со всеми "сумеречниками" и контрабандистами в столице и окрестных городах, оставаясь в то же время главой городского казначейства. Юлиуса дико раздражала мысль, что безотчетная и совершенно иррациональная симпатия к дан-Энриксу едва не перевесила весь его предыдущий опыт, принципы и убеждения.

Даже сейчас воспоминание о своей глупости вызвало в нем мучительное раздражение. Юлиус резко развернулся к коменданту, все еще стоявшему в дверях.

— Почему вы не сообщили принцу дату приговора? — спросил он с досадой. Глаза коменданта округлились.

— Господин советник… мэтр Римкин приказал...

— Подите вон! — яростно рявкнул Хорн, почувствовав, что не желает больше слышать это имя. Если бы не Меченый, он с удовольствием сказал бы коменданту все, что думает о Римкине и о его распоряжениях. Пока они с Эйвардом Римкином боролись против произвола Ордена, Римкин казался человеком безупречной честности. Но факт оставался фактом — сейчас Римкин делал то же самое, за что они обычно осуждали лорда Ирема, и, судя по всему, ничуть не сомневался в своей правоте.

Дверь за тюремщиком захлопнулась. Юлиус осознал, что его пальцы стиснуты в кулак, и медленно разжал ладонь. Он обернулся к Меченому, удивленно наблюдавшему за этой сценой. Юлиус постарался убедить себя, что он не вышел из себя, а поступил пускай и слишком импульсивно, но вполне продуманно — все равно ему нужно было побеседовать с дан-Энриксом с глазу на глаз. Если он хочет знать, как с арестантом обращаются его тюремщики, то коменданта в любом случае стоило выставить из камеры.

— У вас есть какие-нибудь жалобы? — спросил он арестанта.

— Нет, — сказал дан-Энрикс равнодушно. Хорну показалось, что он размышляет над чем-то очень далеким от его вопроса.

— Вы здоровы?

— Правильнее было бы сказать, что я ничем не болен. Слушайте, советник… вы могли бы кое-что для меня сделать?

— Смотря что, — сказал советник осторожно. — Если вам нужны какие-нибудь вещи, я бы мог распорядиться...

— Вы прекрасно знаете, что никакие вещи мне тут не нужны, — перебил Крикс. — Не беспокойтесь, я не попрошу вас ни о чем, что бы шло вразрез с законом или с вашей совестью. Даже совсем наоборот. Дело серьезное; если бы вы знали лорда Ирема так хорошо, как знаю его я, то вы бы поняли, что он приложит все усилия, чтобы меня спасти. Я не могу сказать, что именно он будет делать, но я точно знаю, что ничем хорошим это не закончится. И я хочу, чтобы вы помогли его остановить.

Юлиус Хорн почувствовал, что совершенно неприлично таращится на собеседника.

— Простите, но я, кажется, не очень понял вашу мысль… Вы хотите помешать мессеру Ирему устроить вам побег? — уточнил он, не понимая, как реагировать на это заявление. Или дан-Энрикс над ним просто издевается, или надо признать, что кто-нибудь из них двоих сошел с ума.

Меченый покачал головой.

— Если вы немного поразмыслите, то вы поймете, почему я против этого побега, — сказал он. — Ирем наверняка надеется на то, что дело обойдется малой кровью — ну, а я уверен, что он ошибается. Сто шансов против одного, что все пойдет совсем не так, как хочет Ирем, и все кончится кровавой, грязной, совершенно безобразной свалкой. А учитывая обстановку в городе, ни к чему хорошему это не приведет. Стоит кому-то одному сорваться и начать побоище, и навести порядок будет невозможно… я уже не говорю о том, что Орден тут же превратится из хранителей порядка в одну из воюющих сторон. Этого допускать нельзя. Анархия и хаос в городе — это именно то, что нужно, чтобы взять столицу голыми руками.

— Вы имеете в виду аварцев?.. — осторожно спросил Хорн. Меченый был не особенно похож на сумасшедшего, и Хорн не мог не согласиться с тем, что его рассуждения звучат вполне разумно, но на последней фразе в душе Юлиуса снова шевельнулся червячок сомнения.

Меченый отмахнулся от его вопроса, как от надоедливого комара.

— Уверен, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду Олварга. Но, если вы не верите в его существование, то можете подумать об аварцах — сути дела это не меняет. План мессера Ирема — чистейшее безумие. Я даже допускаю, что на этот раз он действует без ведома Валларикса. Я бы хотел, чтобы вы разыскали Ирема и передали, что я запрещаю ему вмешиваться в это дело. Коадъютор, вероятно, не поверит в то, что вас послал именно я, а если даже и поверит, то, скорее всего, не захочет слушать. Тогда вы должны сказать ему, что мы однажды уже попали в ловушку из-за того, что он настоял на своем, не понимая сути дела. Ирем знает, о чем речь… это случилось, когда я попробовал следить за Олваргом. Поэтому я требую, чтобы теперь он делал то, что я скажу.

Юлиус ощутил, как слова Крикса тут же разбудили в нем прежние подозрения.

— Это какой-то шифр, чтобы помочь Ирему устроить вам побег?..

— Да будьте же благоразумны! — сказал Меченый с досадой. — У мессера Ирема есть люди, деньги и оружие. Я в принципе не могу ничем ему помочь — равно как и сообщить ему что-то такое, чего он не знал бы сам.

— Пожалуй, да, — помедлив, согласился Хорн. Как он ни напрягал воображение, но он действительно не мог представить, чем дан-Энрикс, в его положении, мог бы помочь своим спасителям. А значит, приходилось допустить, что Меченый не лжет.

Юлиус чувствовал себя обескураженным.

— Но вы же понимаете, что вас не оправдают?.. — спросил он, в конце концов. — Даже если я проголосую против вашей казни, остальные члены Трибунала все равно приговорят вас к смерти.

Меченый выразительно скривился, явно находя вопросы Хорна крайне неуместными.

— У меня нет ни желания, ни сил вести подобный разговор. Лучше скажите — вы поговорите с сэром Иремом? — спросил он с нетерпением.

— Поговорю, — глухо ответил Хорн. Кажется, Меченый сказал "Спасибо", и они даже успели попрощаться, но этого Юлиус уже не помнил — как не помнил и того, как уходил из городской тюрьмы.

Способность связно мыслить возвратилась к Юлиусу только на улице. Пока он был в тюрьме, погода окончательно испортилась и началась метель. Низкое небо набухало рваными, сизо-стальными тучами, но дневной свет все равно показался Хорну ослепительным. Впору было поверить в то, что это не дан-Энрикс, а он сам провел в закрытом помещении последнюю пару недель. Голова у советника кружилась — то ли от подъема по тюремной лестнице, то ли от переизбытка противоречивых впечатлений.

Адель казалась полностью необитаемой. Пронзительный холодный ветер и валивший стеной снег загнали горожан в дома, и большинство окон были наглухо закрыты ставнями. Юлиус поплотнее запахнулся в плащ, прищурился, чтобы сберечь глаза от постоянно попадающих ему в лицо снежинок, и, ссутулив плечи, зашагал к Имперской площади.

… Нападение произошло чуть ли не в двух шагах от центра города, когда советник Хорн уверился, что он уже, считай, добрался до дворца, и перестал смотреть по сторонам. Трое плечистых оборванцев, выскочивших на него из снежной круговерти, напугали Юлиуса скорее внезапностью своего появления, чем сунутым ему под нос ножом.

— Что вылупился, старый мерин? Давай кошелек! — судя по голосу, грабители торчали в подворотне уже битый час, так что теперь у них, что называется, зуб на зуб не попадал.

Идя на службу в ратушу, Хорн взял с собой самую малость денег, и сейчас без особого сожаления вытащил из-за пазухи почти пустой кошель. Грабитель взвесил на руке добычу и разочарованно чихнул.

— И плащ, — подумав, сказал он.

—… И куртку, — разохотился второй.

— Это колет, — холодно сказал Хорн. И тут же ощутил, что левый глаз как будто залило расплавленным свинцом. Удар заставил Хорна пошатнуться, но он все же удержался на ногах.

— Порассуждай еще, мозгляк! — окрысился нависший над советником грабитель. Хорн рассмотрел красные от мороза, шелушившиеся щеки парня и текущие из носа сопли.

"Ну и чучело, — вздохнул он про себя. — Хотя… я сейчас должен выглядеть не лучше". И, постаравшись сохранить достоинство, отдал нелепой троице свой плащ и темный бархатный колет. По счастью, сапогами и штанами нападающие не прельстились. Когда грабители исчезли со своей добычей — следует отдать им должное, действовали они слаженно и быстро, так что ограбление советника заняло меньше двух минут — Юлиус зачерпнул немного снега, приложил обжигающе-холодную примочку к распухающей щеке и подосадовал, что нападение случилось именно сейчас. Уж лучше бы его ограбили потом, когда он будет возвращаться из дворца. Беседовать с мессером Иремом с подбитым глазом было унизительно.

Юлиус помнил разговор, произошедший в ратуше между мессером Иремом и Римкином, сказавшим коадъютору, что он хотел бы обсудить совместные действия Ордена и магистрата по искоренению преступности и наведению порядка в городе. Сэр Ирем тогда посмотрел на Римкина, как будто бы в жизни не слышал ничего забавнее, и усмехнулся: "Знаете, советник, каждый раз, когда я вижу вас, я вспоминаю одну басню… Как-то раз одна ворона увидела, как орел спустился с неба и унес ягненка. Тогда эта жадная и глупая ворона выбрала самого крупного барана в стаде и впилась в него когтями. Разумеется, поднять барана она не смогла, а когти намертво застряли в бараньей шерсти, и вороне оставалось только хлопать крыльями и каркать, пока не пришел пастух и не убил тупую птицу своей палкой… Когда вы потребовали выдать вам дан-Энрикса и вывели на площадь у дворца несколько тысяч человек, вы не подумали о том, сумеете ли вы держать этих людей в узде. Судя по вашему обеспокоенному виду, положение у вас и в самом деле незавидное. Но с чего вы взяли, что я захочу вам помогать?"

Эйварда Римкина тогда чуть не хватил удар. Юлиус опасался, не придется ли ему сегодня выслушать что-то похуже.

К счастью, если сам лорд Ирем деликатностью не отличался, своих подчиненных коадъютор вышколил безукоризненно. Ни охранявшие дворец гвардейцы, ни молодой человек, назвавшийся стюардом сэра Ирема и проводивший Хорна в ярко освещенный аулариум, ничем не выдали своего удивления по поводу его костюма и ушиба на лице.

Ждать Ирема пришлось довольно долго. Наконец, он быстрым шагом вошел в аулариум, на ходу кивнув своему гостю.

— Здравствуйте, советник. Мне сказали, вы хотели меня ви… — тут Ирем наконец-то присмотрелся к посетителю и замолчал на полуслове.

— Что у вас с лицом? — с холодным любопытством спросил он.

— Меня ограбили, пока я шел сюда, — коротко сказал Хорн, мысленно пожелав бестактному каларийцу провалиться. Воспитанный человек на месте Ирема сделал бы вид, что ничего не замечает, предоставив собеседнику решать, хочет ли он распространяться о своих неприятностях. — Но это не важно, я не собирался обсуждать с вами такие пустяки.

Лорд Ирем вскинул бровь.

— Вы шли сюда пешком? Без слуг и без охраны?..

Юлиус нетерпеливо повел плечом.

— Для того, чтобы пройти две улицы до ратуши, носилки не нужны… Когда я выходил из дома этим утром, я не думал, что придется идти во дворец. Кроме того, я не хотел бы, чтобы кто-то знал о нашей встрече. Меня могут неправильно понять.

Сэр Ирем заинтересованно взглянул на собеседника.

— Вы думаете, кто-нибудь из ваших слуг шпионит и доносит Римкину, где вы бываете и с кем встречаетесь?

Эту чудовищную мысль Ирем озвучил с таким видом, словно интересовался мнением советника о завтрашней погоде. Юлиус смерил собеседника холодным взглядом, собираясь объяснить, что не хотел давать кому-то повода судачить о своих поступках, потому что болтовня прислуги слишком часто порождает кривотолки в городе, но, вспомнив разговор в тюрьме, не произнес ни слова.

От сознания того, что дикое предположение мессера Ирема больше не кажется ему нелепицей, Юлиус ощутил противный холодок под ложечкой. Я что же, в самом деле верю, что Римкин способен на подобные поступки? — мысленно спросил он сам себя. И сам себе ответил — еще как способен. Римкин не дурак, он с самого начала видел двойственное отношение соратника к дан-Энриксу, а значит, должен был подозревать, что рано или поздно они с Юлиусом могут оказаться по разные стороны баррикад. И Юлиус уже неоднократно убеждался в том, что Римкин не страдал излишней щепетильностью. Ирем был прав, бывший союзник вполне мог шпионить за главой Совета. И, может статься, в глубине души Юлиус понимал это уже давно — недаром же он приобрел довольно странную для человека его положения и статуса привычку выходить из дома без прислуги...

— Даже если и так, это сейчас неважно, — сухо сказал Юлиус. — Я пришел к вам по другому делу. Сегодня я навещал дан-Энрикса в тюрьме, чтобы удостовериться, что с ним достойно обращаются. Я спросил, нет ли у него каких-то жалоб или просьб, и он сказал… — советник замолчал. Все фразы, которые он успел придумать, ожидая Ирема, внезапно показались ему страшной глупостью. Юлиус отчужденно подивился самому себе — как Меченому удалось заставить здравомыслящего во всем остальном советника участвовать в таком безумии?

Определенно, этот человек меня околдовал, подумал Хорн. И, тяжело вздохнув, сказал:

— Знаете что, давайте-ка я лучше расскажу все по порядку. Это выйдет более понятно. — Ну, по крайней мере, менее абсурдно, уточнил он про себя. — Все началось с сожженного трактира. Утром я, как обычно, шел на заседание Совета, и увидел, что трактир напротив ратуши сгорел. Я стал расспрашивать, в чем дело, и мне объяснили, что там был погром… — Юлиус был готов к тому, что Ирем перебьет его и спросит, какое отношение это имеет к Меченому, но коадъютор слушал молча, глядя на советника с непроницаемым выражением лица. Юлиус напомнил самому себе, что Ирему приходится выслушивать огромное количество докладов, и что у него должно было развиться некое чутье на то, когда человек в самом деле уклоняется от темы, а когда он говорит по делу, даже если поначалу непонятно, для чего упоминаются какие-то подробности. Советник Хорн хотел, чтобы лорд Ирем понял, почему он, собственно, пошел на поводу у Меченого и явился во дворец, а это требовало предыстории. Он рассказал все по порядку — как не мог сосредоточиться на деле и решил пойти домой, как неожиданно для самого себя отправился в тюрьму при ратуше и заподозрил, что дан-Энрикс нездоров, — и, наконец, почти дословно изложил свою беседу с заключенным.

Упомянув о том, что Крикс не ожидает от затеянного Иремом побега ничего хорошего, Хорн бросил быстрый взгляд на собеседника. По его разумению, Ирему полагалось заявить о провокации, высказать убеждение, что Хорн ведет какую-нибудь хитрую игру — ну, словом, изобразить оскорбленную невинность. Вместо этого лорд Ирем продолжал все так же молча и бесстрастно слушать его речь. За этим каменным спокойствием угадывалась затаенная угроза. Юлиус с необыкновенной остротой почувствовал, что он находится не где-нибудь, а в охраняемом гвардейцами дворце, среди людей, всецело преданных мессеру Ирему. Рыцарю даже не понадобится прибегать к каким-то крайним мерам — стоит ему пожелать, и главу городского Капитула вежливо проводят в Адельстан и там запрут на пару дней, чтобы не путался у заговорщиков под ногами. Исчезновение главы Трибунала прямо накануне приговора — это, разумеется, неслыханный скандал, но Ирему терять особо нечего...

"А может, это было бы не самым худшим выходом, — подумал Юлиус с внезапной, удивившей его самого иронией. — Сидел бы себе в Адельстане, ни на что не мог бы повлиять, а вы там разбирайтесь между собой, как знаете".

Идея снять с себя ответственность за ситуацию внезапно показалась Хорну крайне соблазнительной. Юлиус вдруг почувствовал, что он чудовищно устал. Пожалуй, несколько последних месяцев дались ему гораздо тяжелее, чем он полагал.

И все-таки необходимо было довести порученное ему дело до конца.

— Дан-Энрикс понимал, что вы мне не поверите. А если и поверите, то, уж конечно, не откажетесь от ваших планов из-за его слов. Поэтому он попросил меня сказать, что он однажды уже угодил в ловушку от того, что вы настаивали на своем, не понимая, о чем речь. Это случилось, когда он попробовал следить за Олваргом. Я не имею ни малейшего понятия, что это значит, но он утверждал, что вы поймете.

К удивлению Хорна, Ирем, хладнокровно слушавший его все это время, на последних фразах побледнел, как будто ему стало дурно.

— Что вы только что сказали?.. Повторите, — хрипло сказал он.

Это звучало так невежливо и резко, что в другое время Хорн, пожалуй, ни за что не подчинился бы подобному распоряжению, но сейчас он видел, что в словах мессера Ирема не было ни угрозы, ни желания его унизить — судя по всему, рыцарь даже не помнил, с кем он говорит. Он выглядел, как человек, которого поразила молния. Юлиус Хорн пожал плечами и дословно повторил свои слова.

Лорд Ирем грубо выругался. На секунду Хорну показалось, что рыцарь сейчас его ударит — исходящие от каларийца ярость и отчаяние ощущались так отчетливо, что Юлиус с трудом сдержался, чтобы не попятиться к дверям. Но Ирем его не ударил. Вместо этого он резко развернулся, отошел к окну и неожиданно усталым жестом оперся ладонями о подоконник. Глядя на опущенные плечи коадъютора, Юлиус ощутил, что странное оцепенение, которое в нем вызвала гневная вспышка Ирема, сменяется сочувствием. Сейчас Ирем напоминал ему дан-Энрикса — два сильных человека, не привыкших и не умеющих показывать другим свое страдание. Несколько секунд в комнате было совершенно тихо.

Юлиус подумал, что пора откланяться, но вместо этого озвучил мысль, вертевшуюся в голове, пока он шел на встречу с Иремом.

— Он не убивал Килларо, верно?.. Все, что он сказал про нападение и Призрака — все это было правдой.

Ирем обернулся.

— Строго говоря, меня там не было, — напомнил он. Голос звучал безжизненно, как будто Ирем чувствовал себя слишком измученным, чтобы как-то отреагировать на неожиданное замечание советника. — Но я уверен в том, что Крикс не лжет. Помимо всего прочего, он просто не умеет лгать. На моей памяти у него никогда не получалось говорить неправду в сколько-нибудь важном деле.

— А тот труп в гостинице… это устроили не вы? — Юлиус сам не знал, зачем он это говорит. Если сэр Ирем в самом деле совершил убийство и подлог, то он, конечно, в этом не признается. Советник понимал абсурдность собственных вопросов, но молчать все равно было выше его сил.

Ирем прищурился.

— А вы и вправду думали, что я убил какого-то беднягу, изуродовал ему лицо и приказал подбросить труп в гостиницу?.. Да за кого вы меня принимаете? — рыцарь задал этот вопрос усталым тоном, без насмешки и без гнева, и, возможно, именно поэтому Юлиус окончательно поверил в то, что он не притворяется.

— Мне очень жаль, — искренне сказал он. Ирем воспринял его извинения так же спокойно, как и недавний оскорбительный вопрос.

— Ничего страшного. На вашем месте я предположил бы то же самое. В конце концов, когда убили Кэлрина, я был практически уверен в том, что это покушение подстроил Римкин. Крикс был прав, мы все сошли с ума.

— И что нам теперь делать? — спросил Хорн.

— Нам?.. — Ирем чуть заметно усмехнулся оговорке Хорна. Впрочем, эта мимолетная улыбка совершенно не вязалась с его потухшим, мрачным взглядом. — Полагаю, ничего. Насколько я могу судить, дан-Энрикс ждет от нас именно этого.

Юлиус удивленно посмотрел на коадъютора.

— Я не могу осудить человека на смерть за преступление, которого он, судя по всему, не совершал. Я не убийца, — сказал он. Ирем пожал плечами.

— Вы тут ни при чем. Проголосуйте против казни и не вешайте на себя лишнего. Хочется верить, что дан-Энрикс знает, что он делает.

— "Знает, что делает"?.. — советник осознал, что смотрит на мессера Ирема примерно с тем же чувством, с каким он совсем недавно слушал Крикса. Но если дан-Энрикса все-таки можно было заподозрить в сумасшествии, то Ирем, без сомнения, безумным не был. — Вы считаете, у Меченого есть какой-то план спасения? — с надеждой спросил Юлиус.

— Совсем не обязательно, — сэр Ирем пристально взглянул на собеседника, и Хорну почему-то стало жутко. — Если бы вы знали Крикса столько, сколько его знаю я, то вы бы понимали, что к его решениям не стоит подходить с обычной меркой. Крикс поступит так, как, с его точки зрения, угодно Тайной магии — а эта магия построена на парадоксах. Может быть, дан-Энрикс верит в то, что, чтобы выполнить свое предназначение, Эвеллир должен умереть.

* * *

Оставшись в одиночестве после ухода Юлиуса, Меченый вскочил с постели и, набросив тощее шерстяное одеяло на манер плаща, начал нервно расхаживать по камере. Он до сих пор не мог поверить в то, что все происходящее ему не снится. Раньше он не замечал, что в городской тюрьме довольно холодно, но сейчас Меченого колотил озноб, и ему приходилось сжимать зубы, чтобы они не начали стучать.

Послезавтра. Уже послезавтра!..

Несколько последних дней — или недель? — казались Криксу долгим и тяжелым сном, какой бывает у больных во время лихорадки. Усиление Истока сделалось настолько очевидным, что казалось невозможным, как все остальные умудряются его не замечать.

Меченый чувствовал, как сквозь остатки поставленной Альдами печати в город медленно сочится Тьма. Теперь, когда Тайная магия исчезла без следа, на свете не осталось больше ничего, что заслоняло бы его от этого сгущавшегося мрака, и дан-Энрикс постоянно чувствовал, что ему тяжело дышать, как будто на его груди лежал огромный камень. Охватившая его апатия казалась вязкой, как болезнь.

В одну из этих бесконечных, тягостных ночей, лежа на жесткой койке и бездумно глядя в темноту, дан-Энрикс пережил момент кошмарного сомнения — что, если он давно сошел с ума, и все его теперешние мысли, ощущения и страхи — только плод владеющего им безумия?.. От этой мысли Меченого бросило в холодный пот. Попытки опереться на рассудок и на собственную память ни к чему не привели — дан-Энрикс, в общем-то, и раньше понимал, что не вполне оправился после магических допросов, но сейчас он ужаснулся, осознав, каким растерзанным и спутанным стало его сознание. Ему казалось, что он прикасается к открытой ране.

Тишина и мрак окутывали Меченого, как удушливое облако. Ему хотелось встать и, подойдя к двери, колотить в створку кулаками, пока стража не откроет дверь, чтобы утихомирить заключенного. Хотелось видеть свет и слышать человеческие голоса, чтобы почувствовать, что он по-прежнему принадлежит реальности.

Дан-Энрикс стиснул зубы и закрыл глаза, как будто отгораживаясь от царящей вокруг темноты. Он мысленно сказал себе: "Если я в самом деле сумасшедший, который воображает себе разные несуществующие вещи, то мое безумие не может навредить кому-нибудь, кроме меня. Но если я не сумасшедший, значит, все мои сомнения и страхи исходят от Истока, и поддаться этим мыслям — то же самое, что дать ему еще одно оружие против себя. И, если уж на то пошло, в мире есть вещи пострашнее, чем сойти с ума. Я должен исходить из мысли, что я прав — другого выхода у меня нет".

От этих мыслей темнота как будто расступилась, и дышать стало полегче. Меченый даже улыбнулся, отстранено удивляясь, что его так сильно испугало. В самом деле, что ему терять?.. Либо он Эвеллир, который может уничтожить Темные Истоки и покончить со страданием и злом, либо ни Изначальных Сил, ни Эвеллира вообще не существует, и тогда какая разница, здоров его рассудок или нет? Все равно мир, в котором злу никто не может положить конец, страшнее всякого безумия.

Вплоть до прихода Юлиуса Меченый знал — или, по крайней мере, убеждал себя, что знает — что следует делать дальше.

Он не сомневался в том, что Олварг тоже ощущает усиление Истока. Неудачная попытка проследить за Олваргом связала их незримой нитью, и дан-Энриксу казалось, что какой-то частью своего сознания он все еще соединен с Интариксом. То, что придавливало самого дан-Энрикса, как наковальня, для Олварга было — непрестанно пожирающее его пламя.

В сущности, захват Адели не спасет Интарикса от Темного Истока, даже совсем наоборот — и все-таки он будет рваться к своей цели, как к последнему спасению. Сейчас он медлит, потому что знает, что дан-Энрикс еще жив, но очень скоро даже эта мысль его не остановит. Как и большинство людей, которые способны с наслаждением причинять боль другим, Интарикс слаб и не умеет стойко переносить страдания. Этого затянувшегося поединка с Тьмой ему не выдержать. А значит, Криксу оставалось только ждать, пока Интарикс не сломается и не начнет вторжение в Адель. Суд, Римкин, магистрат — все это, по большому счету, не имело ни малейшего значения. На самом деле важно было только то, кто из них сможет противостоять Истоку дольше — Олварг или же он сам.

Порой дан-Энриксу казалось, что он начисто забыл, как чувствуют энергию, надежду или радость — все те вещи, которые раньше было важной частью его жизни, — но даже тогда, охваченный всепоглощающей апатией, опустошенный и морально обескровленный, он продолжал держаться за сознание того, что он, во всяком случае, страдает не напрасно. Если он сумеет продержаться дольше своего врага, то победит.

Известие о том, что все должно закончиться через два дня, повергло Меченого в шок. Расхаживая взад-вперед по камере, он с необыкновенной яркостью вспомнил последний разговор с Седым.

— "Эта история не может кончиться, пока вы с Олваргом не встретитесь лицом к лицу"! — пробормотал дан-Энрикс, ощущая подступающую злость. — Так что я должен делать, просто подождать, пока мне не отрубят голову? Или я должен верить, что в последнюю минуту кто-то прибежит и заорет, что в городе Безликие, а меня нужно срочно отпустить?.. Ты бы хотел именно этого — или чего-нибудь совсем другого? Почему, Хегг тебя подери, ты никогда мне ничего не объяснял?! — Крикс чувствовал, что его обвинения несправедливы, но, парадоксальным образом, это только усиливало его гнев. На пути Меченого оказался табурет, и он с яростью пнул его ногой. Табурет отлетел и с грохотом ударился о стену.

Окошечко в двери, через которое ему передавали пищу, приоткрылось.

— Вы в порядке, принц? — голос тюремщика звучал куда почтительнее, чем до визита Хорна.

Меченый обернулся в сторону двери — не головой, а всем корпусом, как поворачиваются к противнику во время боя. Должно быть, выглядел он не особенно приветливо — во всяком случае, тюремщик сбивчиво пробормотал что-то насчет того, что заключенные должны соблюдать тишину, после чего быстро закрыл окошечко. Меченый с трудом подавил порыв поднять злосчастный табурет и швырнуть его еще раз — на этот раз об дверь.

— Катитесь ко всем фэйрам, — сказал он закрытой створке. Это было глупое мальчишество, но Меченому все равно стало немного легче.

— Что же делать? — совсем тихо спросил он. — Что же мне делать, Князь?!

Одно не вызывало никаких сомнений — просто предоставить событиям идти своим чередом нельзя. Олварг был совершенно прав, когда сказал, что ничего не делать — это тоже выбор, и ответственность за все последствия все равно ляжет на него.

Он просто не имеет права умирать.

Меченый на мгновение прикрыл глаза.

"— Ты понял то, что я сказал тебе в самом начале нашей встречи?.. — спросил Князь.

— Что мы с Олваргом должны будем сразиться друг с другом? Ну, об этом я догадывался с самого начала.

— Нет. Догадываться в таком деле мало, Крикс. Ты должен верить в то, что так и будет — что бы ни случилось. Даже если тебе вдруг покажется, что ты попал в ловушку, из которой невозможно выбраться, и никакой надежды уже нет — не позволяй себе забыть о том, что эта история не может кончиться, пока вы с Олваргом не встретитесь лицом к лицу. Я не могу заранее сказать, что тебя ждет. Но даже если в какой-то момент ты потеряешь память и забудешь все, что знал — это ты должен помнить до конца"

Может быть, он не всегда способен отличить свои воспоминания от чьих-нибудь еще, а реальные события — от вызванных ворлочьей магией кошмаров, но эта беседа с Князем ему не привиделась, в этом дан-Энрикс был уверен.

Даже если тебе вдруг покажется, что ты попал в ловушку, из которой невозможно выбраться...

Даже если ты потеряешь память и забудешь все, что знал...

Меченый вздрогнул. Князь не видел будущее так, как его видят сильные ведуньи. Он не мог бы предсказать будущей королеве Дженвер, что ее сын однажды станет величайшим темным магом. Но, с другой стороны, предчувствия Седого каждый раз оказывались верными. Князь ничего не знал о том, что гвинны собираются спалить Древесный город — просто чувствовал, что сын Маллис и Тэрина не должен оставаться в Лисьем логе. Он не видел будущее, в котором дан-Энрикс становится Эвеллиром — но он чувствовал, что Крикс способен вытащить Меч Альдов из огня… И если в тот момент, когда Седой решил поговорить с дан-Энриксом о его будущем, он произнес какие-то слова, то, разумеется, не потому, что он заранее предвидел все, что его ждет, а просто по наитию.

Но сейчас, вдумавшись в его слова, дан-Энрикс осознал, что из того безвыходного положения, в котором он оказался, в самом деле существует выход — страшный выход, при одной лишь мысли о котором Крикс почувствовал приступ головокружения и подступающую к горлу тошноту.

"Только не это. Лучше эшафот!.." — подумал Меченый, смахнув со лба холодную испарину.

Но в глубине души он уже знал — другого выбора у него нет.

* * *

Ночь перед последним заседанием суда казалась Криксу самой долгой в его жизни. Он лежал, закрыв глаза, и уговаривал себя уснуть, пока его не начинало выворачивать при мысли о неумолимо надвигавшемся кошмаре. Тогда он вставал, пил воду из оставленного на столе кувшина, несколько минут ходил по камере. Ложился снова, проклиная эту долгую, как сама вечность, ночь, и вместе с тем отчаянно желая, чтобы утро никогда не наступило. Тем не менее, в конце концов он все-таки заснул.

Ему приснился летний день, безлюдное морское побережье и Лейда Гефэйр. Они оба были на конях и ехали практически бок о бок, так, что, пожелай он этого, он мог бы дотянуться до нее рукой. Все было позади — и Олварг, и даже последняя, отчаянная жертва, которая когда-то заставляла Меченого содрогаться и мучительно желать, чтобы ему не нужно было оставаться Эвеллиром.

Волчье время, самый темный час перед рассветом, наконец, закончилось, и наступило время Тайной магии.

От облегчения у Крикса закружилась голова. Он чуть не сказал ехавшей рядом Лейде, как он счастлив — но потом сообразил, что это для нее не новость. Почувствовав на себе его взгляд, женщина обернулась к Криксу и махнула в сторону деревьев.

— Срежем через лес, иначе обгорим до волдырей, — с улыбкой бросила она.

Они влетели в лес, как будто бы нырнули в воду — ослепительный свет и жара на несколько минут сменились прохладой и зеленоватым сумраком. Тропинка была узкой, и дан-Энрикс придержал коня, пропустив Лейду ехать первой, но на небольшой песчаный пляж они выехали одновременно — Фэйро издалека заметил просвет между деревьев и рванулся напрямик, перемахнув попавшуюся на пути кучу валежника. Тонкая ветка тысячедорожника хлестнула Крикса по лицу, оставив на щеке саднящую царапину. Едва успевший подобраться для прыжка дан-Энрикс укоризненно похлопал черного коня по шее.

— Знаешь что, дружище?.. Либо ты откажешься от этих штучек, либо я однажды откушу себе язык.

Лейда рассмеялась. Криксу показалось, что она догадывается, что он отвлекся от дороги просто потому, что засмотрелся на ее прямую спину и распущенные волосы. Сэр Ирем, усмехаясь, говорил, что это неприлично — так откровенно обожать свою жену. Пожалуй, Ирем изменился меньше, чем любой из них.

— Помоги мне, — попросила Лейда, возившаяся с седельной сумкой. Вместе они быстро выбрали сухое и тенистое место между корней большого дерева, расстелили на земле салфетку и выложили на нее захваченную из Адели снедь. Оплетенная бутылка ежевичного вина заняла свое место среди винограда, сыра, мидий и лепешек. Покончив с приготовлениями, Лейда выпрямилась и стянула через голову рубашку. Кожа на груди и животе казалась беззащитно-белой по сравнению с цветом сильных, загорелых рук и плеч.

— Пошли скорей, — сказала Лейда, стягивая волосы в тяжелый узел, чтобы не намокли. — Надеюсь, что вода холодная! Я чуть не испеклась, пока мы ехали по берегу.

Надежды Лейды оправдались — вода оказалась обжигающе-холодной. Правда, только поначалу. Одурев от солнца и морской воды, объятий, смеха и борьбы друг с другом, они выбрались на берег, чувствуя себя порядком обессиленными и проголодавшимися, но до безобразия счастливыми. Мокрые ноги тут же облепил мелкий белый песок. Лежа на своей валяющейся на земле одежде, как на одеяле, Крикс отпил глоток вина. Вкус показался удивительно знакомым. Лейда, как это нередко с ней бывало, ответила на его мысль секундой раньше, чем дан-Энрикс успел поделиться ею вслух.

— Ты взял такое же вино, как то, которое мы пили, когда в первый раз пошли смотреть закат на Братских скалах. Когда я призналась, что люблю тебя. Забавно, да?.. Сегодняшний день чем-то похож на тот.

Крикс на мгновение прикрыл глаза, смакуя вкус вина — и вспомнил, как, шалея от восторга и не смея до конца поверить собственному счастью, обнимал Лейду на пустынном берегу, и как над головой у них обоих бешено кружились яркие, хмельные звезды.

— Действительно, похож. И в то же время нет, — ответил он.

— Я понимаю, — губы Лейды тронула улыбка. — Знаешь, все переменилось куда больше, чем я ожидала. Казалось бы, если убрать из мира зло, то остальное — то же чувство счастья, например — должно остаться прежним. Но теперь оно другое. Раньше, даже когда я бывала очень счастлива, где-то в глубине души я все равно ощущала...

— Грусть.

— Да, грусть. Как бы предчувствие утраты. Боль от осознания того, что это счастье невозможно удержать.

Их лица разделяло расстояние не более одной ладони. Крикс подумал, как он любит этот взгляд глаза в глаза, это немыслимое прежде чувство близости и понимания.

— У меня было точно так же, — сказал он. — В том мире, несомненно, тоже было место счастью — просто в новом мире оно перестало быть неуловимым, мимолетным, постоянно...

—… ускользающим из рук.

Несмотря на всю серьезность их беседы, они оба рассмеялись, осознав, что вновь заговорили в раздражавшей Ирема манере, служившей каларийцу поводом для нескончаемых насмешек и острот. Задумчивый настрой был безнадежно сбит. Лейда отставила бутылку и придвинулась к нему. От нее пахло ежевикой.

… Меченый проснулся с ощущением, что только что — мгновение назад — целовал теплые, живые губы. Кожа Лейды, горячая от солнца, пахла свежевыпеченным хлебом. Меченый давно забыл, каким родным и в то же время опьяняющим был этот запах. Наваждение было таким сильным, что дан-Энрикс прикоснулся пальцами к своим губам.

Крикс ясно понимал, что это было не пророчество и не видение — всего лишь сон, пусть даже очень яркий и правдоподобный. Самообольщение, сказал бы Ирем. А мэтр Викар, наверное, сказал бы, что подобный сон — это последняя преграда, которую его разум выстроил, пытаясь справиться с терзавшим его страхом.

Меченому было, в общем-то, плевать.

Как бы там ни было, в мире остался еще один источник Тайной магии, который никто не сможет уничтожить до тех пор, пока он ещё жив. Меченый рывком поднялся с койки, завел руки за голову и потянулся — с наслаждением, до хрустнувших суставов. Тело звенело от забытой, непривычной бодрости. Тюремщики, явившиеся будить арестанта полчаса спустя, застали Крикса полностью одетым и нетерпеливо прохаживающимся по камере.

— Доброе утро, — сказал Крикс и чуть не рассмеялся, ощутив общее замешательство. Охранникам приподнятое настроение дан-Энрикса должно было казаться лишним доказательством его безумия. Не приходилось сомневаться, что любой из них неоднократно пожалел о том, что конвоировать свихнувшегося арестанта на решающее заседание суда не выпало кому-нибудь другому. Меченый даже задумался, не попытаться ли как-нибудь сгладить впечатление от слишком энергичного приветствия, но должен был признать, что это невозможно. Ну не объяснять же им, что этой ночью он увидел Мир Былого и Грядущего?.. Едва ли это объяснение уверит их в его нормальности.

В камеру внесли завтрак. Меченый сразу увидел, что его сегодняшняя трапеза ничуть не походила на обычную тюремную еду. В мягком оловянном кубке (чтобы никакому заключенному не пришло в голову ударить им охранника) оказалась не вода и даже не оремис, а самое настоящее тарнийское вино, в тарелке — ломтики поджаренного мяса, пряная подливка, мягкий свежий хлеб. Голодному дан-Энриксу заполнившие его камеру запахи казались совершенно умопомрачительными. Меченый удивленно вскинул брови, а потом едва не рассмеялся в голос, осознав, что этот королевский завтрак был еще одной издевкой Римкина — обычно мясо, белый хлеб и красное вино давали приговоренным к смерти перед казнью. Меченый должен был признать, что еще накануне вечером злобная шутка его недруга, скорее всего, довела бы его до белого каления — на что советник Римкин, несомненно, и рассчитывал.

— Мессер, я должен сообщить, что заседание суда начнется через три часа. Будете завтракать?.. — спросил глава его охраны.

— Обязательно, — весело сказал Крикс, в котором аромат мясной подливки, хлеба и вина пробудил волчий аппетит. Меченый с трудом мог припомнить, когда он в последний раз нормально ел, хотя это произошло не по вине его тюремщиков. Кормили в городской тюрьме довольно сносно, просто большую часть времени голод его не беспокоил. Но сейчас жадное нетерпение, возникшее при мысли о еде, казалось упоительным, как лишнее свидетельство того, что он впервые за последние недели чувствовал себя живым. — И еще я хотел бы привести себя в порядок. Принесите воду, мыло, бритву, чистую рубашку… — вспомнив про беседу Хорна с комендантом, Меченый решил немного подразнить охрану — Разумеется, если советник Римкин не велел доставить меня грязным и небритым.

Было совершенно очевидно, что советник ничего подобного потребовать не мог. Наоборот, высокородный арестант во что бы то ни стало должен выглядеть прилично — ничто не должно указывать на то, что городские власти руководствовались личной неприязнью к подсудимому.

Тюремщики переглянулись.

— Не беспокойтесь, монсеньор, воду и все необходимое вам скоро принесут, — нейтрально-вежливо сказал глава дозора, вероятно, рассудив, что неожиданная жизнерадостность дан-Энрикса им даже на руку. Все лучше приступов тоски и гнева, которым их подопечный предавался два последних дня.

— Спасибо, — сказал Меченый.