Глава 16

Свечи плакали воском у статуэтки Мадонны. Искусственные розы выглядели трупами младенцев посреди праздничного стола. Раньше этот небольшой алтарь не казался чужим в обители греха. Вера и порок всегда шли рука об руку в этом кровожадном мире. Впервые, глядя на Пресвятую Деву, Альригу стало жутко. Чёрные провалы глаз на белом фарфоре смотрели на него с немым укором. Он не мог уйти прочь, проморгаться и забыть дурное видение. Он остался смотреть, как расцветала на прекрасном и скромном лице кровожадная улыбка, делая оплот целомудрия всё более похожи на Благую Смерть. ("Сестра" Богородицы из еретических верований жителей южной части Империи&quot. Ему хотелось выругаться, но горло сдавливало как от удара. "Пора завязывать с кокаином", сказал он сам себе.

И только потом осознание видения окончательно дошло до Альрига. Вчера вечером он открыл ящик Пандоры вместе со своей второй "запасной" скрипкой. Все десять лет, что прошли с того злополучного дня, он лишь доставал её из футляра и любовался, не решаясь больше пускать в дело. Он даже ни разу не коснулся струн, боясь скатиться снова в прежнее безумие. Но в последние полгода Альриг заметил, что сходит с ума отлично и без дьявольского инструмента. Только теперь всё уже не станет прежним, он не сможет больше тихо прозябать на окраине мира в каком-то борделе. Скрипка жаждала славы и крови — такова её участь. В том числе, ей хотелось и крови самого Альрига. Сегодня он сыграет дли них, и скорее всего, это будет последний раз.

В коридорах шаги. Снова свечи и шум надвигающегося вечера. Горячая пора в борделе. Всё в сборе: проститутки при полном параде ждут клиентов в большом зале, богатые господа жаждут развлечений — выпивки, разврата и музыки. Альриг ощущал себя главным блюдом к столу этих изысканных обжор. По телу разливался лёгкий нервный холодок. Он впервые нервничал перед выходом на сцену за все двадцать лет своей карьеры. Сейчас ему предстояло по-настоящему вернуться, возродиться, как фениксу из пепла. Если Спаситель родится в хлеву, то почему бы Лисьему Царю не воскреснуть в борделе? То, что эти люди слышали раньше было лишь разминкой и онанизмом, по сравнению с тем, что им предстоит услышать сегодня вечером.

И память снова выбрасывала в те далёкие времена глупой молодости. Сейчас, глядя на себя со стороны, Альриг ощущал себя абсолютным идиотом. Он совершенно не умел вести себя в обществе, или проще говоря, не хотел, но почему-то многие находили его развязное поведение забавным или даже гениальным. Но никакое высокое положение не даёт тебе право относиться к людям как к мусору, особенно к самым близким. У всех подростков бурлит кровь, у юного Ала в венах тёк спирт пополам с адской серой. С того дня как "Маленький ансамбль праха" вышел из подполья, он как с цепи сорвался. Он мог напиться до состояния бревна, блестяще отыграть концерт, лишь потом рухнуть со сцены как мешок с навозом. Ему всё сходило с рук: запустить бутылкой в мэра города или поджечь парик какой-нить знатной дамы — пустяки и милые шалости. В двадцать ему довелось сидеть в тюрьме за кражу пары склянок с раствором морфия из аптеки.

Воспоминания о тюрьме были двоякими: с одной стороны приятная тишина и отрешённость от мира, с другой же — позорное лишение свободы. Самым жутким было, когда надзиратель отбирал у него все личные вещи, что хранились в карманах, словно он пытался украсть у Альрига саму личность. А потом эта безликая роба. Серые стены с решёткой на окнах, наверняка в них можно было бы играть в "крестики-нолики", только вот с кем? Тишина, одиночество и дрянная еда. Можно было часами сидеть на жёсткой скамье и смотреть внутрь себя. Эму повезло, что Эррину удалось удалить это дело, и всего через месяц его отпустили на волю. Только вот в те моменты, когда мирская суета начинала давить всё сильней и сильней, Альриг снова хотел очутиться в этой тюрьме, чтобы забыться в бездушных серых стенах.

И он снова и снова вспоминал разные обрывки прошлого. Они так давно стали его частью. Снова сырые осенние ночи в объятьях с живыми манекенами. Ал снова не помнил, как и почему уехал с этими людьми после концерта. Кажется, у них были милые змеиные улыбки, которые ему показались забавными. В этой зелёно-жёлто-фиолетовой гамме всё всегда кажется таким чарующим. Надо меньше злоупотреблять абсентом, а то однажды весь мир может стать зелёным. Чёртов изумрудный город! У Альрига уже давно репутация шлюхи, гениальной и загадочной. Они провели ночь любви и он помчался домой, туда где Эррин меряет комнату шагами, снова не находя себе места.

— Прекрати! — снова кричит он, посерев от гнева. — Мне противно к тебе прикасаться после всех этих людей.

— Они просто мне интересны. Только утро смывает с них краски свежести и они становятся такими же, как все, — отвечает Альриг, не понимая, что до сих пор чарующе пьян. Его речь легка, как волшебный ручей.

— Я бы ударил тебя, но мне жалко пальцы, — кривится Эррин, щуря разноцветные глаза.

— Музыка тебе дороже, чем я? — с вызовом скалится Альриг.

Звонкая пощёчина разрывает тишину. Кровь из разбитой губы стекает по подбородку. Боль ядовита как змея.

— Спасибо. Ты напомнил мне, что я ещё жив, — улыбается Альриг сквозь зубы.

Эти воспоминания до сих пор болели внутри, хотелось бы вернуться и всё исправить, имея сегодняшний жизненный опыт и взгляд на мир. Но не время жить прошлым — пора творить будущее.

***

Стефан сидел в самом тёмном углу зала. Пришлось немного постараться, чтобы выглядеть лучше всех собравшихся здесь, но сохранить свою лёгкую небрежность. Он надёл лёгкое кремовое платье, оно напоминало ему увядшую чайную розу, засохшую кожу покойника или истлевшее убранство гроба. Он радовался какому-то извращённому счастью. Он молод, красив, печален и свеж, как роса на могильных цветах. Не чета этим декадентам, что как чёрные вороны возвышаются над синем пламенем абсента. Ведь никто из них не знает, что его цветом смерти стал выцветший беж.

Мочки ушей всё ещё кровоточили от новых проколов. Сегодня он купил себе новые серьги с грубой россыпью хрусталя. Занятная пошлость для того, кто привык к золоту и бриллиантам. Ленивыми глазами Стефан следил за залом. Он видел мадам Синаю и несколько богато одетых мужчин. Один из них посмотрел в его сторону, но бордель-маман что-то сказала тому, и тот мигом осел. Вроде бы все завсегдатаи "Виселицы" и так знают, что Стефи шлюха, но уж точно не проститутка. Но сейчас он всё равно вряд ли кому-то достанется кроме Альрига. В нём уже успела проснуться глупая верность и мерзкое желание принадлежать. Он не отдавал себе отчёта в том, что так быстро начал считать Ала своим, ведь ещё не прошло и суток.

Стефан пил кофе и смотрел на танцы девушек, что извивались словно змеи под безликую музыку патефона. Скоро придёт Альриг и всё изменится. И вот он вышел на сцену светел и ясен под звук нарастающих аплодисментов. Его волосы изящно растрепались, глаза зажглись нездоровым блеском. На нём лучший костюм и словно истлевшее кружево манжет. Он касается скрипки, как самой страстной любовницы, так что становится даже ревностно. Но нет смысла ревновать к искусству, потому что оно сильнее. Смычок прошёлся по струнам словно опасная бритва по венам. Стефану казалось, что это его нервы натянуты вместо струн. Он огляделся ловя в глазах людей такое же зачарованное недоумение. Эти звуки были самыми дикими и в то же время прекрасными. До дыр затёртая мелодия звучала иначе в ней виделась пляска смерти и соитие ангелов. Лики ада, всё порочное и тёмное представало пред публикой в ином своём виде, выворачивая наизнанку прекраснейшее нутро. Стефан читал поэтов, что мастерски описывают грязь, что она становится прекрасней чем цветы райского сада. То же самое и здесь — в дикой какофонии еле улавливается знакомы мотив, но становится в тысячи раз прекраснее, чем всё, что он слышал раньше. Это словно невидимые крюки задели душу, извлекая её из тела на божий свет. Душа плачет, ей больно от тленности мира и бренности праха. Всем вокруг больно, но они готовы упиться этой болью на всю оставшуюся жизнь.

Искусство — не отражение реальности, искусство — скальпель препарирующий сознание. Оно порой рождается из грязи, протягивая свои окровавленные струны к Богу, но он уже не в силах помочь кому-либо.

***

Хун прогуливался по палубе с бокалом мартини. Несмотря на прохладный зимний ветер, он ощущал себя близким к вожделенному югу. Рей лениво курил сигару, глядя на воду. Рядом прогуливались нарядно одетые дамы и кавалеры.

— А как мы так легко преодолели льды у берега? — спросил Хун.

— У него на носу какая-то штука, которая пилит лёд. Это вы, чуомцы, всё ещё на деревянных лоханках ходите. А тут вот прогресс, цивилизация! — сказал Рей не без гордости, хотя, зная его, это скорее всего был дрянной сарказм.

— Страшно подумать, что сейчас происходит на фронте.

Рей понял, что случайно скатился к его больной теме.

— Ты не расстраивайся, — сказал он. — В этой войне победителей не будет.

— Если только они сойдут на берег. Там, в горах или в лесу у них нет шансов. Воины чуома веками учились воевать на своей территории. Их хранит земля и боги, — глаза Хуна зажглись хищным огнём.

Он думал о родине, куда скорее всего, уже никогда не вернётся. Там оставалось горе и сожаление. Он никогда не вдохнёт этот запах свежей ночи в горах, что пахнет цветами, благовониями и страстью. Он уже никогда ни с кем не заговорит на родном языке. В этом чувстве сливались страх и новизна предстоящего путешествия.

На нижней палубе гнездились бедняки со своими пожитками. Словно они собрались увести с собой весь своей прежний мир. Все они ехали к лучшей жизни в мечтах стать богатыми где-то там на свободной земле. Большинство из них крысы, что бегут с корабля надвигающейся гражданской войны. Рейнальд смотрел на них с презрением, он не любил, когда в его пути к приключениям на хвост садится чужое горе. Особенно он не любил нищету, считая её заразной. Раз уж ему удалось вылезти из этого дерьма, то возвращаться назад он уже не стремился.

— Замёрз я что-то. Пойдём в ресторан, выпьем чего-нибудь покрепче? — предложил Хун.

— Я всегда за!

***

Альриг испытывал странное чувство, похожее на неистовую боль и тысячи оргазмов одновременно. Тело задеревенело, он почти не чувствовал его, но руки успевали быстрее, чем сознание могло отдать им приказ. "Теперь так будет каждый раз", — шипела скрипка на своём языке. Альриг открыл глаза и увидел, что скрипка его ничто иное, как искривленный скелет младенца, окутанный змеями, извиваясь вокруг белой кости, они образовывали знакомую форму инструмента. Струны стали живыми жилами, натянутыми так крепко, что звук их был тоньше и чище любого живого звука в мире. Его смычёк состоял из кости и врастал в руку. И каждое движение дарило ему невыносимую боль и нескончаемое наслаждение. Он играл то, что знал наизусть, то что помнило тело. И ноты отскакивали от струн разноцветными искрами. Он остановился, осознав, что всё. Ноги не слушались и он картинно упал на колени, приклоняясь перед беснующейся толпой. Перед глазами плыло, но он был трезв. Так ослепительно трезв.

Он сошёл со сцены, снова ощущая себя земным и обычным. Стефан крался к нему белой тенью. Альриг положил скрипку на стол и стиснул Стефи в объятьях. Хотелось его поцеловать, чтобы снять пыл и напряжение адского вечера. Толпа недоумённо уставилась на них обоих. Первый скрипач и первая шлюха — странная пара.

Стефан не стал ничего говорить о том, что Альриг был великолепен и вообще это не имело никакого смысла. Несколько секунд они простояли обнявшись, глядя в глаза друг другу.

— Давай уедем отсюда? — робко предложил Стефи, боясь, что его идею тут же отвергнут.

— Хоть сейчас. И куда угодно. Я устал прозябать в этой дыре, — ответил Ал в какой-то несвойственной для себя манере.

Мадам Синая подозвала его к себе, облив с головой сиропом сладкой лести.

— Ты был на высоте!

— На высоте три метра над уровнем дерьма, — равнодушно ответил музыкант.

Бордель-маман и мужчины за столом смущённо зааплодировали. Ох уж эти манеры отбросов высшего общества. Синая покосилась в сторону Стефана, который сидел в углу, не обращая на неё никакого внимания. Альриг понимал, что теперь весь мир сожрёт их обоих от ревности.

— Я хотел сказать, что я скоро уезжаю. Завтра я хотел бы поговорить по поводу моего жалования за текущий месяц.

— Уезжаешь? Как же так? — Синая чуть не подавилась мундштуком.

— Вернее мы уезжаем, — сделал поправку Альриг. — Я и Стефи.

— Я так надеялась, что однажды он присоединится к дружному коллективу моих девочек, — сказала она, не скрывая досады.

— Не думаю, что подобный доход его интересует.

Он развернулся и пошёл, понимая, всю невежливость своего поступка.

— Давай вернёмся в Вермину, — сказал Стефан, когда они, наконец, остались одни.

— Разве тебе уже разрешили вернуться туда?

— Теперь да. Писала матушка, говорила, что жить без меня не может. Я заявил, что в родительский дом больше не вернусь, что займу квартиру на бульваре Роз. И пусть меня вообще больше никто не трогает.

— Неплохо.

— Я рассчитываю на то, что ты останешься со мной, — Стефан положил Альригу голову на плечо.

— Куда ж я без тебя денусь.

***

Уехать сразу не удалось. Только что починили железную дорогу и поезда ходили набитые битком. Билетов не оставалось даже в третий класс. Эти три дня ушли на прощание с городом и ленивое пьянство в номере отеля. Они скитались по Астико словно два призрака, одержимые друг другом. Где-то за морем шла война. Всё было спокойно и чисто. Но выстрелы на улицах, говорили о приближении другой войны, которая грозила стать куда более ужасной, чем все предыдущие.

— Я много знал об Астико, — сказал Стефан, обходя свежее пятно крови на снегу.

Только что здесь от выстрела в голову погиб один мужчина в овчинном тулупе. Стреляли, судя по всему, из окна.

— Но я не привык, чтобы людей убивали средь бела дня.

— Этот отъезд правильный выбор, чтобы продлить свой покой.

И вот уже чемоданы, вокал. Чёрный дым поезда разъедает зимнее небо. Паровоз тихо рычит, как засидевшийся в клетке зверь. В купе тепло и даже жарко.

Стефан и сейчас притворился женщиной, чтобы держать Альрига за руку, не вызывая подозрений. В столице нравы построже. В дороге он хлестал коньяк, забыв, что это совсем не подобает леди, без конца рассказывал что-то дамам напротив, но те слушали, затаив дыхание. Для них Мария милейшая, но слегка эксцентричная особа. Пора научить маску становиться лицом за двое суток дороги.

Альриг почти всё время смотрел в окно, как бегут вслед за поездом заснеженные ели. А иногда всё заносило снегом и казалось, словно едешь по облакам. Колёса стучали свою однообразную мелодию, переговаривались пассажиры, выпускала пар большая труба и слышалось в общем гомоне нечто на подобие песни: "Прощай, Астико! Прощай старый мир!"

(Конец первой части)