Волны и ветер

Разноцветные прожилки свободно кружились в бесчисленных водоворотах молочного тумана и лишь одна серебристая, натянувшись, дрожала, сверкая синими искрами, извиваясь в тонких, но сильных пальцах. Рука поднесла к ней гребень, и, казалось, перламутровые змеи сами потянулись вперед вместе с тем, что держали в пастях. Нить извивалась, стараясь вырваться, но черный камень приближался и, наконец, коснулся ее. Серая струйка тумана поблекла и безжизненно повисла, а черный камень, вобрав в себя ее блеск, окрасился голубым и серым. Рука выпустила пряжу и взмахнула гребнем. Серебристо-сапфировое сияние большой каплей соскользнуло с округлого навершия и, упав в гущу снежного дыма, расплылась кляксой, раздвигая радужный занавес.

Холодный ветер качал высокие травы, гоня серебряные волны по залитой хрустальным лунным светом равнине. Голоса ночных звонцов разливались в тишине, и легкая пелена тумана висела над влажными низинами.

Он мчался по степи под немигающим взглядом летних звезд, и тень стелилась перед ним. Жгучий восторг, упоение стремительным бегом, силой неутомимых лап переполняли его, словно чашу, налитую до краев терпким вином.

Протяжный вибрирующий звук разлился над долиной. Остановившись, он вслушался в этот зов, и каждая жилка, каждый нерв его тела вибрировали вместе с тонкими переливами бесконечной песни. Подняв морду к небесным светлякам, глядя в лицо Атес, он застыл, окаменев. В нем бурлила, смешиваясь с рвущимся наружу восторгом, древняя родовая память. И он выплеснул из себя эту смесь гимном ночи и полной луне, отвечая на зов.

И вновь был бег к сердцу равнины, куда влекла его неодолимая сила. Там ждал величественный курган и хоровод вертикально стоящих камней на вершине, серебряных великанов, укутанных в плащи из лунного сияния. Льющиеся с неба лучи сгущались над холмом и искристым водопадом стекали в центр хоровода.

Он взбежал на вершину холма и осторожными шагами прокрался между двух мегалитов, окунувшись с головой, будто в воду, в осязаемо плотный свет. Будь он нежданным гостем, и бесплотное свечение испепелили бы его, но он без помех прошел этот занавес, скрывший от внешнего мира то, что происходило внутри грандиозной ограды.

Сквозь жемчужный туман он видел круглый черный камень в центре внутреннего кольца столбов, пьющий сияние, словно губка воду. Вокруг валуна застыли одиннадцать белых волков. Одно место было пусто, и он занял его, замкнув круг.

Черный камень вспыхнул. Зверей окатила волна слепящего света и схлынула, оставив у алтаря двенадцать человеческих фигур, двенадцать нагих мужчин. Они подняли вверх руки и запели. Все было в этой песне — лунная ночь и степь, радость охоты и вкус крови на языке, наслаждение битвой и краткими минутами отдыха, гордость и единство перед лицом врага, счастье созидания и ярость разрушения.

Вместе с голосами, так сливались и души. Каждый был каждым, а все вместе чем-то большим. Со столбом жемчужного сияния уносились они к небесному куполу и там, в неведомых высях, крохотной каплей вливались в безбрежный океан жизни, единого дыхания, всеобщей сути всех живущих, кативший свои волны от края до края этого мира.

Зоул очнулся от боли в боку. Острый камешек закатился под рогожу и давил на ребро. Юноша повернулся и с трудом разлепил веки. В щели низкой камышовой кровли уже просачивался дневной свет, больно резавший глаза.

— Велики предки, проснулся, наконец, — послышался недовольный голос Савина. — Я уж хотел водицы принести, освежить...

— Чего зря языком толчешь. — Пробасил из темноты Зимер, — сам знаешь, нельзя будить, пока душа на той стороне, может и не вернуться. — И, подумав, добавил, — хотя мне уж и самому хотелось его встряхнуть...

— Ладно, идем, нас давно ждут в пещере. — И Савин выскочил на вольный воздух.

Зимер, не торопясь, поднялся с лежанки, поиграл плечами, разминая суставы, и тоже вышел. Зоулу ничего не оставалось, как протереть глаза и догонять спутников.

С моря дул спокойный, но тягучий и холодный ветер — первый вестник грядущих осенних штормов, волнуя темную и шершавую, как древесная кора, воду бухты. Волны одна за другой выбрасывались на песок. Ветер рвал пену в клочья и бросал в лицо спускающимся к берегу юношам соленую водяную пыль.

У полосы прибоя две черноволосые девушки сидели на перевернутой долбленке, болтая ногами, и чинили растянутую на жердях сеть. Увидев чужаков, обе склонились над неводом, старательно вывязывая узлы, украдкой рассматривая молодых людей, толкаясь локтями и пересмеиваясь.

Савин отделился от спутников, подошел к девушкам и, опершись локтем на перекладину, заговорил.

— Благословенья предков. Девы, проводите до пещеры старших?

— Сам дойдешь, — не поднимая глаз, ответила одна.

— Не видишь, мы заняты, — поддакнула вторая.

— Так хоть скажите, куда идти то.

— Если глаз не потерял, увидишь, — ответила первая, поправив фартук на коленях.

— Под красной скалой она, — добавила вторая, на мгновение оторвав, наконец, взгляд от сети.

— Ну, идите, а я догоню, — повернулся Савин к спутникам.

— Гляди, ждать не будем… — проворчал Зимер.

— Давай, иди, я быстро. — И Савин повернулся к перешептывающимся подружкам. — Девчонки, а вы не знаете…

Зимер недовольно глянул в сторону соплеменника и пошел вдоль берега. Зоул поспешил за ним. Вскоре сзади донесся заливистый девичий смех.

Сын калана догнал спутников на другом конце бухты, у подножия красноватого стланцевого утеса. Чтобы добраться до пещеры, нужно было вскарабкаться по изъеденным влагой камням, к темному устью под нависшей шапкой карниза.

У входа, опершись на исполосованную белыми потеками стену, стоял молодой охотник. Увидев чужаков, он поспешил внутрь, а юноши остались ждать приглашения, вслушиваясь в доносящиеся обрывки слов.

—… слышали… да ждали иного...

—… лесной хозяин, поверженный и...

—… теперь не знаем, за кем шел...

—… без него словно слепые щенки...

—… кто мог пройти так далеко по пути духов...

—… будем внимать тому, что доступно слуху...

—… не о них ли...

— Юноши кайр ожидают, мудрейшие...

— Пусть войдут.

После яркого дня глаза не сразу привыкли к полумраку, царившему под каменными сводами. В круге пылающих факелов, развешанных на резных столбах, сидели семеро — схожие, словно братья. Белые бороды, седые косы, свисающие из-под пернатых куколей, длинные длаки, скрывшие скрещенные ноги. Лица казались знакомыми по вчерашнему вечеру. Внимательные взгляды семи пар голубых до белизны глаз устремились на вошедших.

— Защита предков и Матери Для Всех вам и вашему племени, мудрейшие, — склонили головы молодые люди.

— Тень Пернатого и Мать Всех с вами, — ответил за всех сидящий в центре полукруга старик, сжимающий в правой руке резной костяной посох, — дайте отдых ногам и волю словам. — Поведайте про позапрошлую ночь, ничего не тая.

— Духам ведомо, мои слова правдивы, — начал свою речь Савин, удобно устроившись на травяной подстилке. Его рассказ был обстоятелен и неспешен, поговорить вожак молодых Каланов любил, но старейшины слушали внимательно и терпеливо, временами переспрашивая. Когда же он, наконец, закончил, сидящий по правую руку обратился к Зоулу и Зимеру:

— Все ли верно и нет ли слов вслед сказанному у вас?

— Мой родич все передал верно, и я не знаю большего, пращурам ведомо, — ответил Зимер.

— Все слова прямы, — кивнул Зоул, вновь решив оставить свои тайны при себе.

— Мы услышали что хотели, — произнес носитель посоха. — Сегодня к стану совета племен отправятся лодки. Вы можете занять в них три места. Наши охотники отнесут Кайрам слова о вашем пути.

Юноши переглянулись, и каждый кивнул.

— Мы согласны, мудрейшие — ответил Савин.

— Верно решили, — одобрительно улыбнулся сидящий по левую руку от Отца Племени старец.

Снаряжаемые в дорогу лодки нашлись без труда. Они стояли рядом, у края прибоя. Гребцы укладывали на дно мешки с провизией и шкуры для постелей. Охотники в полном вооружении с дорожными мешками стояли чуть поодаль. Зимер безошибочно определил старшего и, переговорив с ним, повел соплеменников к крайней, самой большой долбленке, где, кроме юношей, поместились еще три гребца и рулевой.

Когда Кайры попрощались с родичами и принесли жертвы хозяину вод, все дружно взялись за деревянные борта. Днища сердито заскрипели, подминая крупный песок. Каждому из сидящих в лодке досталось по узкому веслу и острые носы, украшенные головами крачек и лососей, сначала рывками, а потом все ровнее и уверенней, рассекая волны, устремились к выходу из бухты.

Они гребли против ветра, пока не заболели плечи, а ладони не стали гореть так, словно ручки весел были из раскаленного в огне камня. Небесный лось вскарабкался на вершину своей заоблачной тропы, и лучи солнечного жара, горящего меж его рогов, растекались по воде, слепя глаза. Но, наконец, ветер, дувший в правый борт, раскачивая лодки и перехлестывая через них волны, повернул и ударил гребцам в спину. На мачты подняли косые, плетенные из камыша паруса и долбленки, подпрыгивая на гребнях валов, понеслись вперед, словно на крыльях, позволив людям отдохнуть.

Весь день лодки плыли вдоль берега, держа его по левому борту. Утесы, поросшие лесом, сменили пологие галечные косы. Мимо проплывали одинокие скалы посреди моря. У подножия кипела белая пена, а над голыми в серых потеках помета камнями кружились шумные стаи птиц. Временами над водой показывались горбы песчаных банок, словно округлые спины неведомых морских чудищ, и темно-зеленые валы с шипением перекатывались через них.

Перед закатом впереди показались горбы острова трех черепах. С полуночной стороны в серой уступчатой стене открылась узкая щель. За ней пряталась крохотная бухточка, где поместились все три лодки. Над бухточкой нашлась и пещера для ночлега, уютная и сухая.

На рассвете, когда сонное солнце показалось из изумрудно-розовых вод, гребцы уже сидели в лодках, налегая на отполированные ручки весел. В этот раз плавание было недолгим. Вскоре впереди показалось белое острие Морского Пальца.

Чем выше поднималась над темной поверхностью устремленная в небо игла, тем спокойнее становился ветер, ниже волны, даже плотный войлок облаков истончался, обнажая в прорехах васильковую подкладку. Менгир казался туманной тенью, висящим над морем столбом дыма, пока не обозначилось его угольно-черное основание, зализанное до блеска ветром и волнами. Гордые сосны, цеплявшиеся корнями за камни высокого мыса, едва доставали белоснежному исполину до пояса.

Солнечные лучи, прорвавшись сквозь облачную завесу, рассыпались серебряными бликами по мелкой ряби залива, тогда как сзади за незримой границей разыгравшийся ветер продолжал швырять на берег вставшие на дыбы водные валы.

Бледная игла, стоящая над заливом, была до удивления похожа на одинокий камень с больших равнин, как многократно выросший брат близнец. Казалось, даже трещины на его боках скрывают те же таинственные руны.

Ветер почти совсем утих, и путешественникам вновь пришлось налечь на весла, толкая свои лодки вдоль обрывистого берега к изогнутому широкой дугой пляжу. Из прибоя вставали сваи причальных помостов, а вокруг них на серой полосе песка темнели пятна вытащенных на берег деревянных челнов, кожаных лодок и длинных бревенчатых плотов.

Выше начиналось травяное поле, пологим желобом спускавшееся от поросших лесом вершин холмов к синему блюду залива. Над равниной поднимались зыбкие струйки дыма от бесчисленных навесов шалашей и землянок, просяными зернами рассыпанных по склонам. И повсюду, между жилищ, вокруг причалов, по густой сети тропинок сновало множество людей.

Выпуклый борт ударился о подпорки помоста, гребцы быстро и сноровисто подтянули к ним лодку, привязав просмоленной веревкой. Зоул вскарабкался на скользкие жерди настила, потянулся, разминая затекшие ноги и спину.

Охотники принялись выгружать на мостки кожаные тюки, а трое юношей, простившись с ними, направились в гущу строений, туда, где над крышами виднелся шест с родовым знаком — распахнутыми крыльями кайры.

Вдоль тропок стояли рамы, были расстелены шкуры и сухая трава, а на них разложено и развешено, растянуто и развернуто все то, что принесли для обмена разные племена. Меха и кожа, яркие перья, куски смол и воска, горшочки с медом, прутья редких деревьев, травы и душистые семена. Сухожилия, луб, рог, кость и бивень, раковины и панцири, кремень, обсидиан и множество иных камней всех цветов радуги — голубых, точно капли неба и алых, словно кровь. Сушеное мясо, рыба, орехи, ягоды. Соль, желтая сера и едкие белые порошки. Зерно, веревки, посуда и еще многое другое.

Мужчины разных племен постоянно жили здесь, отыскивая то, чего не доставало их роду, чтобы обменять сразу или, договорившись, привезти в назначенное время имеющееся в избытке.

В преддверии праздника Матери и большого совета на поле было особенно многолюдно. С детьми Пернатого смешались северные охотники с блестящими подвесками в черных волосах в кожаных куртках, рыболовы с дальних островов в плащах из пятнистых шкур морского зверя, жители южных побережий в ярких тканых одеждах и цветных платках, кочевые скотоводы степей в отороченных мехом шапках. В причудливых украшениях и оберегах, с незнакомым оружием и непривычным говором.

Юноши, ошарашенные этой пестротой, то и дело задерживались у очередной палатки, рассматривая товары и украдкой их владельца, пораженные невероятной раскраской кожи, прической или странными чертами лиц.

Завсегдатаи поля, напротив, не проявляли к троице интереса. Окинув их быстрым взглядом, хозяева палаток понимали — от этих молодых зевак не стоит ждать серьезного торга, и вновь начинали рассматривать толпу в поисках настоящего меновщика.

Неожиданно Зоул ощутил укол холодного чужого взора и обернулся, встретившись на мгновение глазами с черноволосым чужаком, стоящим у соседнего шалаша. Юношу словно с размаху хлестнули по лицу, столь тяжел и враждебен был этот взгляд. В нем не было ненависти или бешенства, как в зрачках раненого тура, до краев налитых алым. Это был холодный, расчетливый взгляд хищника, оценившего быстроту жертвы и уже чующего вкус ее крови на языке. Немигающий взгляд готовой к прыжку змеи, пригвоздивший к земле кролика. Прищуренный взгляд охотника, натянувшего тетиву, поймав острием стрелы влажный глаз косули.

«Черный, — мысль сверкнула обжигающей молнией, — черный с трех вершин...». Человек отвел взгляд и Зоул понял, что ошибся. Но поспешность, с которой незнакомец это сделал, насторожила еще больше. Он не хотел, чтобы юноша заметил его интерес.

Зимер и Савин продолжали беспечно глазеть по сторонам, медленно пробираясь к племенной палатке, а их товарищ, отсчитав десяток шагов, осторожно оглянулся и вновь заметил рядом черноволосого, склонившегося над чем-то, разложенным на земле. Но, обернувшись в третий раз, Зоул не нашел незнакомца, как ни вглядывался в окрестную толпу.

Спутники стояли у шеста. Над ними шуршали на ветру бурыми перьями распахнутые крылья кайры. Перед ними вырастали из земли кряжистые столбы с похожими на птичьи лапы развилками наверху. На них покоились толстые переклады, придавленные бревенчатым накатом, застеленным корьем и дерном. Землянка врезалась в зеленый склон, усыпанный крупой мелких голубых цветов. Низкий вход завешен толстой лосиной шкурой. На коротком чурбачке, привалившись спиной к столбу, сидел седой, как лунь, длиннобородый старик, сжимая в руке отполированную до блеска палку — костыль. И только острый наметанный глаз мог заметить вправленные в древесину золотые нити и костяные пластинки, чтобы понять, что это не просто палка.

Перед землянкой на широких полосах лыка лежало то, что Зоул не раз сам ловил и добывал вместе с другими соплеменниками — раковины и сушеная рыба, панцири черепах, ягоды и коренья. На перекладинах висели медово-желтые шкуры косуль и полосатые енотов, пернатые шкурки птиц. Но самое ценное — это несравненная голубая краска в маленьких ракушках, которую женщины племени готовили из рыбьего клея, жира, синей глины и мягкого голубого камня, что встречались только в окрестностях поселка Кайр. Как они ее делали, не знали даже мужчины. Эта краска да еще зеленоватые камни из прибрежных утесов птичьего мыса были главным богатством племени и ревниво охранялись. Не однажды в голодные годы они спасали своим владельцам жизнь, обмененные на сушеную рыбу, зерно и орехи.

Едва заметив юношей, старик вскочил, и, опершись на палку, поспешил навстречу гостям.

— Ладонь Матери Всех над тобой и твоим родом муд… — начал обычное приветствие Савин, но старик перебил его на полуслове и затараторил:

— Добра Мать Всех. Добра к нам. Каких гостей послала мне сегодня, а я старый слепой крот и не вижу. Зимер, медвежонок, как ты подрос, да и в плечах раздался. Ну, вылитый отец, пусть земли вечного лета будут к нему добры… И ты, Савин, совсем красавцем стал. Наши девки тебе, поди, проходу не дают… ну да ничего, немного им терпеть, — хитро подмигнул юноше старик. — И ты подойди, подойди, Зоул, ведь так тебя прозвали наши сорванцы. Ты не помнишь меня? Да проходите, проходите, свежие лепешки как раз поспели. Ну, говорите, говорите, что нового в наших пещерах? Давно я там не был, давно. Уж почитай больше десятка лун. Говорил я Гуору, говорил, найди, кого помоложе, вместо меня, так нет же, опять старика отправил. А вас, значит, пораньше, до старших… Ну, идите, идите внутрь. — И хозяин затолкал всех троих в землянку.

— Вот и хорошо, вот и славно — бормотал старик, рассаживая соплеменников на бугристые кряжи вокруг очага, обложенного плоскими окатышами, на которых исходили ароматным паром аккуратные румяные круги из зерна и орехов. — Больше мудрых, крепче племя. Густой лес буре не свалить, нет, не свалить. — Тут он вдруг запнулся, но сразу же вновь затараторил: — Да вы ешьте, ешьте, не слушайте меня, старого болтуна.

Юношам досталось по куску вяленой рыбы с лепешкой и Зоул, повинуясь спазмам голодного желудка, вгрызся в хрустящую корочку.

Пока гости набивали животы, в жилище протиснулся Стоир, один из четверых охотников Кайр, хранивших меновые запасы и покой поля, выполняя волю совета племен. Едва передохнув, Зоул с Савином отправились бродить по рядам палаток под его присмотром, вновь окунувшись в пеструю толпу, плескавшуюся меж холмов. Только Зимер остался в землянке, сославшись на усталость, но вскоре, передав старику свое тайное послание, присоединился к спутникам. С видом опытного мужчины он деловито и обстоятельно рассматривал выставленное оружие. Восхищенно восклицая, брал в руки бесценные зеленовато-медовые бронзовые ножи, отполированные до зеркального блеска, поднимал тяжелые топоры из серого слоистого камня, трогал широкие, как лист водяной звезды, обсидиановые наконечники копий, мерцающие нефритовые лезвия, украшенные резьбой и камнем древки и рукояти из прочного дерева.

Савин изредка задерживал свой взгляд на луках и тетивах, и охотно останавливался у пестрых иноземных одеяний, блестящих рассыпчатых мехов и украшений — амулетов из меди и камня.

Зоул смотрел вокруг с интересом, но ни одна вещь не тронула его сердца желанием владеть. Он чувствовал, вскоре предстоит продолжить путь, в котором они будут только обузой.

Стоир откровенно скучал, коротко отвечая на вопросы юношей. Все вокруг было ему не в диковинку и набило изрядную оскомину. Охотник тосковал по родным лесам, своей землянке, подруге и ее костру. Он ждал дня, когда лодки старейшин, спешащих на большой совет, привезут ему смену. В тех же лодках прибудут старшие из матерей, еще до рассвета принесут дары в святилище, а на рассвете тень морского пальца ляжет меж холмов, так похожих на женские груди и достигнет острием трех камней. От первых лучей родившегося из моря Жара Небес в красной чаше Томэ возгорится чистый священный огонь. Возвращаясь домой, охотник станет охраной для частицы этого пламени, унесенного женами Кайр из святилища, чтобы вновь возжечь свои очаги.

Вскоре юноши достигли последних землянок и оказались у ограды Поля Племен из жердей и столбов, увешанных черепами зверей птиц и даже людей — врагов Детей Пернатого. Невдалеке у ворот, через которые проходил путь от моря к святилищу, охотники, собравшись в круг, кричали и размахивали руками. Стоир оживился и поспешил присоединиться к толпе, позвав за собой юношей. У подножия резного столба ворот, на растянутой шкуре шла игра. Игроки, сидя на корточках, метали резные кости, подобные гадательным, только на гранях вместо священных знаков стояли цветные точки — число бросков. Складывая из пальцев сложные фигуры и долго прицеливаясь, кидали на шкуру роговые пластинки, выбивая чужие кружки за край, стараясь не задеть костей, иначе игра начиналась сначала. Соплеменники и просто случайные зеваки шумно подбадривали, охали и ругались, когда кто-нибудь промахивался. Удачник забирал заклад, и место выбывшего охотника занимал новый.

Дождавшись своей очереди, Стоир сел к шкуре, вынув из мешочка на поясе полупрозрачное лезвие обсидианового ножа. Его противник — рыжий северянин в меховой безрукавке выложил рядом с лезвием три кремневых наконечника для стрелы с плоским, как долото, острием.

Охотник Кайр кивнул в знак согласия и сгреб рукой кости. Первый бросок был удачен. Провожатому юношей выпало четыре биты. Его противнику только две. Судья из Чирков выбросил на шкуру оставшиеся пластинки широким веером и Стоир сделал первый бросок. С глухим стуком три пестрых черепаховых кругляша выкатились за кожаное поле. Северянин крякнул и долго целился, прежде чем сделать ответный ход.

Зоул увлекшись игрой, перестал замечать, что творится за пределами кожаного круга. Но вдруг его лицо кольнул памятный тяжелый взгляд. Юноша оторвался от шкуры и обнаружил напротив, за спинами охотников, черноволосого, встреченного утром. Как и тогда, незнакомец поспешил опустить глаза и скрылся за ближайшей землянкой. Но на этот раз юноша внимательно следил за ним.

Вскоре черноволосый появился снова. Важно прошествовал через ворота и направился к одинокой, согнутой дугой, ветле, стоящей неподалеку от ограды. У ее корней пузырился кожаный полог, обложенный с боков хворостом. Зоул удивился — согнутые деревья — знак нижнего мира и ни один из детей Матери Всех не стал бы даже просто отдыхать под их ветвями, не то, что ставить палатку. Однако вокруг дымящегося костра под поникшими ветвями сидело пятеро мужчин в лоснящихся безрукавках из чешуйчатой кожи и штанах. В заплетенных множеством кос черно-смоляных волосах блестели пестрые ленты. Приглядевшись, юноша понял, что это змеиные выползки.

Незнакомцы что-то обсуждали, размахивая руками и скаля зубы в странной гримасе — ухмылке. Подойдя к соплеменникам, черноволосый бросил краткое слово, и спор мгновенно утих. Теперь все пятеро молча глядели в костер.

Стоир тем временем успел потерять заклад, вернуть его и, наконец, с прибытком выйти из игры. Близился вечер, и дети кайры отправилась обратно к землянке. Вдруг Зоул ощутил, как пять игольно-острых взглядов на мгновение вонзились в спину. Хотя юноше очень хотелось обернуться, но он крепился и продолжал шагать вслед за провожатым. И только когда полог скрылся за кровлями хижин и землянок, задал Стоиру вопрос:

— Те пятеро, что сидели под согнутым деревом, кто они?

— Дети Змеиной Матери, — нехотя ответил охотник, и Зоул невольно вздрогнул. — Говорят, они не почитают Томэ. Так что держись от них подальше. Здесь им никто не верит… — Воин быстро сделал пальцами знак, призывающий предков на защиту, сплюнул и презрительно добавил: — Их и терпят на поле из-за песка для полировки да кремней… таких крупных больше нигде и не сыщешь. И слоятся уж больно хорошо… Говорят, они там, в полуночных горах, превращают в камень головы своих пленников… — последние слова он произнес шепотом и опять сделал знак.

Усталое солнце позолотило подбрюшья облаков. Юноши сидели у порога, глядя на закат, наслаждаясь вечерним теплом и сытостью от съеденного ужина. Стоир похрапывал в землянке. Два его товарища, расспросив гостей о делах племени, ушли нести стражу.

Из-за полога вынырнул старик и принялся загонять молодежь под крышу.

— Идите, идите спать, завтра тяжелый день, большой день, нельзя не спать, нельзя...

Поддавшись увещеваниям, троица улеглась на свободных лежанках. Прожитый день мелькал перед закрытыми глазами пестрой россыпью картинок, но усталость сделала свое дело, и сон не заставил ждать.