Мальчик и волк

И чисто алым, кровавым цветом

Окрасят волны песчаный берег,

Там, где впервые его коснется,

Пав с неба, черное перо.

Бесплотные валы катятся над миром, то утихая и разглаживаясь, то вырастая до звезд, сталкиваясь и разбивая друг друга вдребезги, и нигде не находя иной преграды, кроме грани мира, обрушиваясь на нее вечным прибоем. Немногие могут внимать этой нескончаемой песне разрушения и созидания. Я слышу ее. Здесь вблизи Кромки, у дороги Бера, рокот волн особенно силен. Он зовет, завораживает, уносит в неведомые смертным выси. Но еще не время. Нужно вернуться.

Стылый тягун совсем утих. Огонек над плошкой перестал плясать и вздрагивать. Серый войлок облаков над головой стал еще плотнее и начал сыпать мелкой снежной крупкой. Пики Врат теперь едва виднеются за белой пеленой. Туман на дне ущелья так и лежит, не шелохнувшись. Может, мне показалось, но стало немного теплее. Солнце уже не угадывается, а сияние в Осколке стало только ярче. На серо-голубом поле потемневшего неба образы троих проступили четче, словно мастер прочертил резцом угольный набросок гравюры на полированном металле.

Жир в плошке почти закончился. Открыв мешок, достаю сосуд с жиром и, откупорив горловину, доливаю в светильник тягучую желтую жижу. Осторожно поправляю фитиль. Огонек под пальцами притухает, но потом снова разгорается. Вздыхаю с облегчением. Не нужно доставать кремень. Смахнув с Осколка Радуги ледяные крупинки, обвожу взглядом призванных мной.

Закончив рассказ, охотник встал в ряд с остальными. И теперь все трое терпеливо ждут, кого из них я выберу. Кому продолжать?

Прямо передо мной подросток в сером дорожном плаще с дорогой серебряной застежкой. Пепельные волосы коротко острижены. За спиной на тесемке висит соломенная шляпа с полями. На ногах деревянные сандалии. Сбоку сумка на ремне. Сумка лекаря. Взгляд настороженный, а губы гордо поджаты. И все же он сразу вызывает доверие.

Он понимает мой взгляд без слов, приложив руку к груди, делает безупречный полупоклон и выступает вперед.

Он стремительно падал в бесконечную, сияющую бездну, сквозь радужно-искристый туман. Кожа не ощущала ветра или сопротивления, только покалывающую свежесть. От правой ладони, сжимающей сапфировую жилу, по руке разливался холодный, пульсирующий огонь. Нить судьбы волокла его тело все глубже, против течения великой реки времени. Но вот пульсации волокна стали реже, падение замедлилось, полет остановился. Туман начал расползаться на отдельные ворсинки, канву затейливого узора, сплетение зеленых полос и пестрых пятен, превратившись в одеяло пахучего летнего луга.

— Сур, Сурат, несносный мальчишка, куда ты опять сбежал? Дадра милосердная, как я устала от этого сорванца… Сур, вернись, или я все расскажу твоей матери, прости меня Ллуг. Сурат, смотри, не ходи к ручью, там утром видели волка… Сурат...

Голос кормилицы звучал все тише, оставшись далеко позади, за стеной колючего кустарника, хранящего фруктовый сад от вездесущих коз. А семилетний темноволосый мальчуган в короткой белой тунике мчался сквозь душистые, травяные заросли, лес тугих, нераспустившихся метелок конского хвоста, белых зонтиков столистника и россыпей мелких полевых цветов к недалеким куртинам ив и вязов над песчаным обрывом.

Сур уже не раз прятался здесь от назойливой рабыни кормилицы. Под берегами ручья, бегущего с холмов и наполнявшего водой проточный пруд в саду, за завесой ивовых корней скрывалось немало пещерок и гротов, где он мог заняться своими играми, не опасаясь вмешательства. Там же мальчик хранил и свои сокровища — камешки, стеклышки от разбитых чаш и даже настоящий, бронзовый нож без ручки, найденный у дороги.

Иногда он просто сидел над ручьем, глядя, как в глубине пронизанной лучами полуденного солнца до самого дна снуют юркие серебряные и красноватые рыбки. Обычно это случалось после встреч с отцом. Под пологом серебристых листьев прятались от чужих глаз слезы обиды.

До тенистой прохлады рощи осталось всего несколько шагов, когда мальчик остановился, испуганно глядя вперед.

Под кустом лежал большой волк. Белую шерсть запятнали бурые пятна. Бока судорожно вздымались и опадали. Алый окровавленный язык вывалился из пасти. Во взгляде желтых глаз уже плескалась тоска близкой смерти, но вместе с тем в облике зверя было нечто притягивающее и величественное.

Зоул глядел сквозь пелену искристого тумана на солнечный летний луг. Он был тем мальчиком и одновременно, часть его была умирающим волком. Он чувствовал ласку теплой травы под детскими ногами, ветерок, шевелящий короткие льняные волосы и одновременно холодную дрожь подступающей смертной тьмы, липкую влагу, склеившую шерсть, лед бессилия, сковавший лапы. И жажду, страстную жажду жизни. Он знал, что сейчас родится главный из узлов в узоре его судьбы. Он знал и ждал этого, глядя на свое прошлое из радужного пламени. И видел...

Человеческий сын бесстрашно подошел к огромному зверю. Он прочел в глазах животного боль, муку и мольбу, но не знал, как помочь и только осторожно положил свою руку ему на голову, на жесткую белую шерсть. Волк не шелохнулся, но мальчик почувствовал во взгляде благодарность.

Ребенок глядел в глаза волку и не мог отвести взгляда. Мутнеющие черные зрачки зверя притягивали его к себе, разрастаясь, поглощая краски солнечного дня и оттуда, из темной глубины в сосуд человеческого тела, во вместилище души вливалось нечто иное, чужеродное. Знакомый и уютный мир вдруг с грохотом распахнулся навстречу мальчику зевом невидимых врат, став огромным, холодным и опасным. Сур смотрел на себя со стороны, удивляясь своей слабости и беспомощности.

Глаза видели прежде скрытое: следы зверей в траве и запахи, висящие в воздухе. Уши слышали неуловимые ранее голоса лесных обитателей, песни духов воздуха и скрежет червей, грызущих землю под ногами.

Увидел он и тварей бесплотных, забившихся от света в свои тайные норы под камнями и корнями деревьев. Они недовольно заворочались в своих берлогах, ища безглазым взглядом того, кто осмелился их потревожить. Страх холодными пальцами сжал сердце маленького человека, глаза наполнились слезами, и крик уже готов был сорваться с губ, но вдруг Сур упал с высей в свое тело. Зрачки зверя подернулись мутной пленкой. Волк был мертв.

Пальцы мальчика все еще судорожно сжимали жесткую шерсть, и он отдернул руку. К ладони прилипло черное мятое перо.

Наваждение кончилось, луг стал привычным, и уютным. Также ласково светило солнце и зеленела трава, теплый ветер ласкал кожу, и спокойно шелестели деревья. И все же окружающее неуловимо преобразилось. Чуть тусклее стали краски, ушла искристая радость из стрекота травяных скакунчиков, а тени деревьев хранили обещание угрозы. Промелькнувшие мгновения стерли с мира налет безмятежности и невинности.

Мальчик бросился назад к дому, тщетно надеясь найти там покой и утешение.

Сур выбрался из низины на сухую, прокаленную солнцем и выбитую копытами козьих стад, вершину холма. Ниже у подножия лежал доминиум его отца, управителя десятика, куска дороги длинною в десять верст. За содержание каменной мостовой в чистоте и порядке управитель получал в наследственное владение придорожную землю и двор для проезжающих — двухэтажное глинобитное строение, в котором сдавались на ночь углы и стойла для тягловой силы.

Гостиный двор стоял за дорогой, а под холмом располагался дом с загонами для скота, бараком для рабов и охраны. За стеной благоухал фруктовый сад с прудом. Вокруг расстилались поля, огороженные приземистыми каменными заборчиками. Дальше, среди пологих холмов лежали пастбища, прорезанные овражками и усеянные рощицами.

Сур подбежал к ограде и, проскользнув в калитку, понесся через гряды с зеленеющими травами и овощами. Старый одноглазый раб — садовник сердито крикнул что-то, разгибаясь, и угрожающе держа в руках палку — мотыгу, которой рыхлил гряды, но, узнав хозяйского сына, только вздохнул и погрозил вслед пальцем, шамкая беззубым ртом.

Мальчик и сам уже угомонился, оказавшись в стенах родного дома, который сейчас казался ему обителью покоя и надежности. Сойдя с грядки, он со стыдом глядел на пробитую в рядах сочных душистых стеблей просеку. Попытался поднять смятые растения, измазав ладони клейким пахучим соком, но усилия были напрасны. Сур уныло побрел дальше, мучаясь раскаянием и уже почти забыв о причине своего испуга. Теперь, если отец узнает про испорченные грядки с любимыми артишоками, старику Фему попадет. Хорошо, если отец в добром настроении, иначе лежать садовнику на заднем дворе под сыромятным хлыстом надсмотрщика Крауда.

А ведь старик был добр к мальчику. Тайком от хозяина давал самые первые, самые сочные плоды. Показывал своих лучших и редких зеленых питомцев, рассказывая, как они растут и для чего нужны, при каких хворобах помогут. Потому Отец и держал у себя покалеченного и немощного раба, который лучше городских костоправов знал все, что зеленеет под оком Ллуга, и мог лечить простую и двуногую скотину, сохраняя хозяину усадьбы немалые деньги.

Сур бы с радостью заступился за старика Фема, случись все еще полгода назад, но сейчас… В последнее время владетель стал резок и холоден с младшим сыном. Мальчик не мог понять причины, но чувствовал, что это связано с возвращением его старшего брата.

Риднур, коренастый и черноволосый, был отражением своего отца не только внешне, но и по духу. Столь же надменный и своевольный, сколь и жесткий он, как шептались домашние рабы, ничего не унаследовал от своей матери — рано ушедшей мягкосердечной и безвольной Номи, дочери городского чиновника. Свои черты она передала дочерям Нисто и младшей Полл, при рождении которой и покинула мир Ллуга. Нисто отец уже сумел выгодно выдать замуж за смотрителя каменоломен, а рано располневшую Полл пока не смог пристроить, и часто злился на нее. Потому сестра почти не показывалась из женской части дома.

Риднур, первенец, был любимцем отца. Латэр старший прощал ему все выходки, словно в зеркале узнавая себя. Рид рос здоровым и сильным. Отец обучил его военному ремеслу — искусству владения клинком и пешим копьем, управления колесницей, запряженной быстроногими антилопами и боевым леопардом. Говорят, раньше Латэр младший любил обходить отцовские владения и соседние пустоши с пятнистой кошкой, наводя ужас на пастухов. Сколько коз нашло конец в ее клыках, неизвестно, а то, что она загрызла еще и пару рабов, знали все. И даже это сошло бы наследнику с рук, если бы хищник не покалечил соседского слугу, не вовремя попавшегося ему на пути. К тому же свободного. Зверя пришлось продать, чтобы выплатить значительный штраф. Тогда же Рид впервые повздорил с отцом, запретившим ему впредь жестокие забавы.

В эти годы Аха, самое малое из Семи Царств Архонта, вело очередную войну в полуденных песках. Низкорослые плосколицые аханы бежали под натиском пустынных желтокожих великанов, оседлавших однорогов, и даже боевые мастодонты не могли им помочь. Царь Лоарии объявил набор в войско для помощи аханам. Риднуру едва исполнилось семнадцать зим, и он, вопреки воле отца, ушел с армией на своей боевой колеснице. Хотя сам Латэр старший получил все, что имел, за военные заслуги. Многие, не только рабы и молодые рабыни, но и свободные обитатели доминиума вздохнули с облегчением.

Два года промелькнули как день. Давно возвратились победители, привезя тюки тонких пестрых тканей, нашейные кольца красного пустынного золота, шкуры однорогов, а от Латэра младшего все не было вестей. И тогда управитель десятика начал задумываться о новом наследнике.

Сур не знал своей матери, покинувшей доминиум, когда ему едва исполнился месяц. В ответ на расспросы кормилица лишь делала круглые глаза да вздыхала. Только старый садовник охотно отвечал мальчику, когда они вдвоем сидели где-нибудь в тени под деревьями, над спокойным зеркалом пруда.

— Посмотри в воду, — с печальной улыбкой говорил садовник, — представь длинные, до пояса волосы цвета коры каштана, чуть округли лицо, добавь бронзового загара коже и ты поймешь, какой она была. Вот только рот. Тебе достались отцовские, пухлые уста благородного Лоарца. У нее же губы были тонкие, изогнутые дугой гахского лука. Только они выдавали ее норов. Она была прекрасней всех женщин, которых я видел на своем веку.

В этом месте старик надолго замолкал, что-то вспоминая. Как говорили, он не был рожден рабом, хотя присматривал за садом и огородом доминиума еще со времен прежнего хозяина, заговорщика, казненного царем Лоарии. Но кто он и откуда, никто не знал, а сам старик не желал вспоминать время, когда был свободен.

— Я хорошо помню тот день. Ее привезли в усадьбу. — Продолжал Фем неспешный рассказ. — Даже в обносках, грязная, с ошейником, державшим ее на привязи, словно зверя, она была похожа на прекрасный гибкий, и острый астийский клинок. Я слышал, хозяин заплатил за нее цену десятка здоровых мужчин. Она стоила той цены. Ее привезли из далекой страны на восходе, где нет городов, только дикие кочевники гонят табуны безрогих быков, овец и быстроногих сайгаков по бесконечной степи. Твоя мать была дочерью военного вождя, а попала в плен, когда фаланги Гунта северного разбили армию трех степных царей. В тех краях девы дерутся рядом с мужчинами и даже матери берутся за оружие, когда племени грозит опасность.

— Да, да, не удивляйся, твоя мать была воительницей, подобно Дадре и девам древности, о которых поют аэды под звон кифар. И даже твой отец со всей его властностью и упрямством не смог сломить ее, как ни старался. Не знаю, почему, но он не захотел брать пленницу силой. Он держал твою мать на цепи в подвале, но не бил, чтобы не подпортить столь ценный товар, напротив, посылал служанок мыть и умащивать ее кожу дорогими благовониями, а сам ходил по усадьбе мрачней зимней тучи, раздавая затрещины тем, кто попадался под руку. Мне повезло, я получил только один шрам на щеке, а Сака забили до смерти только за то, что он тоже был степняком. Только однажды, разозлившись, хозяин поставил свое клеймо на тыльной стороне бедра пленницы и при этом, как сказал Крауд, не услышал от нее ни одного крика.

— Поняв, что не сможет переломить гордости дочери степей, хозяин предложил ей сделку — она рожает ему сына, и по закону становится свободной женщиной, получает табличку с вольной, деньги в дорогу и может отправляться к себе на родину. На это твоя мать согласилась. Видно, слишком сильно любила далекую степную страну. Да и что еще ей оставалось. Заклейменной рабыне не удалось бы даже бежать. Первый встреченный разъезд вернет ее назад, уж очень она заметна среди местных белокожих плебсов.

— В тот день хозяин закатил пир, а пленницу поселил в покоях на втором этаже. Он завалил ее подарками, привез из города лучших тканей и ароматных масел, дорогие украшения и редкие яства. Видно, надеялся, что, вкусив роскоши, передумает дочь степей и останется. Служанки шептались, Латэр даже предложил твоей матери стать женой и хозяйкой доминиума но, правда это или нет, не знаю.

— Когда в положенный срок ты увидел свет, своевольная гордячка даже не прикоснулась к тебе. Не веришь, спроси у кормилицы. Она до сих пор зла на нее за это. А вот я могу понять твою мать. Когда-то и я...

И старик опять на долго замолк, видно вспоминая дни своей юности.

— Хозяин честно выполнил свое слово, — Фем тяжело вздохнул, — в этом ему не откажешь. Он человек чести. Он подписал свиток с обязательством. При твоем рождении привез чиновника из города, чтобы закрепить в правах наследника. А пленница, пробыв в доминиуме еще одну луну, получив пластинку с выгравированной грамотой о свободе и обещанные деньги, ушла из усадьбы. Добралась ли она до своих степей, нет ли, никто не знает. Но если добралась, я могу ей только завидовать. Вновь увидеть те места, где ты был юн и счастлив...

Сур с удивлением видел, — по сморщенной, как печеное яблоко, щеке старика, глядящего куда-то за южный горизонт, текли редкие слезы.

— После этого хозяин снова впал в тоску, купил себе еще несколько наложниц, да разве могли они сравниться с твоей матерью. Я помню, как он сек их на заднем дворе, хотя они ему не противились. Вся их провинность, что ничем не напоминали своевольную дочь степного вождя.

Остальное Сур узнал от кормилицы.

Через два года после рождения Сура отец женился вновь. Наэли, осиротевшая дочь богатых родителей, казненных вместе с прежним хозяином доминиума, воспитывалась в усадьбе своего дяди — опекуна, друга Латэра и принесла мужу большое приданое — имение на севере Лоарии. Но была она бесплодной. И за шесть лет замужества после многих жертв Арехским храмам и десяткам талантов серебра, заплаченных лекарям, уже укрепилась в своем отчаянии, перестав верить даже в чудо. Но разводится, и отдавать обратно приданое отец не хотел, да и в спальню к Наэли не забывал дорогу. Она была очень красива, и красота ее не была столь вызывающе томящей и притягательной, как у пленной дикарки. Она была упряма и своевольна, но всегда чувствовала ту грань, где нужно уступить и умела успокоить мужа.

Не имея собственных детей, она со всем жаром нерастраченного материнства принялась за воспитание маленького Сура. Да и отец до недавнего времени принимал в нем участие, готовя к роли наследника, учил держать в руках меч, и шит, править колесницей. Следил, чтобы писец обучал его письму и счету и ни один из странствующих аэдов не проходил мимо доминиума, не спев в тени сада перед Суром и Наэли песнь о богах и героях древности, сложенные у начала времен Лиреном — божественным певцом.

Все изменилось, когда весной в пору цветения вишни Риднур подъехал к воротам родного дома на иссеченной в боях отцовской колеснице. Вместо антилоп в нее был впряжен круторогий астийский буйвол. За колесницей тянулся караван с рабами, рабынями и повозками, полными трофеев, добытых Латэром младшим в полуденных пустынях. Отец и сын обнялись на пороге. Три дня в доминиуме продолжался пир. Заметив Сура, Рид спросил у отца, кто этот мальчишка. Услышав, что сводный незаконнорожденный брат, одарил полным презрения взглядом и с тех пор упорно не замечал. Да и отец перестал не то что заниматься, но и даже разговаривать с младшим отпрыском.

Теперь Латэр старший часто уезжал в город, где в казармах жил его первенец. Когда же владетель был дома, Сур старался не попадаться ему на глаза.

Когда мальчик, убедившись, что внутри нет кормилицы, вошел в комнату приемной матери, Наэли сразу уловила неладное.

— Что случилось, маленький? — бросилась она к сыну, вскочив из-за ткацкого станка. — Отец обидел тебя?

Мальчик отрицательно помотал головой.

— Ты опять ходил на постоялый двор?

Он затряс головой еще энергичнее.

— Кто-то тебя напугал у ручья? Сколько раз я тебе говорила, не ходи туда один. Сколько раз, а ты не слушал… Что там с тобой случилось, — она трясла его за плечи и прижимала к себе попеременно, — что ты там видел, кто обидел тебя, скажи?! Лат его накажет, обязательно накажет… — Она взяла мальчика за плечи и заглянула в глаза, — Ну отвечай же!

— Я помял траву на грядке у Фема, — прохныкал Сур. — Я боюсь, теперь отец велит его высечь, а ведь я виноват...

Наэль рассмеялась и прижала мальчика к себе.

В это мгновение в комнату ввалилась толстая кормилица и, увидев своего питомца, прижавшегося к матери и в слезах, запричитала:

— Я не виновата, хозяйка, видит Ллуг, не виновата. Несносный мальчишка сам сбежал от меня. Я Лана, а не лань, мне за ним не поспеть. Поверьте, хозяйка, поверьте… я все поля обегала. Сколько раз я ему говорила, Дадра свидетельница, сколько раз...

— Иди, иди, Лана, оставь нас, — махнула рукой Наэли, выпроваживая служанку.

— Не виновата я, хозяйка, видит Ллуг! — протараторила кормилица и, наконец, ушла.

— Зачем ты убежал от Ланы, ты ведь знаешь, ей за тобой не угнаться? — Стараясь быть строгой, спросила приемного сына Наэли. — Зачем ты ее обижаешь, ведь она тебя выкормила?

— Я уже не ребенок, — гордо, но срывающимся от слез голосом ответил Сур, — мне няньки не нужны!

— Глупый мальчик. — Женщина рассмеялась, рассыпав по комнате трели серебряных колокольчиков, — говоришь, не нужны няньки, а сам плачешь из-за грядок. — Но, увидев умоляющий взгляд Сура, добавила: — Не бойся, я попрошу не наказывать Фема. Подожди, только закончу ряд и пойду, поговорю с Латом. А ты иди, пусть Лана тебя накормит. Опять с утра голодный. Ну, иди, да смотри, иди на кухню, а то рассержусь… — И хозяйка усадьбы вытолкала мальчика за дверь, а сама вновь села к станку.

Сытый и совсем успокоившийся, Сур возвращался по крытой галерее в свою комнату, когда услышал доносящиеся из атриума громкие возбужденные голоса приемной матери и отца.

— Нет и еще раз нет, — гремел хозяин усадьбы, — моим наследником будет Риднур и только он. Сура я сделал наследником, чтобы ничего не досталось моим племянничкам и братцу, да падет на его голову гнев Ллуга. Чтобы эта голытьба спустила все, что я заслужил своей кровью...

— Но ведь он твой сын...

— И сын рабыни, грязной неблагодарной рабыни! Нет, теперь, когда вернулся мой законный сын, вернулся героем, разве я отдам все в другие руки?! Нет, только Риднур! Клянусь Ллугом...

— Но ведь ты не...

— Успокойся, он останется при тебе. Все-таки в нем моя кровь. Я дам ему хорошее воспитание и рекомендации. Но на наследство пусть не рассчитывает!

— Что ж, Дадра тебе судья...

Дальше Сур не посмел слушать, испугавшись, что его заметят. Осторожно, стараясь не шуметь, выскользнул из дома и направился в сад к пруду. Похоже, его судьба уже решена. Сейчас он не хотел видеть не только отца или кормилицу, но и Наэли. Отсидевшись в гроте, пока слезы обиды не высохли на лице, мальчик отправился искать одноглазого старика. Доверить услышанное ему было больше некому.

Фем нашелся у входа в усадьбу. Он сидел на каменной скамье перед воротами и глядел на дорогу, раскаленную от зноя. Над лентой тесаных камней плясали струйки горячего воздуха, размывая очертания постоялого двора, тихого и пустого. Ночные постояльцы с рассветом поспешили отправиться в город или дальше на север. Рабы уже успели очистить загоны и углы и теперь пережидали полуденную жару в тени.

Сейчас садовнику тоже можно было отдохнуть. И каменная скамейка, стоящая в тени раскидистого масличника, была не самым плохим для этого местом. Оба, и мальчик, и старик, частенько коротали здесь время, с интересом рассматривая проезжающие мимо груженые повозки торговцев, шеренги солдат, или просто путников, спешащих на полдень, в великий Арех или назад, на полночь, в земли холодного Ваилла.

Сур присел на теплый камень и Фем, посмотрев на него, улыбнулся беззубым ртом.