Лоскутки жизни - Армант, Илинар

Иван Михайлович медленно ходил по дому, невольно стараясь ступать, как можно тише, а дом в ответ также тихо откликался на его шаги. Казалось, что они оба стараются кого-то не разбудить, но дом давным-давно был пуст, и разбудить можно было только память. Но для памяти тишина и есть лучший будильник. Это шум её убаюкивает. Она и проснулась, и не сам Иван Михайлович бродил по дому — это она водила его за руку, время от времени указывая пальчиком на тот или иной предмет. И оживал старый дом, наполняясь красками и звуками.

«Чайник вскипел, садитесь чаёвничать!»

Иван Михайлович даже вздрогнул — так ясно, будто наяву, услышав голос бабушки.

Чаёвничать… это вам не чай пить. Это чай пьёт каждый сам за себя, а чаёвничают сообща, и нет вкуснее и слаще угощения, чем беседа. Будь даже стол пуст, но чай с беседой всегда будет и внакладку и вприглядку.

Чаёвничать… и ожил старенький абажур над круглым столом, ярче заиграл узор на клеёнке, и теплее стало, будто и впрямь выпил чашку горячего чая.

А память уже ведёт дальше. Одеяло лоскутное на кровати. И понимал сейчас, что не было в его жизни теплее одеяла. А на стене тоже лоскутки… фотографии старые. И пусть чёрно-белые, пусть чуть пожелтевшие, но куда ярче тех же лоскутков на одеяле. Будто свечки живые. Свечки… временем задутые.

Любит время отмечать дни рождения. Каждый миг рождается, каждый миг задувает свечи живые на торте, испеченном жизнью. Тоже чаёвничает. Нет, пьёт чай — горько-солёный, горечью потерь заваренный.

Иван Михайлович подошёл поближе. Стоял долго, вглядываясь в родные лица.

Бабушка. Лицо на фотографии строгое, даже чуть суровое — ещё бы, фотографируется. Он улыбнулся. А дед-то, дед! — ишь, как приосанился, и грудь колесом, а на пиджаке планки орденские. А на другой фотографии брат его — Петр Андреевич. Только молодой совсем. Таким и остался навечно. Погиб на фронте. Не видел его Иван Михайлович, но знал так хорошо, будто бы видел воочию. И сколько слышал о нём, и письма читал… А слева — баба Аня, сестра бабушки. Иван Михайлович снова улыбнулся, вспомнив, как одно время сильно её боялся. Крупная, дородная, с громким голосом. Да и крепкого словца не чуралась. Бабушка часто на неё шикала. А однажды услышал, как уходя, баба Аня сказала бабушке: «Посижу у вас — душой оживаю, а дома всё в подушку плачу, плачу…» Муж-то её — Егор, тоже с войны не вернулся. Сразу бояться перестал — разве может злой человек в подушку-то плакать? Мать… отец… Мать, слава Богу, ещё жива, а отца уже нет. А меж ними и он сам — маленький, худенький, в коротких штанишках на лямках. А взгляд, как и у бабушки, серьёзный.

Глупый. Какой же глупый. Да улыбаться нужно было тогда во весь свой щербатый рот! Ведь вся жизнь была впереди.

Защемило сердце. Опустился на табуретку, и так захотелось хоть на час, хоть на миг вернуться в детство, обнять всех. А ещё захотелось поверить. Сильно, истово, всем сердцем, что где-то там, пусть далеко-далеко, но все они есть, все живы, и что когда-нибудь он снова переступит порог уже души этого дома и снова услышит:

— Чайник вскипел. Садитесь чаёвничать…