Мы, чужие - Sen

Она стоит, облокотившись о высокие перила, чуть откинувшись назад. Стройная, гибкая, в потёртых джинсах и свободной футболке с надписью «Double Star[1]». Волосы жемчужной волной спадают на плечо, глаза прикрыты, брови чуть нахмурены, словно ей опостылели и весёлый гомон студентов, вывалившихся на улицу в большой перерыв, и безумная жара, длящаяся уже так долго, кажется, почти вечность…

Меня толкают в плечо — парень в очках спешно извиняется. Секунда-две в замешательстве — и я снова поворачиваюсь к Звезде, желая коснуться лишь на мгновение, чтобы удостовериться или усомниться в слабой надежде, — и оказываюсь в плену кошачьих глаз. Не в силах вырваться из этой западни — да, в общем-то, и не желая этого, — я вижу, как она лёгким движением отстраняется от перил и приближается, шагая плавно, мягко.

И вдруг мир перестаёт звучать — умолкает. Мимо скользят тени людей, но и они вскоре рассеиваются, словно дым. Кошачьи глаза заполняют собой всё, в их широкой радужке отражается небо: не голубое, горячее, а желтовато-зелёное, прохладное, подёрнутое белёсыми нитями облаков. На западе клонится к горизонту двойная звезда: тусклая Ая и рыжая Эса. Изумрудным отсветом объята равнина, укрытая лохматым фиолетовым мхом, ощетинившаяся редкими зонтиками низкорослого кустарника. Матовая лента реки тянется вдаль, к красноватым мерцающим башням — статному городу Вертикаль с лёгкими и словно полупрозрачными домами-стрелами, рубиновыми витражами окон, тихими уютными парками под стеклянными куполами, хранящими былое богатство флоры. И так хорошо лежать в густой траве, любоваться небом, проглядывающим сквозь листву вечноцветущего дерева, представляя, что всё это существует не только под куполом, а везде и всюду; что нет ни стылых пределов, скованных льдом почти до самого экватора, ни холодных сухих ветров, ни длинных суровых зим; что земля не увядает день ото дня, остывая, промерзая, превращаясь в мёртвую снежную пустыню…

Я вздрагиваю, и иллюзия рушится. Пальцы Звезды, бледные и тонкие, стирают с моих щёк что-то горячее, жгучее, а губы вздрагивают, то ли пытаясь улыбнуться, то ли сказать что-то, но так и не решаются — снова замирают. Вокруг снуют студенты, неистово жарит солнце, в пожухлом газоне стрекочут кузнечики. Издали доносится рёв машин и стук трамвайных колёс. А мы стоим посреди прохода, мешаясь всем и каждому, но не желаем сдвинуться ни на шаг. Я смотрю на неё, она — на меня, и мы понимаем друг друга без слов, как всегда умели прежде, но казалось, уже давно разучились. Она видит мою боль, я — её, да и что тут не понимать — боль у нас общая, одна на всех, тех немногих, кто ещё остался и на что-то надеялся, а, может, и не надеялся вовсе, но жил только потому, что не мог не жить.

Поток студентов втягивается в прохладное нутро университета, и мы наконец остаёмся одни.

— Пойдём?

Она кивает.

Мы пересекаем аллею и молча шагаем по сплетению улиц. Десять минут — и вот она, квартирка, втиснутая под покатую крышу старого дома. Узкая прихожая, совмещённая с гостиной кухня, крохотная спальня. Мебель — скрипучая, шаткая, пропахшая старостью, винтажные обои давно выцвели, паркет рассохся. Время течёт здесь неспешно, но не останавливается совсем, а тихо звучит дробью дождя по крыше, воркованием голубей на широком карнизе, посвистыванием сквозняка в окнах. Угрюмое, усталое обиталище, упорно продолжающее существовать вопреки неизбежному тлену и неуёмной суете города за кирпичными стенами.

Я пропускаю гостью вперёд и захожу следом. Следую на кухню, ставлю на плиту чайник, выуживаю из шкафа шоколадное печенье. Жду, пока закипит вода, достаю кружки. Завариваю чай, зелёный, с листочками мяты. Ставлю чашки и печенье на стол, сажусь.

Гостья держит ладони около кружки, словно пытается согреться. Глаза скрыты под пушистыми бесцветными ресницами — не угадать, о чём думает, что чувствует. Спряталась, чтобы спустя долгие минуты молчания тихо спросить:

— Давно ты здесь?

— Шесть лет.

Она поднимает взгляд, долго выискивает что-то на моём лице, но говорит нечто иное, чем собиралась:

— Моя семья осталась. Они не захотели уходить.

Я едва слышно вздыхаю, глуша воспоминания, принёсшие эхо боли. Синтез и распад — это то, что мы умеем чувствовать всегда и везде — неважно как далеко бы ни находились. И участь тех, кто остался на Астерии до самого конца, до сих пор звучала во всём теле: иногда тише, иногда громче, но не переставая, чтобы помнили, чтобы передали с кровью потомкам, если они ещё будут, если мы не исчезнем, обратившись в звёздную пыль.

— Здесь есть ещё кто-то кроме нас? — спрашивает она.

— Не знаю. Возможно. Искать… почему-то страшно, — я криво улыбаюсь, будто смеясь над глупым страхом, и вдруг понимаю, что моя гостья чувствует то же самое.

Мы снова молчим. Чай стынет.

— Как твоё имя?

— Анна.

— Нет. Настоящее.

В её глазах на мгновение мелькает испуг, потом горечь, после остаётся только призрак печали. Лёгкая улыбка скользит по губам.

— Асми.

— Дитя звезды?

Она кивает.

— А ты?

— Имая.

— Ночное море, — говорит Асми, и кошачьи глаза вдруг загораются теплом.

— Оставайся, — предлагаю я, — правда, здесь тесновато, но уютно. И до университета недалеко.

Асми улыбается, берёт печенье, вертит в пальцах, разглядывая, будто диковинный предмет. Откусывает, жмурится, как довольная кошка, и соглашается.

Она приносит небольшую спортивную сумку — все её вещи. Половина — университетские тетради и методички. Я узнаю, что Асми учится на факультете астрофизики и звёздной астрономии. Она часто говорит о понимании Вселенной людьми и порой недоумевает, как можно ошибаться в тех вещах, которые знает даже ребёнок. Я смеюсь и отвечаю, что эта цивилизация ещё не достигла нашего уровня развития, а про себя думаю: почему же мы, такие мудрые и зрелые, не смогли ничего сделать для спасения Астерии? В эти минуты, ощущая мою печаль, Асми прижимается ко мне, закрывает глаза и слушает. Слушает мой внутренний голос, следит за неторопливым сплетением мыслей, плывёт за ними, вместе с ними, к прозрачному жёлто-зелёному небу, к оазисам под стеклянными куполами, к высоким башням Вертикали. Словно всё по-прежнему, словно не случилось ничего пугающе необратимого и у Астерии есть время и ещё один, последний, шанс.

Мы много спорим, долго не решаемся, но наконец начинаем искать уцелевших. И находим. Наше маленькое сообщество прячется в Сети за ширмой клуба любителей астрономии и далёкой двойной звезды. Мы обмениваемся рассказами о жизни до и после, осторожно обсуждаем планы на будущее, поддерживаем, ободряем друг друга. Но Асми с каждым днём становится всё грустнее. Скрывая печальные раздумья, она не может утаить всего. Зерно отчаяния, прорастающее в её душе, уже разрушает жёсткими корнями волю и прячет душу под непроницаемой чёрной кроной. В её снах всё меньше радости и красок, они выцветают, тускнеют, наполняются образами тяжёлыми, мрачными. Мои осторожные попытки вернуть ей надежду не дают результата, и тогда я говорю прямо:

— Ты не должна позволять вселенскому хаосу пожирать твою душу…

Асми резко прерывает меня, взгляд её колюч и холоден:

— Уже давно я не чувствую зерна жизни внутри себя. С другими происходит то же самое, ведь больше нет источника, подпитывающего наши души. Мы — пустые, бесплодные оболочки, не способные дать всходы. У нас нет будущего — и ты это знаешь.

Я сглатываю всухую, чувствуя подкатывающую дурноту: «Всё так, как ты говоришь, но мы ведь можем приспособиться, найти новый источник, замену…».

«Суррогат? — горько усмехаются кошачьи глаза. — Нет. Надежда — лишь самообман, попытка оттянуть неизбежный конец».

— Асми… — бессильно выдыхаю я.

Она опускает взгляд, поджимает губы.

— Асми, прости, — извиняюсь зачем-то, обнимаю, вдыхаю прохладный аромат её волос — так пахнет утренняя роса и нектар вечноцветущего дерева, — не уходи. Прошу, не уходи…

Я говорю ещё что-то безумное и несуразное — Асми молчит.

«Не оставляй меня, — упрямо шепчу каждую ночь, — ведь кроме тебя у меня никого нет», — и мне кажется, что Асми слышит, и влажные капли на подушке — ответ на мои бесплодные попытки остановить, вернуть, предотвратить. Но её убеждённость не меняется, Асми ни секунды не колеблется, не сомневается. И я отчётливо понимаю: у меня нет сил, чтобы остановить её. Она — дитя звезды, и уже решила свою судьбу.

Асми исчезает.

Я не верю до последнего, а когда наконец осознаю, боль наваливается на меня, опаляет разум и сжигает сердце. И всё, что остаётся после — звёздная пыль и тяжёлый, свинцовый пепел. Мне начинает казаться, что я тоже умираю, рассыпаюсь на крошечные частицы, стремящиеся слиться с космосом, отыскать мёртвую планету, застрявшие на ней родные души и остаться с ними, чтобы уже никогда больше не терять…

И всё же боль медленно утихает, я свыкаюсь с ней, почти перестаю замечать. Вот так просто, как привыкают обходить извечную лужу перед крыльцом. Обыденность смягчает углы, стачивает острый разум, усыпляет тревогу, размывая чёткое, явное. И я живу дальше безвольной куклой, позволяя потоку событий носить меня по нескончаемому лабиринту случайностей, последствий и закономерностей. Равнодушие к себе порождает апатию, столь бесцветную и стылую, что ни одна эмоция не вспыхивает в ней слишком ярко, чтобы разбить стену, толстую и прочную, выстроенную вокруг моего сердца.

Это продолжается так долго, что счёт времени теряет всякий смысл. Сезоны сменяют друг друга, но я вижу только жаркое лето под белым жгучим солнцем, а короткие тёплые зимы кажутся мне лишь странным наваждением. Я предаю прошлое и забываю себя, потому что помнить не остаётся сил. И когда уже твёрдо верю в то, что невозможно прервать это тягучее забытие, в мой сон наяву врывается она: жемчужная, с огромными жёлто-зелёными глазами и упрямым характером. Дождавшись меня у порога, она сонно потягивается и по-хозяйски заходит в отворённую дверь. Поселившись в квартире без спроса, клянчит шоколадное печенье и сгущёнку, по утрам будит мягкими лапами, довольно урчит на коленях, когда я поглаживаю её гладкую шёрстку.

Что-то происходит, меняется во мне. Безразличие исчезает. Я наконец-то смиряюсь, принимаю выбор Асми. И пусть где-то в глубине сердца по-прежнему тлеет тоска, я могу спокойно, с тёплой улыбкой вспоминать чуть бледное тонкое лицо, лукавый взгляд, мягкий голос и заливистый смех, лёгкие и нежные прикосновения. Я больше не желаю забывать: ни Асми, ни себя, ни Астерию. Я больше не желаю сдаваться.

Устремляя взгляд в чернильное небо, ловя свет далёких солнц, я часто думаю о тех, кто разбросан по Вселенной искорками угасшей двойной звезды. Как вы там, скитальцы? Земля шлёт привет. Как вы, странники? Летите сюда, если потеряли надежду. Здесь она есть — и её хватит на всех.

[1] double star [dʌbl stɑː], англ. — двойная звезда