Амальгама - Лисовская Виктория

Я хорошо помню день, когда у меня впервые возникло то чувство. Это было лето паранормальной жары, когда под ногами хрустели сухие листья, преждевременно выжженные солнцем, а раскалённый асфальт плавился и прилипал к подошвам башмаков. Мне не было тогда и двенадцати лет, я носила длинные распущенные волосы, полностью закрывающие спину, соломенную шляпу с лентами и платье в бело-зелёную клетку. Но лучше всего я помню свои ботинки (если вам кажется, что глупо носить закрытую обувь в жару, то вы ошибаетесь — гораздо страшнее обжечь открытые пальцы ног, чем терпеть эффект парника). Это были тёмно-коричневые ботинки из грубой кожи, с железными набойками на маленьких каблуках, завязанные их на ярко-зелёные ленты вместо шнурков. Возможно, это запомнилось мне ярче всего остального оттого, что я почти всё время смотрела под ноги, а может быть — потому что не было ничего более странного и смешного, чем шёлковые ленты в ботинках…

И вот, в один из дней, когда ветер в лицо не освежал, а почти обжигал, как дыхание огня из открытой печи, я впервые ощутила, как моё сердце высоко подпрыгнуло, будто оттолкнувшись от батута. Взлетело, сделало двойное сальто и приземлилось, пошатываясь словно неопытный эквилибрист. Для этого не было никакой причины, это не было ни волнением, ни «первой любовью», ни чем-то ещё, что можно облечь в слова. Разве что — неясное, но непреодолимое ожидание чего-то, что… впрочем, здесь слова становятся бессильны. Я не могла объяснить этого тогда, не могу и сейчас.

Я сидела в тени ещё не до конца пожелтевших каштанов и разглядывала новую книгу, когда моё внимание привлекла сова на обложке. Она была совсем как живая, с умным и острым взглядом золотисто-жёлтых глаз, с блестящими, почти рельефными перьями и такая… настоящая, что казалось, будто умеет говорить. И не просто умеет, а вот прямо сейчас заговорит со мной прямо с картинки. Наверное, всему виной была жара. Я несколько раз моргнула, стараясь отогнать от себя ощущение, что нарисованная сова слегка повернула голову, словно хотела взглянуть мне в глаза.

Я открыла книгу, и по своей детской ещё привычке, пролистала несколько первых страниц. Лет до тринадцати или четырнадцати я всегда пропускала начало истории, мне казалось, оно всегда должно быть невероятно скучным. И вот, странице на третьей, откуда я решила начать, пробежав взглядом по пляшущим на солнце строчкам, это чувство и родилось. Диалоги увлекли меня сразу. Текст казался таким же живым, как сова с обложки, буквы — выпуклыми, готовыми сорваться со страниц. Я читала, и чувствовала настоящий, прохладный ветер, описанный в книге, свежесть росы, нежность первых цветов, тепло и прохладу рук, взгляды глаз, цвета и форму камней, текстуру тканей, пространство залов и комнат… Меня отвлёк какой-то звон, словно что-то упало, но падать было, как будто бы неоткуда. Я оторвала взгляд от книги и посмотрела вниз, на выложенную мелкой плиткой дорожку возле скамейки. Яркая вспышка почти ослепила меня, но через несколько мгновений я поняла, что это осколок зеркала отразил яркий солнечный свет. Недолго думая, я нагнулась и подняла осколок: он был прохладный, и это было совершенно невероятно, учитывая то, какая жара стояла вокруг. С одной стороны была видна серебристая кайма, обрамлявшее зеркало, когда оно было целым — тонкий рисунок, изображающий плющ.

От осколка веяло чем-то одновременно чужим и знакомым. Безумное предположение, что он выпал, вернее, появился из книги, я постаралась сразу отбросить. Но другого объяснения у меня не было.

Помню, что возвращаясь домой, я держала осколок в кармане платья, помню, как светило солнце — шипя и потрескивая, как желток яйца на сковородке… И помню, как мне показалось на секунду, когда я вынула зеркальце, чтобы взглянуть на него ещё раз, будто бы в нём отразилась сова, нарисованная на обложке книги. Но книга лежала у меня в сумке, и мне удалось убедить себя, что это лишь игра воображения, вызванная тепловым ударом или…

С того дня я почти всегда носила этот осколок с собой, отшлифовав его с одной стороны и превратив таким образом в карманное зеркальце. Иногда мне казалось, что оно отражало вовсе не то, что находилось поблизости — то промелькнёт чья-то фигура в длинном плаще, то тонкая белая колонна, то причудливая тень птичьих крыльев…

Та книга стала моей любимой с тех пор. Называлась она «Амальгама», автора звали так же, как и меня — Виталия, а в качестве уточняющей подписи стояло: «графство Дорма».

Ни в одной другой истории, сколько бы я их потом не прочла, не было столько ярких красок и свежих чувств, столько грусти и свободы, столько жизни. Ни в одной другой книге так не шелестели страницы — словно в них играет невидимый ветер. И никакие другие герои не стали настолько родными мне.

Но была у этой книги и ещё одна интересная особенность. С каждый разом, когда я её перечитывала мне казалось, что в ней что-то неуловимо менялось. Изменялись какие-то незначительные повороты сюжета, второстепенные персонажи встречались как будто бы не на тех страницах, где были в прошлый раз, а то и вовсе исчезали из истории, главные герои произносили другие реплики… Но и это могло мне только казаться, потому что как только я снова перелистывала последнюю страницу, я уже не могла вспомнить, о чём в точности читала. Оставалось лишь яркое, всепоглощающее чувство необъяснимого восторга, но прочитанные строки почти полностью стирались из памяти. Никогда — ни до, ни после — ни с одной другой книгой такого не случалось.

Это было четыре года спустя, и мне было почти шестнадцать. Новая погодная аномалия обрушилась на Эрму, как снег на голову, причём, в самом буквальном смысле. Несмотря на приветливую майскую зелень за окнами класса, снег падал с неба пушистыми хлопьями, которые можно было бы принять за тополиный пух, если бы эти хлопья так быстро не превращались в воду. Особо суеверные учёные прогнозировали скорый конец света, более уравновешенные — винили во всём сместившуюся ось планеты. Однако, как бы там ни было, меня радовало, что, по крайней мере, у нас не нарушилось гравитационное поле, или всё вокруг не залило водой, а значит, не было необходимости отращивать себе крылья или жабры.

Теперь в моих ботинках были настоящие шнурки, волосы мне остригли до плеч, а вместо платья я носила матроску с широким белым воротником и плиссированную юбку до середины колена. В тот год я впервые в жизни была влюблена. Вернее, я называла это чувство влюблённостью то ли вслед за подругами, то ли из-за незнания более подходящего слова. Мне нравился мой одноклассник, высокий и худой паренёк по имени Дамиан, светло-русый и сероглазый и, по большому счету, ничем не примечательный. Своими мыслями и чувствами я тогда ни с кем не делилась: большинство моих школьных подруг своими разговорами всё бы испортили. Не сплетнями нет, — разговорами. Говоря о чувствах, почти все они глупо хихикали, после чего неизбежно делились своими фантазиями, которые были у них к тому моменту уже по-взрослому эротичны, но всё ещё по-детски глупы и прямолинейны. И вот, от этих разговоров мне неизбежно казалось, будто кто-то пытается влезть мне в душу своими липкими, грязными пальцами, нарушить тот относительный порядок, который мне удалось там создать, разбросать аккуратно исписанные стопки бумаг…

В тот день мне казалось, что именно Дамиан занимал мои мысли. Я смотрела в окно, будто бы сквозь полупрозрачную пелену неясных ощущений, неоформленных образов, невнятных эмоций. Картинка падающего снега, превращавшегося в дождь и стекавшего вниз по тёмным, будто стеклянным листьям, проникала в моё сознание постепенно, не до конца. Я до сих пор помню кисловато-сладкий вкус яблочного леденца во рту, помню солнечные лучи, преломлённые странным снегопадом. И помню, как второй раз в жизни, безо всякого предупреждения и логики, меня охватило то самое чувство, что возникло тогда, четыре года назад.

Словно из динамика радиоприемника, передающего с помехами, доносился голос учительницы истории, и я могла уловить лишь обрывки фраз о том, как Эрма была разделена на графства, о том, как после стала Республикой, о том, как графства Дорма и Дэй сделались автономными. Я не записывала в тетрадь, хотя машинально и продолжала ветреть ручку, пачкая пальцы чернилами и не замечая того, как тёмно-фиолетовые капли падают на бумагу, превращаясь в уродливые кляксы…

— Виталия! — внезапно и резко окликнула меня учительница.

Я резко вскинула голову, пытаясь сосредоточить на ней взгляд. Что-то было не так: изображение расплывалось, в висках неприятно стучало.

— С тобой всё в порядке? Ты плохо выглядишь…

В ответ я лишь изобразила неуверенный кивок, стараясь не замечать, что на меня обернулся весь класс. Мне не было плохо, но, судя по всему, и в полном порядке, я тоже не была. Напуганная тем, как резко я побледнела, учительница направила меня к Констанце, дежурной лекарше, всегда с энтузиазмом отпаивавшей нас травами и накладывавшей повязки с резко пахнущими мазями.

— Здравствуйте, госпожа Констанца, — поздоровалась я, осторожно заглядывая в лекарскую комнату. — Я…

— Бледна как незаполненный бланк! — воскликнула она, не дав мне закончить. — Быстрее садись, я заварю тебе сбор для общего тонуса. Это всё из-за погоды, будь она неладна! Да-да, я совершенно уверена, всё из-за этой ужасной погоды…

И она принялась суетиться, доставая какие-то травы с деревянных полок.

Я совершенно не чувствовала усталости или недомогания, мне было только как-то немного странно, не по себе. Но уже второй человек подряд говорил о моей ужасной бледности, и я достала зеркальце из кармана юбки, чтобы удостовериться в том, что они мне не лгут. На секунду мне показалось, что я посмотрела не в зеркало, а в небольшое окошко. На меня смотрели не мои собственные глаза светло-карего цвета с тёмными, по-девичьи изогнутыми ресницами, а чужие, тёмно-серые и острые как грифель. И всё таки… в то же время, этот взгляд был как будто моим, он отражал меня, смотрел из глубины меня самой.

Дальше я помню лишь, как бежала — так быстро, как только могла. Бежала по длинному коридору, обитому деревом, сбегала с высокого крыльца, стремительно мчалась сквозь мокрую зелень школьного дворика, сквозь туман пронизанный солнечным светом, сквозь холодный пушистый снег, мгновенно таявший прямо под моими ногами. Всё это время я продолжала крепко сжимать в руке моё карманное зеркало, словно оно было ориентиром. Я не разбирала дороги, не знала, куда бегу и, пожалуй, почти ни о чём не думала. Только сердце стучало бешено и как-то совсем радостно, без примеси волнения или страха.

Через какое-то время я оказалась в том самом парке, где нашла осколок четыре года назад. Ноги сами вынесли меня к той скамейке, окрашенной теперь яркой зелёной краской. На скамейку медленно и плавно опускался мягкий снежный пух и стекал с неё ручейками воды. Я стояла, тяжело дыша, перед глазами плясали тёмные пятна…

— Вита?

Он назвал меня так, как звали только самые близкие. Высокий мужчина в длинном плаще-накидке тёмного, серовато-синего цвета. Странно, но я вовсе не удивилась, увидев его. И я узнала его дважды. Во-первых, это был Генри — один из героев «Амальгамы», и он был в точности таким, как на страницах книги, насколько я могла его помнить и знать. Во-вторых, это его глаза я увидела в зеркале.

Я, улыбаясь, кивнула. Я всё ещё задыхалась от быстрого бега и не могла говорить.

— Я не верил, что всё же увижу тебя, — Генри вздохнул немного печально, и странная, косая улыбка тронула его губы. — А это ты, настоящая ТЫ…

— Настоящая Я? — переспросила я хрипло.

Он взглянул на меня как-то странно — одновременно и с радостью, и с лёгкой тоской. Мне не понравился этот взгляд. Но, в то же время, я с нелепой радостью узнавания продолжала разглядывать Генри. Всё как и в книге. Красивое, немного жёсткое лицо, как будто высеченное из камня импульсивным скульптором: вместо плавности линий — порыв вдохновения и точность, небрежные тёмно-русые волосы, широкие плечи, а главное… главное — глаза, такие чужие, настолько — мои.

— Когда я впервые увидел тебя, — усмехнулся он, — я разбил зеркало. Я думаю, его осколок теперь у тебя.

Я машинально сжала зеркальце крепче, так что его края теперь почти впивались мне в кожу.

— Как это случилось?

— Я просто мельком взглянул на зеркало, висевшее на стене гостиной. И вдруг увидел там девочку, читавшую книгу на скамейке среди аллеи или парка, усыпанного сухими листьями. Девочка была одновременно далёкой и очень знакомой, мне захотелось рассмотреть её получше, но когда я приблизился, из зеркала дохнуло жарой. И в этот момент я осознал, что этого просто не может быть, это ведь просто стекло…

— И ты разбил зеркало? — мне вдруг стало смешно.

— Бросил в него чернильницей, — он улыбнулся. — А потом… потом я стал собирать осколки, но как ни искал, одного не хватало.

— Он у меня, — я протянула зеркальце Генри, с трудом разжав онемевшую ладонь. — Но как ты меня нашёл?

Он осторожно взял у меня осколок, слегка задев мои пальцы своими. У меня возникло странное чувство, что до меня дотронулся кто-то… кто просто не мог быть здесь, рядом. Кто-то, кто должен был быть здесь.

— Я сохранил один из осколков, — сказал он. — Я чувствовал, что это важно. И иногда я видел тебя в этом зеркале — видел, как ты читаешь, как что-то пишешь, склонившись над тетрадью, как отрешённо слушаешь своих глупых подруг. Я долго не мог понять, почему я чувствую себя так, будто ты — часть меня самого. Не мог понять, откуда знаю твоё имя. Но однажды я понял.

— Я не понимаю…

— И я бы не понял этого сам. Но у меня был Коридан.

— О, я помню его! Герой «Амальгамы», твой друг и советник. Он… маг?

— Алхимик. И он мне всё объяснил.

Моё сердце подпрыгнуло и снова забилось чаще — на этот раз от волнения.

— Мы, действительно, части единого целого, — продолжал Генри. — Для тебя я — герой книги. А ты… ты этого не знала, но ты — героиня той же самой истории. «Амальгама» была задумана вначале как роман о т е б е, ты должна была стать его героиней. Но девушка по имени Виталия написала историю дважды, и во втором её варианте героем стал я.

— Значит я — твой черновик?

… Я до сих пор помню, как мир вокруг меня стал тёмным и плоским, как картон, из которого вырезают фигурки. Я помню, как Генри спросил, пойду ли я с ним. Я не знала — куда. Я помню, как он объяснял мне, что я — не черновик, мой мир — не черновик, что наши истории параллельны. Но всё это я помню смутно.

И теперь я вспоминаю всё и пишу эти строки, сидя по другую сторону разбитого зеркала.