Иван Иванович и Смерть

Чёрный «лексус» вихрем пронёсся по Таманской улице и привычно притормозил у древней водонапорной колонки, ювелирно вписываясь в неприметный поворот. Долю секунды был виден глянцево-смоляной бок авто, затем мигнули поворотники, и машина исчезла в лабиринте четырехметровых заборов, стоящих почти впритирку друг к другу. Зеленые высокие заборы и стройные рыжие сосны Серебряного Бора равно надёжно скрывали от посторонних глаз и скромные деревянные домики бывших служебных дач сталинской номенклатуры, и роскошные коттеджи новых хозяев жизни.

Иван Иванович сладко потянулся на заднем сиденье. Было раннее утро, а его неудержимо клонило в сон. Он улыбнулся, вспоминая события бурной ночи, и зевнул, широко разевая рот, как сытый и счастливый питбуль. «Лексус» подъехал к внушительного вида воротам, охранник на КПП зорко и преданно глянул на Ивана Ивановича, ворота тут же замигали и с легким шелестом стали раздвигаться…

Водитель вырулил на крохотную стоянку. Иван Иванович небрежно открыл дверь «лексуса» и вылез, хмурясь и ёжась. На даче было прохладно, утренний туман лез за ворот пиджака, разгоняя сладкую полудремоту.

— Санёк, я спать, — буркнул Иван Иванович, — из Серебряного Бора не уезжай, ты мне еще нужен.

Водитель подобострастно ухмыльнулся и часто закивал головой:

— Конечно, конечно, Иван Иванович, как вам будет удобно, — и неуверенно пробормотал:

— Я буду у охраны…

Иван Иванович подозрительно покосился на водителя:

— Что, опять твой дружок вышел на смену?

Санёк робко глянул на Иван Ивановича.

— Ну, смотри у меня, — назидательно вещал Иван Иванович, — если напьёшься, как в тот раз, то уволю. Ты мне нужен трезвый!

Водитель вытянулся в струнку и, как преданный пёс, взирал на своего начальника.

— Это никогда больше не повторится! — выпалил он.

Иван Иванович назидательно погрозил пальцем, а потом вальяжно сказал:

— Предупреждаю в первый и последний раз.

Водитель еще преданно ел глазами руководство, а Иван Иванович Биннер, депутат Государственной Думы, уже отправился спать в свои загородные апартаменты. Он медленно шел, расслабленно и сонно поглядывая на ухоженный, вылизанный участок: высоченные, роскошные сосны, несколько ажурных, увитых плющом беседок с переходами, розарий, бассейн, и ровный, как гладильная доска, короткостриженый газон, изумрудно-зеленая, нежная травка которого так нравилась чиновнику.

«Ничего, сначала я высплюсь, — вяло подумал Иван Иванович, — а потом похожу босиком по траве, это так освежает, но сначала высплюсь, а потом… а всё остальное потом».

Иван Иванович проспал почти весь день, однако сон его был беспокоен, он метался по широкой, необъятной еврокровати, похожей на отколовшийся от арктического щита в эпоху глобального потепления айсберг. Чиновник проснулся в холодном поту с перекошенным лицом и долго созерцал белоснежный потолок, завитки лепнины, а потом мрачно откинул легкое, почти невесомое летнее одеяло.

Иван Иванович был крупный, представительный мужчина, с черными, коротко остриженными, жирно-поблескивающими волосами и карими хитрыми глазками, в которых словно навсегда застыло выражение отеческой мягкости, заботливости и непринужденного веселья. Он слыл весельчаком, почти рубахой-парнем, который всегда поможет, поддержит благие начинания, однако за фасадом этого тщательно поддерживаемого образа жила хладнокровно-расчётливая, жадная до денег и всего материального натура. Чиновника за спиной называли «акулой с добрыми глазами», и это было правдой: с невинным, почти детским выражением лица он крушил своих конкурентов и топил незадачливых бизнесменов, которые не хотели лечь под него. Откаты и взятки он брал редко, был крайне осторожен и осмотрителен, предпочитая долю в бизнесе или, на худой конец, старое, доброе крышевание. Нервы у Ивана Ивановича были стальные, и ни лихие бандитские девяностые, ни многочисленные подковёрные интриги соратников-думцев, ни даже выходки его младшего сына-раздолбая, которого он едва смог отвадить от модных кокаиновых загулов, не могли повредить его душевному спокойствию и поколебать уверенность в себе.

И никогда чиновнику за всю его осмысленную, взрослую жизнь не снились кошмары. Единственный ужасный сон, который Иван Иванович помнил, приснился ему лет в пять: злая соседская собака, косматая и утробно-рычащая, гналась за ним по улице, а он бежал, задыхаясь, по щербатой асфальтовой дорожке, пока не упал… после чего проснулся описавшийся, с обиженным то ли криком, то ли визгом, и всю ночь ныл и хныкал, и ни мать, ни бабушка не могли его успокоить.

Иван Иванович с раздражением накинул на плечи шелковый халат с драконом и вышел на балкон. Недоступная в городе тишина окружила его. Не было слышно ни рёва автомагистралей, ни людских голосов — лишь тихий шелест сосен и далёкий дробный перестук дятла, гоняющего вредителей леса. Красота и умиротворение Серебряного Бора проходили сквозь чиновника, словно параллельная реальность, неощутимая, невидимая, почти неосязаемая…

Он видел как наяву обрывки своего сна: крохотный глухо гудящий митинг, состоящий из немногочисленной активной группы жильцов близлежащих домов, какие-то смешные, наспех сделанные плакаты — каракули, писанные фломастером на листах бумаги размером чуть больше тетрадных. Мордатые, бойкие полицейские с пустыми, выкаченными глазами теснят людей от строительной площадки, а равнодушные смуглые «строители» в ярких оранжевых робах деловито ставят ограждение… Два журналиста местного телеканала, выходящего в эфир на пару часов днём, в самое неудобное время, тоскливо переминаются с ноги на ногу. Камеры смотрят в землю, а на лицах представителей прессы застыла тоска — они еще не определились, снимать им репортаж или внять рекомендациям майора полиции и помощника депутата Биннера, двухметрового детины с кулаками молотобойца и каким-то особенным, цепким взглядом.

Иван Иванович резко выдохнул, потёр глаза и с омерзением сплюнул, прогоняя обрывки назойливого кошмара. И приснится же такое паскудство, в первый день летних депутатских каникул!

Иван Иванович спустился на первый этаж своего, как он любил говорить, «коттедж-поместья» и взял из ажурной хрустальной вазы сочное, спелое яблоко, не знавшее следов пестицидов и прочей химии, предназначенной для бесперебойного кормления электората. К приезду чиновника было всё готово, прислуга, которую супруга депутата Эмма называла на западный манер «персоналом», шустрила по дому, делая всю необходимую работу незаметно для утомленных думскими прениями глаз Ивана Ивановича.

Сверкающая чистота коттеджа наводила бы на мысль об операционной, если бы не роскошь и сибаритство дачных апартаментов депутата. Иван Иванович хотел было пойти на кухню и поинтересоваться, что дадут на ужин, но передумал — было лень… Да и есть особо не хотелось, так, перекусить немного, чтобы отогнать неприятный сон.

Он заглянул в гостиную, где стоял мини-холодильник и бар, несколько минут провел в томительном раздумье… Однако так и не определился, чего же ему хочется выпить и чем закусить, и решил, что хождение босиком по нежно любимому газону будет лучшим решением в деле отвлечения от неприятных воспоминаний.

Когда пухлая пятка чиновника коснулась газона, Иван Иванович чуть не вскрикнул, его пронзила волна необъяснимого, ледяного, вымораживающего напрочь холода и ужаса… Голова чиновника резко закружилась, по спине омерзительно-юркой змейкой пополз тёмный страх. Не понимая, что происходит, и едва осознавая себя, депутат плюхнулся на увесистый зад и бессознательно впился пальцами в землю, вырывая изумрудные клочья газонной травы. Перед глазами Иван Ивановича было темно, он будто сразу ослеп, едва ступил на любимый газон.

Потом тьма уступила место ослепительной вспышке, и он увидел глаза, пронзительно синие глаза… её глаза.

Это она была причиной его кошмара, и её он хотел забыть, когда увидел в первый и, как он надеялся, в последний раз на митинге. Иван Иванович отчаянно замотал головой, но обрывки сна не уходили, они росли, ширились, и тягостное воспоминание всплывало, вызывая отвращение и страх. Воспоминание, подобное раздутому утопленнику, что волокут из тёмных глубин цепкими баграми.

Она стояла поодаль, высокая, уверенная в себе, с неестественно прямой для своего возраста спиной и с непокрытой головой — седая как лунь, синеглазая старуха, что смотрела не в землю, а прямо перед собой. Длинная, в пол, изорванная и замызганная юбка непонятного цвета, то ли грязно-серого, то ли темно-коричневого, старая кофта с немыслимым множеством заплаток, обилие которых говорило не столько о нищете, сколько о крайнем упорстве хозяйки.

У Биннера невольно брови поползли вверх, когда он увидел старуху.

«Ничего себе карга, — подумал он, — настоящая живая мумия, ходячий скелет — лет сто, не меньше».

Рост и гордая осанка в сочетании с крайней дряхлостью приковали взор чиновника к старухе намертво, и он смотрел на неё, не слыша свистков полицейских и гула митингующих, пока помощник не вывел депутата из оцепенения.

— Иван Иванович, — глухо пролаял двухметровый верзила, — приехали журналисты. Мне разобраться с ними?

— Давай, Андрей… — невнятно промычал чиновник, глядя осоловевшим взглядом поверх голов митингующих, — объясни ситуацию прессе.

Старуха игнорировала митинг и наряд полиции, она ходила кругами возле недовольных людей, словно кого-то высматривала… Полицейские не обращали на неё внимания, один налетел на старуху, будто слепой, она небрежно отмахнулась от него, и упитанный представитель закона, ойкнув, споткнулся на ровном месте. Биннер удивленно сморгнул — казалось, полицейские не замечают синеглазую каргу. Или не видят? Ему стало неуютно, и мелькнула глупая мысль, что надо побыстрее уехать отсюда, пока старуха не высмотрела его, Ивана Ивановича…

Биннер нервно сжал ручку портфеля. Телохранитель невозмутимо сидел рядом: большой, немногословный, надежный как скала, и внимательно изучал обстановку, отрывисто переговариваясь по рации с Андреем. Биннер глубоко вздохнул — что за ерунда лезет ему в голову? И в этот момент она увидела его… Жестокие синие глаза лезвием ножа полоснули чиновника по лицу. Иван Иванович замер, ощутив себя маленьким, слабым кроликом под взглядом питона… И это было так неожиданно — он никогда не чувствовал себя таким слабым, таким уязвимым, никогда ни одна женщина не пугала его, тем более какая-то нищая, старая карга.

Портфель с глухим стуком упал в ноги Биннеру…

Он знал, что она действительно видит его, несмотря на тёмные тонированные стёкла!

«Она хочет встретиться со мной!» — молнией вспыхнула странная, словно бы чужая мысль в голове Биннера.

Иван Иванович истерически захихикал, представляя, как иссушенная временем карга, с патлами белых, как снег, волос на костистом, плотно обтянутым пергаментной кожей черепе, подходит к нему. Этот живой труп в лохмотьях подходит к нему, к депутату Государственной Думы, и начинает требовать закрыть стройку, не начинать возведение его долгожданного детища, торгового комплекса «Прибой», первого в розничной сети, которая должна оплести Москву, подобно спруту, и потеснить ненавистных конкурентов, мешающих бизнесу Ивана Ивановича…

Когда он очнулся, то понял, что почему-то лежит на газоне и бессмысленно пялится на веселые кучевые облачка, наплывающие на спокойное, заходящее солнце. Земля под ним была на удивление тёплой и мягкой, а нежные травинки приятно щекотали обнаженные ступни и кисти рук.

Иван Иванович услышал какие-то бессмысленные, суматошные крики. Подбежала Лидочка, юная, соблазнительная горничная, из-за которой у него с Эммой был серьёзный разговор, после чего Иван Иванович зарекся даже думать о девушках вне стен своего тайного цветника, клуба знакомств «Вечерняя Звезда». Клуб Иван Иванович организовал для своих нужд, через доверенных людей отбирая кандидаток и соблюдая должную конспирацию, что было не лишним после скандальных, разрушающих семью походов налево к якобы надежным и молчаливым жрицам любви.

Лидочка принесла стакан воды. Иван Иванович пил мелкими глоточками, приходя в себя, словно оттаивая после долгой, холодной зимы. Тут же суетился начальник охраны, Виктор, нервно раздергивая аптечку перед носом чиновника.

— Всё нормально, сердце не болит, — вяло отмахивался Иван Иванович от настойчивых попыток Виктора подсунуть ему валидол или нитроглицерин.

— Да не болит у меня ничего! — взвизгнул раздраженно Иван Иванович, кряхтя, подымаясь на ноги.

Лидочка и Виктор с тревогой смотрели на чиновника.

— Это усталость, — сказал, наконец, Биннер, — идите работать.

Настроение у Ивана Ивановича испортилось напрочь. Он просидел какое-то время в шезлонге у бассейна, мрачно созерцая поверхность воды. Как он хорошо провёл прошлую ночь! Сплавил Эмму с семейством в Ниццу и отметил начало думских каникул по-царски! Он попытался представить юные, шелковистые тела прелестниц, что по трое, а иногда и по четверо лежали рядом с ним, их упругие груди, пышные гривы волос и совершенно бесстыжие глазки… Он урчал, нежась, чувствуя себя на вершине блаженства и могущества, и вот когда они поднимали свои бестолковые, незабитые ненужными знаниями головки и смотрели на него, каждый раз… он видел только её синие глаза…

И тогда словно железный обруч охватывал голову Ивана Ивановича, и сладостное воспоминание разбивалось вдребезги, как прекрасное, венецианской работы зеркало под ударом серого дорожного камня.

Иван Иванович решил, что так дело не пойдет, нужно отвлечься, нужно забыться… Поехать, что ли, в клуб опять, но сил нет, совсем нет, хорошо он покуролесил прошлой ночью. Что ж, тогда лучше хорошенько выпить, напиться вдрызг, но сначала отправить персонал на пару дней отдохнуть, оставить только водителя и охрану, это свои люди и они не донесут о его запое Эмме.

Когда прислуга ушла, Иван Иванович подозвал водителя.

— Хочу креветок, свежих. Сгоняй в «Азбуку Вкуса», привези килограмма два. И пива возьми немецкого или чешского, светлого. Бочку.

— Том Ям будете или темпуру? — участливо спросил Санёк. Зная вкусы своего хозяина, он надеялся заботливостью загладить свою вину. — Все ушли, но я могу приготовить, я знаю, как это…

— Не надо! — рыкнул Иван Иванович, раздраженно реагируя на заискивания водителя.

— Я сделаю всё сам, по-простому. И еще прихвати укропа побольше, и пару-тройку лимонов.

— Я мигом! — выпалил Санёк, сально улыбаясь и понимающе вглядываясь в Ивана Ивановича. — Одна нога здесь, другая там.

«Фу, дурак, — мрачно подумал чиновник, тяжело буравя спину убегающему водителю. — Нет, конечно, Эмме он меня не сдаст, — размышлял Биннер, — но попивать стал и обнаглел в последнее время, особенно после того, как начал регулярно отвозить меня в клуб. Поменять его, что ли? Всё надо делать самому, только самому… Может, отказаться от личного водителя вообще?»

«Нет, Изя и Мамедов засмеют, — тяжело вздохнул Иван Иванович, вспоминая злых на язык деловых партнеров и коллег-думцев по совместительству. — Нужные люди, — думал Биннер, — Изя вообще Эмме родня. Но иногда такое зло берёт, что одному хочется по плеши кулаком настучать, а другому повыдергивать жалкую бороденку, что эта азиатская рожа с такими усилиями выращивает».

Иван Иванович плотоядно улыбнулся — мечты… мечты… Вчера, в последний день сессии, он был особенно близок к осуществлению своей по-мальчишески простой, но такой заветной мечты.

— Иван Иванович… — спросил на перерыве между утомительными, по-летнему особенно сонными заседаниями Изя.

— Что? — лениво откликнулся Биннер, меланхолично жуя бутерброд с красной икрой.

Мыслями он уже был в «Вечерней Звезде» и слушал Израэля Кацмана вполуха.

— Иван Иваны-ы-ыч, — томно протянул Изя, гнусная ухмылочка блуждала по его лицу, — скажи честно, ты у нас русский или еврейский?

Иван Иванович поперхнулся и побагровел, сверля невидящим, взбешенным взглядом коллегу.

— Не, он у нас как Жириновский, — хохотнул Мамедов, — мама — русская, папа — юрист!

Иван Иванович стал помешивать ложечкой кофе, растворяя сахар и стараясь не смотреть на Изю и Мамедова.

— Нет, я — советский, — попытался подыграть Иван Иванович своим коллегам, но голос его был злым.

— Ага, значит — совок обыкновенный, — тоном главврача, ставящего окончательный диагноз на консилиуме, произнес Мамедов, и глаза его хитро блеснули.

Иван Иванович почти успокоился и усиленно делал вид, что подтрунивания закадычных «друзей» его нисколько не задели.

— Совки у нас в метро ездят, — важно сказал Биннер, — а я на «лексусе».

— А я на «майбахе», — беззаботно ответил Изя, — вчера купил. Решил обновить автопарк.

Иван Иванович оторвался от кофе и быстро глянул на Изю. Маленький щуплый еврейчик, похожий на старую морщинистую бабку, которого за глаза все звали «старухой Изергиль», надулся от гордости и внимательно смотрел на Биннера и на то впечатление, какое он произвел своими словами.

— Ты знаешь, мы с Жылкыбаем тут поспорили по поводу твоей фамилии… — продолжал глумиться Изя. — Я сказал, что фамилия какая-то странная, может, у тебя были математики в роду, «би» — означает два…

— А я ему говорю… — перебил Изю Мамедов, — что никакие это не математики, а евреи…

Иван Иванович почувствовал, что звереет и красная волна медленно заливает всё вокруг. Он безуспешно пытался напустить на себя равнодушный вид. Эти паскуды знали куда бить, один тыкал ему еврейством, напоминая, что он, Иван Иванович, как ни крути, своим никогда не станет, потому что мамой не вышел, другой подпевал первому и заодно тыкал в глаза «майбахом», зная, что тот ему сейчас не по зубам, настолько элитная тачка.

И тут Изя подошел к Ивану Ивановичу и по-дружески похлопал его по плечу:

— Ну буде, буде тебе, все свои.

— Смотри, какие контракты с Жылкыбаем мы тебе нашли, — сказал Изя, вынимая бумаги из портфеля.

— Пусть «Ашан» и остальные козлы плачут… — поддакнул Мамедов. — Еще годика два — и станешь монополистом, вся серьезная розница на тебе будет!

— Я подумал, — жизнерадостно улыбаясь, произнес Изя, — что хорошо бы тебе в центре Москвы торговый комплекс поставить, больше народа приманишь удобным расположением.

— Какое же оно удобное, когда в центре на машине не развернуться? У комплекса будет бесконечная пробка… Да и аренда земли кусается…— мрачно парировал Иван Иванович.

— Аренду я беру на себя, не боись… — важно изрёк Мамедов, в то время как Изя разворачивал карту центра Москвы на столике.

— Смотри, — сказал он, постукивая указательным пальцем по треугольному участку земли между Звенигородским шоссе и Ваганьковским кладбищем, — тут очень удобно и пробки не будет: с одной стороны шоссе, с другой — улица Брянский пост, и 3-я кольцевая рядом. Домики ты снесешь, жильцов Жылкыбай пристроит и Брянский пост расширит, чтобы затора из машин не было…

Иван Иванович слегка прищурился, разглядывая зеленый многоугольник со множеством крестиков, и задумчиво протянул:

— Интересная идея, интересная… Но кладбище — это как-то, хм… Оно вроде особо охраняемое и, кажется, памятник культуры? Как бы проблем не было.

— Проблем не будет, — заверил Биннера Мамедов, прихлебывая кофе и сладко, по-байски, улыбаясь.

— Кладбище — это даже хорошо, — по-деловому рассуждал Изя, — это дополнительный приток людей. Оно весьма посещаемое, туда не только родственники ходят, но и туристы, в этом году по Ваганькову даже официальные экскурсии начали проводить.

— Хорошо, хорошо… Уговорили, — со скучающим видом сказал Иван Иванович и откинулся на спинку стула, а про себя подумал: «Паскуды, не будь вы моими деловыми партнерами — эти шуточки не сошли бы вам с рук…»

Солнце отправилось на покой, сумерки всё более сгущались, и длинные, черные тени сосен хищно тянулись к двухэтажному особняку Ивана Ивановича. Чиновник сидел в гостиной на диване и часто щелкал пультом, пытаясь найти что-нибудь отвлекающее, веселое, что-нибудь, не вызывающее раздражение… Смотреть было нечего. Иван Иванович меланхолично покрутил пульт в руке и выключил телевизор, огромную плазменную панель, разлегся на диване и потянулся к мобильнику на журнальном столике. Что он там делает, лясы, что ли, с продавщицами точит? Cколько можно за креветками ездить? Но позвонить он так и не успел. Скрипнули тормоза, раздались приглушенные голоса на КПП, и чиновник увидел стремительно шагающую фигурку водителя с двумя большими белыми пакетами.

— Что так долго? — недовольно спросил Иван Иванович.

— Извините, пробки… — заискивающе пролепетал Санёк, вынимая из пакета пятилитровую пивную бочку. — Народ, как обычно, на дачи рвётся…

— В субботу вечером? — притворно удивился Иван Иванович. — И что, большая пробка была?

Санёк потупился с невинным видом, шея водителя пламенела, бордовый, нездорового цвета румянец охватил впалые щеки и скулы.

— Все, кому надо, в пятницу уехали, — хмыкнул чиновник. И тут же грозно брякнул: — А ну-ка дыхни!

Cанёк от неожиданности вздрогнул.

— Да вы что, Иван Иванович! — взвыл водитель с видом оскорблённой невинности. — Чтобы я да на рабочем месте…

— Дыши давай, — спокойно и даже как-то равнодушно сказал Биннер, неторопливо подступая к водителю. — Трезвому нечего бояться!

Амбре из запаха чеснока, ментола и валерьяны вонюче-пряной волной шибануло в ноздри Ивану Ивановичу. Чиновник брезгливо сморщился.

— Я тигровых взял, свежие, сам проверял… — быстро-быстро говорил Санёк, размахивая руками.

— А североатлантические были? И лангустины? — спросил Иван Иванович.

— Нет, этих не было, — с крайним сожалением ответил Санёк.

— Ладно, иди отдыхать, нервный ты наш, — примирительно буркнул Биннер.

Когда водитель ушел, Иван Иванович тяжело вздохнул, взял пакет креветками и пошел на кухню. «Как приеду из Ниццы, так сразу начну нового водителя искать, — думал Иван Иванович, — надёжный мужик Саня, не трепло, но алконавт-водитель — это опасно, я еще пожить хочу».

Иван Иванович умел и любил готовить, но, во-первых, всегда считал, что готовка — чисто женское занятие и настоящее призвание любой бабы, поэтому никогда не готовил сам в присутствии других женщин. Во-вторых, рыбалка, охота, посиделки в баре с друзьями или походы в «Вечернюю Звезду» — всё-таки куда интереснее любой кулинарии.

Готовить Иван Иванович научился в юности, в армии. Он всегда козырял тем, что служил, и никогда не уточнял где, скромно умалчивая о своей штабной должности. Если же назойливый собеседник спрашивал, где служил Биннер, то он гордо отвечал, что в артиллерии, царице полей. Когда Иван Иванович вернулся из армии, то резко разучился готовить, штопать носки, пришивать пуговицы и мыть полы заодно. Поначалу его продолжила привычно обслуживать мама, потом Эмма, но последняя быстро застенала, что это невозможно, что она чувствует себя рабыней быта, что бесконечные борщи и частая перемена блюд её несказанно утомляют.

И семейство Биннеров наняло домработницу.

С тех пор Иван Иванович готовил редко, обычно праздничные блюда, большей частью шашлык, утку с яблоками и бесконечные вариации плова. А потом, когда у Биннеров, по словам Эммы, появилось «достаточное количество персонала», Иван Иванович лично к продуктам уже не притрагивался, войдя в роль шеф-повара, арбитра и знатока кулинарного искусства, время от времени появляющегося на кухне с инспекцией.

Вода закипела, Иван Иванович ножом смахнул с доски мелко порубленный укроп, влил лимонный сок и бросил щепотку соли. Попробовал воду, проверяя солёность, бодро крякнул и умильно посмотрел на креветок. Большую часть тут же убрал на ледник. Санёк, как всегда, купил снедь с изрядным запасом, но Иван Иванович на сей раз был доволен. Он очень любил под настроение покушать крабов, раков, а также креветок, омаров, лангустин и других жителей моря, и поглощал дары рек и морей в огромных количествах. Ему всегда было мало обычных порций, если это были его любимые морепродукты. «С запасом купил Саня, — с нежностью подумал Иван Иванович, — чтобы второй раз не ездить». Решение уволить водителя еще тлело где-то на краю сознания Ивана Ивановича, но становилось всё слабее, всё тише.

Чиновник схватил за усики пяток креветок и кинул в кипящую воду, потом следующий пяток, ещё и ещё…

— Старею, расшалились нервишки-то, — проворчал себе под нос Иван Иванович, — мерещится всякая чертовщина…

Он задумчиво глядел на светлеющие креветочные тушки, на озорные черные глазки «морских тараканов».

По давно заведённой семейной традиции Иван Иванович первыми отправлял в отпуск Эмму и сыновей, потом, через неделю, не раньше, сам присоединялся к семейству. Cыновья, особенно старший, конечно, артачились против такой семейной идиллии, но Иван Иванович был непреклонен — как минимум две недели в году Биннеры должны были проводить вместе. За старшего Иван Иванович был спокоен: расторопный малец, сам учится в МГИМО, и никаких взяток преподавателям платить не надо, одно плохо — увлекается стритрейсерством. Скучно ему, видите ли, адреналина в обычной жизни мало! Сколько спортивных автокаров расколошматил, сколько раз Иван Иванович его и ругал, и уговаривал, и пытался воздействовать финансово — без толку, а всё потому, что любимчик Эммы и учится хорошо, да и из отца умеет верёвки вить, если честно. А младший — это, конечно, большая проблема. Если на журфаке МГУ доучится и на иглу не сядет, то большая удача будет. К младшему Иван Иванович приставил Эмму и дополнительно, для постоянного контроля, нанял пару частных детективов в помощь супруге — отслеживать контакты раздолбая, его перемещения и любимые ночные клубы.

Креветки сварились, Иван Иванович слил воду и начал чистить розовые, аппетитные тушки.

— Тяжелый у меня был год… — подумал Иван Иванович, вспоминая думские пикировки и очередную компанию по борьбе с коррупцией. — А главное — какой-то тя-я-ягомотный, — меланхолично протянул чиновник.

Ивана Ивановича можно было понять. Год назад, перед самым отпуском, он запустил строительство первого «Прибоя», и ни первый митинг, на котором ему явилась жуткая синеглазая карга, ни последующие, куда Иван Иванович посылал своего помощника Андрея, сославшись на неотложные дела, не смогли помешать расчистке квартала и последующей стройке комплекса. Тем не менее, внимание прессы к объекту было повышенное, и, в свете антикоррупционной компании, Ивану Ивановичу пришлось поднапрячься, разруливая сложные ситуации. Изрядно помог Мамедов, особенно в случае с растяпой-крановщиком. Был крановщик уставшим или немного подвыпившим, так никто и не стал выяснять. Его уволили, откупившись от подосланных конкурентами журналистов, когда те подняли очередную шумиху, пронюхав о разрушенной стене вокруг Ваганьковского кладбища и разбитых могилах. Жылкыбай тогда лично общался с администрацией кладбища и договорился, что претензий к застройщику не будет.

Как конкретно Мамедов решил проблему кладбища, Иван Иванович не уточнял, но с радостью принял встречное предложение администрации, уступающей ему кусок «освободившейся земли» в счёт учредительской доли в оригинальном ночном кафе-ресторане «У Дракулы». Кроме того, кафе-ресторан, как позже узнал из дополнительных соглашений Иван Иванович, становилось объектом культурной программы, завершающей ночной молодежный тур по Ваганькову со смешным названием «Кладбищенские ночи».

Кости и прочее содержимое нескольких десятков могил Андрей, по личному указанию Ивана Ивановича, вывез вместе со специально выделенными от администрации кладбища людьми на одну из свалок в Подмосковье. Потом всё повесили на отморозков-сатанистов, которые якобы пробрались на кладбище в одну из темных, безлунных ночей, осквернили могилы и похитили останки. Купленная пресса разбираться в подробностях не стала, родственников, если они и были, успокоила кладбищенская администрация.

И вот этой весной первый «Прибой» отстроился. Вид на него открывался впечатляющий: с одной стороны — Звенигородское шоссе, с другой — третье кольцо, целого квартала домов как и не бывало; внушительных размеров парковка, две удобные развязки дорог, а посередине — серебристая громада торгового комплекса, своими очертаниями явственно напоминающая океанский лайнер. А за внушительным фасадом торгового комплекса, под сенью многовековых деревьев, пристроился кафе-ресторан «У Дракулы»: черный замок в готическом стиле с люминесцирующей ночной подсветкой — горгульи и летучие мыши на башенках.

На открытии «Прибоя» Иван Иванович был как-то особенно молчалив и даже мрачен. Андрей, правая рука Биннера, умер на днях от непонятного сердечного приступа, врачи так и не нашли истинную причину его смерти и только в растерянности разводили руками. Помощник депутата, молодой, здоровый бык не пил и не курил, других вредных привычек за ним тоже не наблюдалось. Иван Иванович подумал было о конкурентах, но на них это было не похоже, а для ФСБ — слишком мелко, не такой у Ивана Ивановича, как он считал, политический вес и деловой размах, чтобы разведка обратила на него внимание. А затем, перед самыми летними каникулами, Максим, старший сын Биннера, разбился во время ночных гонок. Его правую ногу собирали по кусочкам, целый месяц он провалялся в больнице, неподвижный, грустный, с аппаратом Илизарова наперевес. Ходить на костылях начал перед самым отъездом Эммы, которая забрала его на море, несмотря на то, что врачи попытались вяло протестовать, мол, рановато еще…

Иван Иванович переложил очищенные креветки в глубокую салатную тарелку, прихватил полотенце для рук и отправился к себе в спальню, где его уже ждала бочка пива и высокая стеклянная кружка с веселыми баварцами и грудастыми фройляйн. Ночь бархатной завесой опустилась на Серебряный Бор, небо прояснилось, и тускло поблёскивали звезды — городские огни приглушали далёкий серебристо-белый свет. Чиновник махом осушил запотевшую кружку холодного пива и вышел на балкон. Серебряный Бор спал, прохладный, хвойный воздух приятной, освежающей волной лился в спальню. Вдруг Иван Иванович почувствовал, как что-то жесткое сжимает его плечо, все сильнее и сильнее, и он чуть не вскрикнул от боли. Затем что-то произошло: Иван Иванович мягко провалился в глубокую, черную яму… на дне которой он увидел, снова увидел…

…cтаруха быстро шла прямо на «лексус» Биннера. Она ощутимо хромала и опиралась на деревянную клюку необычного вида, словно вырезанную из одного суковатого корня. Шла она так быстро, что Иван Иванович просто не верил своим глазам — столетняя мумия почти летела к нему навстречу. Чиновник с трудом вышел из оцепенения, нервно толкнул телохранителя в бок и невнятно что-то промычал, вздёргивая подбородок в сторону стремительно приближающейся синеглазой карги. Телохранитель отреагировал мгновенно: быстро приказал Андрею нейтрализовать старуху, а сам хлопнул дверью и выскочил из машины. Помощник депутата и майор полиции подоспели быстрее. Андрей попытался схватить нарушительницу порядка за рукав кофты и получил удар клюкой в грудь, причём такой силы, что отшатнулся и чуть не упал. Опешивший Андрей с открытым ртом столбом стоял посреди улицы, в то время как полицейский пытался образумить каргу, которая рвалась в бой. Он уворачивался от лягающейся старухи, чьи тощие, как палки, ноги бодро наносили удары представителю власти, а клюка не раз проносилась в опасной близости от головы майора. Наконец майор схватил старуху за плечи и начал что-то кричать ей прямо в лицо.

Лицо старухи было словно маска, а пронзительно-синие глаза пылали ненавистью. Каким-то немыслимым образом она вырвалась из могучих лап полицейского и влепила ему пощечину. Огромное бордово-синее пятно с полосками пальцев вспыхнуло на щеке майора, и он невольно схватился за лицо, взвыв от боли и согнувшись в три погибели.

Телохранитель уже бежал к месту драки, когда среди митингующих началось волнение, быстро переходящее в потасовку. Схлестнулись несколько мужчин и полицейских из оцепления. Побоище захватило пятачок, где стояли старуха, помощник депутата Биннера и майор. Иван Иванович срывающимся, хриплым от волнения голосом велел водителю нажать на газ и как можно быстрее покинуть митинг…

Иван Иванович медленно приходил в себя… Он обнаружил, что стоит, до боли вцепившись в балконные перила, и дрожит, как осиновый лист на ветру. Чиновник тихо и бессвязно выматерился и прошаркал в спальню.

«Если так дальше пойдет, то придётся пить успокоительные, — с ужасом подумал он, — и что это за напасть, прямо наваждение какое-то, еще немного — и я начну верить в бредни желтой прессы, регулярно пишущей статейки о психотронном оружии».

Он захотел включить ночник. Раздался громкий хлопок и треск. Синяя искра выскочила из розетки и обвила запястье чиновника. Иван Иванович взвыл, как раненный зверь, и быстро отдернул руку.

— Витька, сука! — заорал чиновник. — Проводка, твою мать!

Ударенная током рука повисла плетью и противно ныла. Иван Иванович попробовал пошевелить пальцами пострадавшей руки, те повиновались, но нехотя… Однако через пару минут рука отошла и вполне слушалась Ивана Ивановича.

— Скотина, не проследил за электриком, что ставил розетки и монтировал проводку в спальне, — пробурчал себе под нос чиновник, — твоё счастье, что ты сменился. Ну ничего, я еще поговорю с тобой…

Иван Иванович осторожно включил второй ночник у самого изголовья кровати (на сей раз обошлось без приключений), налил себе пива и бросил пару креветок в рот.

Креветки были вкусные. Санёк не подвёл, выбрал свежих. Иван Иванович расслабился, взял пивную кружку и мелкими шажками просеменил на балкон. Постоял какое-то время, опасливо вглядываясь в ночную тьму. Рука еще болела, напоминая о неприятном происшествии. Близко к перилам Иван Иванович не подходил, он стоял, осторожно созерцая темные, глухо шумящие кроны сосен, и прислушивался к своим ощущениям. Ничего подозрительного и пугающего вроде бы не происходило. Только противно подёргивало время от времени руку, но не сильно. Однако проводка, это, конечно, халатность персонала и неприятность, но дело житейское, обыденное…

Иван Иванович зевнул, думая о том, что какие-нибудь успокоительные, наверное, попить всё-таки надо, чтобы не дергаться на отдыхе в Ницце. Не дай бог, Эмма узнает про его глюки… Всю плешь проест же, начнет искать хороших докторов, и тогда придётся отбиваться от этих шарлатанов в белых халатах и слушать её истерики, мол, так нельзя и здоровье — дело святое…

Иван Иванович вернулся в спальню и решительно стал уничтожать маленьких обитателей моря, не забывая про пиво. Скоро бочка опустела, он стал пьяным и расслабленно-довольным, всё произошедшее с ним казалось какой-то дурацкой шуткой, взбрыком уставшего мозга, следствием тяжелого трудового года… Только рука всё не унималась и не унималась, сначала ныла-дёргала, теперь зудит и чешется… Он яростно стал расчёсывать предплечье, потом локоть, зуд перешел на кисть, пальцы гудели. Он пьяно икнул и уставился на свою пятерню, перед глазами всё расплывалось, рука казалась огромной, ладонь разбухла, пальцы напоминали сосиски.

— Что за… — выдохнул Иван Иванович.

Лампочка второго ночника с оглушительным треском взорвалась.

— А-а-а! — истошно завизжал чиновник, падая на пол. Тьма обступила его и начала душить, она была живой, что-то шевелилось в ней, жесткие руки сдавливали горло, он катался по полу, пытаясь сорвать эти костлявые, ледяные пальцы, судороги волнами проходили по его отяжелевшему, непослушному телу.

— С-с-сс-с-с, — захрипел Иван Иванович, из последних сил выгибаясь дугой, дикий ужас бился черной птицей в его угасающем сознании…

Наконец он освободился, никто не душил его! Но откуда эта запредельная тяжесть, будто на него уронили плиту? Почему легкие не слушаются его?! Он пытался пошевелиться — и не смог, он пытался вздохнуть — и не смог, он пытался открыть глаза — и тоже не смог, что-то давило на них со всех сторон! Густая бело-розовая пена выступила на губах чиновника, а сознание стало затягивать в бездонную, черную воронку… В центре которой он увидел глаза… её синие глаза…

Иван Иванович вынырнул из воронки и очутился опять у себя в спальне. Странная лёгкость и живость поселились в нём, ему казалось, что он скинул лет двадцать… Нет, пожалуй, даже когда он был совсем еще желторотым юнцом, он себя так хорошо не чувствовал! Он захотел сделать шаг, но понял, что ноги его не слушаются. Внизу, на полу, лежал, раскинувшись, какой-то толстый, раздутый мужик: лицо его так отекло, что глаз не было видно, а рот — широко раскрыт в бессильном, немом крике. Со стороны балкона раздались тихое поскрипывание и стук. Иван Иванович резко дёрнул головой и увидел синеглазую каргу.

— Это всё глюки, сгинь, дура… — пробормотал, заикаясь, Иван Иванович.

Старуха улыбнулась и оперлась на суковатую клюку.

— Тот, кто сам сгинул, меня прогоняет, — захихикала карга.

Иван Иванович с ужасом разглядел белые, нечеловечески острые зубы и мягкое белёсое свечение, стекающее по седым патлам карги. Ему стало безумно холодно, он еще раз глянул на мужика и остолбенел. На полу лежал он сам!

— Что, не признаешь? — иронично спросила карга.

— Я смотрю на себя, на себя со стороны? — ошарашенно прошептал Биннер. Его сознание было в глубоком ступоре.

— Жирный ты у нас боров, жирный… — хохотнула старуха. — Порадуются-то черви!

— Тело к земле, а дух ко мне, — прокаркала она, и улыбка её стала совсем тошнотворной.

Иван Иванович, не веря своим глазам, посмотрел на свои полупрозрачные дымчато-серые руки. Он коснулся края кровати, ладонь прошила ее насквозь, и чиновник ничего не почувствовал…

— Ты… Ты кто? — c ужасом спросил он старуху.

— А что, сам не догадываешься? — хихикнула она.

— Нет! — истошно заорал чиновник. — Нет!!! Только не это, еще рано… Нет, я не хочу, нет…

Биннер визжал и размахивал руками, он пытался убежать от старухи, но не мог. Тело, безвольно лежащее на полу, словно приковало его.

Старуха с презрением созерцала истерику Ивана Ивановича, а в её пронзительно-синих глазах всё больше и больше разгоралось холодное пламя ненависти. Ночной ветер играл седыми прядями и волнами бежал по длинной юбке, а Старуха всё крепче сжимала клюку бледными, костлявыми пальцами. Насмотревшись вдоволь на жалкие попытки уйти, ускользнуть, она подошла поближе к чиновнику…

Иван Иванович в ужасе закрыл лицо руками, но всё равно видел через призрачную дымную плоть беспощадный синий огонь.

— Пощади, умоляю, я сделаю всё, что ты захочешь! — в отчаянии выкрикнул он.

Старуха обхватила клюку обеими руками, та стала расти и удлиняться, набалдашник засиял, на глазах превращаясь в сверкающее белое лезвие.

— Не-ет!!! — из последних сил взвыл Иван Иванович.

— Да, — просто сказала Смерть и с размаху рубанула косой над головой Ивана Ивановича.

И чиновник полетел через море синего, обжигающе-холодного огня. Пространство скручивалось и свивалось, казалось, что он летит по сверкающему, бездонному туннелю цвета бескрайней синевы…

Он упал на белой, засыпанной снегом равнине у подножия гигантского трона. Страх бесконечными волнами накатывал на него, он робко посмотрел наверх и увидел прекрасную, совсем еще юную девушку с белоснежным лицом и не по возрасту мудрыми глазами цвета неба. Молочно-белая мантия её была расшита непонятными Ивану Ивановичу серебристыми значками, больше всего напоминающими звёздочки или крестики. У трона же лежали огромные волки, белый и черный.

Иван Иванович захотел подняться, но что-то придавливало его к земле. Тогда он подполз поближе к трону, с опаской поглядывая на волков. Волки мрачно и пристально наблюдали за Иваном Ивановичем и тихо, угрожающе рычали.

— Я, я не хотел… — униженно лепетал Иван Иванович, — я не знал, что так получится, это всё крановщик, паскуда.

Девушка молчала.

— Я не хотел, — беззвучно заплакал чиновник, но ни одна слезинка так и не упала на снег.

— Живые от тебя покоя не знали, — наконец сказала она. — Скольких обобрал, cкольких потравил, а скольких голодом уморил, — покачала головой девушка, и молния вспыхнула в синих очах. — Так ты еще и мёртвых тревожить начал!

— У меня семья, я всё ради них делал, пощади… — захныкал Иван Иванович и раболепно ткнулся лицом в снег.

— Зажился ты, и твой срок давно уж вышел, — задумчиво произнесла девушка, — но она берегла тебя. Она так любила тебя, и ни мои слуги, ни я не могли забрать тебя.

— Она? — пискнул было Иван Иванович, но тут же в страхе осекся.

— Да, она, — грустно произнесла девушка. — Твоя мать любила тебя, и я не могла подойти. Как она защищала тебя!

Иван Иванович робко поднял голову и удивленно посмотрел на девушку.

В синих глазах мелькнуло понимание, смешанное с презрением.

— Да, твоя мать была тебе неудобна, — усмехнулась девушка. — Воровство не одобряла, переезжать к тебе не хотела. Жила бедно. А ты так стеснялся приехать к ней в гости, зайти в ту самую квартиру в старой пятиэтажке, где вырос. Изредка помощника своего посылал, да открытку раз в год отправлял. Ей была отмеряна долгая жизнь, и я ждала, я умею ждать! — жестко сказала девушка.

Синие глаза её стали колкими и жестокими, черты лица заострились, и чиновник с непередаваемым ужасом наблюдал, как меняется лицо девушки, словно оплывает, как обнажаются кости черепа.

Иван Иванович съежился, как побитый пёс, и заскулил:

— Пощади… Я исправлюсь, я стану совсем другим!

— У тебя будет возможность исправиться, — сказала Смерть. — Что же касается пощады, — она усмехнулась, — то не я буду тебя судить, а они! — и махнула рукой за спину Ивана Ивановича.

Иван Иванович судорожно дернулся и заёрзал, разворачиваясь. Со стороны бескрайней равнины пришли серые, молчаливые тени. Это были люди, много людей. Кого-то он узнавал, кого-то нет. Грустные потухшие глаза устало смотрели на него. В первом ряду стояли призрачные скелеты, у кого-то недоставало черепа, у кого-то руки и прочих частей тела...

— Это… Это… — прошептал Иван Иванович.

— Это все мёртвые, у кого есть дело к тебе, — буднично произнесла Смерть, — в первом ряду те, кого ты на Ваганьково потревожил.

— Нет!!! Не хочу, спаси меня! — завизжал как резаная свинья Иван Иванович и по-спринтерски пополз к трону. Но тут дорогу ему заступил чёрный волк со злыми янтарно-жёлтыми глазами, он схватил его за шкирку, высоко поднял вверх и кинул уже ничего не соображающего от ужаса Ивана Ивановича под ноги толпе мертвецов.

Мёртвые обступили чиновника. Их руки потянулись к нему. Иван Иванович забился, как вытащенная на лёд рыба. Он истошно вопил и тщетно пытался уползти, вырваться из сужающегося круга. Наконец серая волна сомкнулась над ним, и вопли затихли.

Когда мертвецы ушли, на заснеженной земле осталась лежать жалкая бесформенная кучка чего-то серого, совершенно не похожая на человека. Кучка робко вздрагивала и тихо-тихо скулила. Потом задрыгала лапами и перевернулась на брюхо. Тупая скуластая морда того, кто был когда-то человеком, украдкой посмотрела на Смерть.

Бордово-красные глаза пса пылали страхом и преданностью. Пёс медленно поднялся на кривые угловатые лапы, часто-часто завилял обрубком хвоста и, поджимая зад, подбежал к трону. Невиданный снежный вихрь поднялся на равнине, заволакивая жемчужно-дымной пеленой всё вокруг.

Когда ветер стих, равнину было не узнать: выжженная, каменистая, черная земля, темное, грозовое небо и тусклое больное солнце. В отдалении возвышался вулкан, и по его антрацитовым склонам нехотя ползла огненно-красными струйками лава.

Синеглазая старуха в старой, залатанной кофте и длинной юбке стояла в повозке, запряженной приземистыми, черными, багровоглазыми псинами. Тот, кто был когда-то Иваном Ивановичем, подошел к упряжке и заискивающе заскулил. Вожак повернул к нему морду и угрожающе зарычал… Бывший чиновник, а ныне уродливый, плешивый пес темно-серой масти, не чуя лап под собой, упал на бок и описался от страха.

Старуха беззаботно рассмеялась:

— Не возить тебе мою повозку, ростом не вышел, да и трусоват!

— Следуй за мной! — строго прикрикнула она на бывшего чиновника.

Взмахнула бичом и гаркнула:

— Пошли, родимые!

Псы утробно зарычали и поволокли повозку.

Лапы двигались всё быстрее и быстрее… злобный, многоголосый лай звенел над равниной, а тот, кто был когда-то Иваном Ивановичем, бежал следом и преданно смотрел на свою госпожу. Равнина начала меняться, то тут, то там по ней зазмеились глубокие узкие трещины-провалы с мерцающим багровым огнем в глубинах, и повозке всё сложнее и сложнее было их объезжать. Старуха всматривалась в трещины и загадочно улыбалась. Потом щёлкнула бичом и приказала псам остановиться. Она закрутила бич над головой и несколько раз ударила бывшего чиновника по спине, прорезая в шкуре отметины, складывающийся в метку-клеймо. Тот, кто был Иваном Ивановичем, при каждом ударе вздрагивал, взвизгивая, и приседал на лапах.

— Здесь тебе служить, пёс, — сказала старуха и указала бичом на трещину.

— Ты хотел исправиться, — усмехнулась она, — и я предоставлю тебе такую возможность. Будешь сторожить тёмные души, чтобы не ушли они из расщелины. А коли полезут, то погонишь обратно! — гаркнула старуха и сурово посмотрела на пса.

— Выйдет твой срок, и опять родишься на Земле, — захихикала она, — червяком, скорее всего, или жужелицей какой!

Пёс преданно завилял обрубком хвоста и сел у трещины, свирепо вглядываясь в огненные глубины…

Бездыханное тело Ивана Ивановича еще не успело остыть, как на другом конце Москвы произошло событие, которое потом обсуждал весь город в течение месяца.

Шёл первый час ночи, громада торгового комплекса «Прибой» мерцала разноцветными огоньками, подобно океанскому лайнеру, бороздящему водные просторы мирового океана. Тускло светили фонари парковок. Было тихо и безлюдно. Охрана комплекса, два пенсионера, просиживающие остатки своих жизней на очередном объекте, готовилась ко сну. Один еще кемарил у мониторов камер слежения, осоловело разглядывая то участок асфальта у входа, то закуток парковки. Всё было как всегда — невыносимо скучно и сонно.

— Смотри, старуха какая-то ходит, — устало сказал охранник, созерцающий картинку на мониторе, — высокая, волосищи седые, так и развеваются…

— Где? — спросил второй охранник, прихлебывая чай из дешевой фаянсовой кружки с аляповатым рисунком.

Охранник крутанулся на стуле, освобождая сослуживцу обзор.

— Фу, бомжиха какая-то, — фыркнул охранник, вглядываясь в монитор, — и чего на неё пялиться-то? Давай лучше спать, Степан, меня рубит со страшной силой.

Он зевнул.

— Вот если бы девочки были, как в прошлый раз, — охранник мечтательно улыбнулся, — ну, помнишь тот джип, подъехали впритык, такие фифы, еще со своими парнями базарили часа два, недовольные были…

— Ладно, — сказал Степан, — пожалуй, надо прилечь.

Cтаруха исчезла из обзора камер, и всё стало по-прежнему однообразно унылым.

Тихий треск наполнил здание. Охранники недоуменно переглянулись. По стенам пошла противная мелкая дрожь. Раздался оглушительный, закладывающий уши грохот. Стены и потолок заходили ходуном.

— На улицу! — заорал Степан и кинулся к стеклянным дверям комплекса.

Двери заклинило. Пенсионеры с третьего захода разбили стекло дверей и, матерясь, выскочили наружу. Никогда еще в своей жизни они не бегали так быстро. Ударная волна и облако пыли всё-таки накрыли двух охранников, и они упали на землю, живые и практически невредимые, засыпанные пылью и мелкими обломками. Торговый комплекс «Прибой» прекратил своё существование.

В то же самое время на территории Ваганьковского кладбища под странное завывание и оглушительный грохот ушло под землю кафе-ресторан «У Дракулы». Там было многолюдно, весёлая молодежь отплясывала дискотеку, пила коктейли, играла в вампиров, примеряя по росту гробы, обитые шелковой черной тканью.

Так, прямо в гробах, потом многих и нашли… Перемолотые, раздавленные тела. Погибли все, кто находился в кафе.

Причину обрушения комплекса «Прибой» и кафе-ресторана «У Дракулы» искали около года. Комиссия вынесла заключение, что здания были построены со всевозможными нарушениями архитектурного плана и норм строительства. Виновником трагедии следствие признало покойного Ивана Ивановича Биннера, добавив еще один эпизод к его коррупционному делу.