Глава 1

— Дракон не прощает измены. Дракон ничего не прощает. — Слова завораживают, мурашки по коже — страх и восторг. — Повторите!

— Дракон не прощает измены…

Почти в один голос… почти.

— Повторите!

— Дракон ничего не прощает… ничего… ничего не прощает… — предательская разноголосица.

— Что за дурацкое блеяние? Вы овцы или потомки Дракона? Повторите!

Когда твой голос сливается с другими голосами, тебе ничего не страшно. Если все дети Дракона заодно, они смогут воскресить его — и воскреснет былая слава. Так говорит учитель.

…Пахнет сыростью. Шевелиться больно — пол что терка… нет, было больно, а сейчас тело окаменело, и нет уже ни холода, ни боли. И не страх уже — оторопь. Темно и тихо, так тихо, будто бы его не заперли, а замуровали. Хорошо. Хорошо, если все закончится до того, как…

Не закончится. Иначе жажда так не мучила бы. Он неуклюже переваливается на живот, выдыхает со стоном, тянется губами к полу… но пол словно песком посыпан. Возвращается боль — цепи впиваются в тело. Толстенные, тяжеленные цепи — раньше он такие видел только в исторических книгах — не просто сковывают. Он стянут ими так, что руки не движутся и дышать трудно, свободны только ноги. Надо заставить их шевелиться, чтобы перевернуться на спину, — будет немножко легче.

Удается не с первой попытки — и снова со стоном… или?

Он вдруг понимает, что стонет кто-то еще. И понимает, что за прошедшие три дня у него не до конца отбили способность бояться.

— Кто здесь? — хрипит он.

Из темноты слышится сдавленный кашель, глухо брякают цепи.

— Ты кто? — он крикнул бы, останься у него голос, а так — еле выдавил.

— Я… — голосишко ломкий, срывающийся… дурацкое блеяние.

— Да говори ж ты уже!

Злость — это плохо. Пока злишься — цепляешься за жизнь. Тоже вроде в какой-то книжке было… В книжках главные герои всегда спасаются… А если не спасаются — это книжки для слезливых девиц.

— Мне нельзя называть свое имя… Я… — вздох или всхлип? — Меня… — Невидимка замолкает, поперхнувшись словами.

— Объясни толком… — начинает он — и осекается.

Резко — до спазма в животе — вспоминается услышанное краем уха в голой комнате с окнами под потолком. «Два идиота малолетних. Они что, сговорились?» — «Самое невероятное, что — нет. Они вообще знать друг о друге не знают. Да и где бы они могли встретиться — кто один и кто другой! А теперь…»

Что «теперь», он уже понимал, но боялся поверить. Хотя признание подписал, не читая, еще по своей воле. Его не принуждали, лишь сказали: «Так надо». И это была правда. Лучше — сам. Как только он поставил подпись, своей воли у него не стало. Потому что его — жутко представить — больше не было. Он мог заговорить… да что там заговорить! мог зарыдать, завыть, кинуться им в ноги, но это ничего не изменило бы. Едва он вывел последнюю закорючку подписи, как перестал существовать. Ни имени, ни семьи, ни прошлого, ни будущего. В наказание за то, что он поступал так, как его учили поступать. Так кто же предал — он или они? Взрослые люди в военных мундирах — почему они не сражаются до последнего вздоха, как клялись? Враг разгуливает по столице, а они смотрят и ждут невесть чего. Готовятся подписать капитуляцию кровью таких, как он.

«Этого не может быть… этого не может быть…» — ему казалось, что он сходит с ума. Или уже сошел. И любые его действия — всего лишь конвульсии бьющегося в припадке безумца.

И потому не проронил ни звука и почти не шевелился, пока с него срывали одежду — всю, до последнего клочка, — и заковывали в цепи.

А потом привели отца — осунувшегося, сгорбленного, еле узнаваемого — и подали ему какую-то бумагу. Отец колебался… наверное, долго, можно было бы до полусотни в уме досчитать, если бы удалось не сбиться на первом десятке. Ясно — отец ничем не поможет, ни от чего не защитит. Но все-таки… Двое в мундирах не торопили, один и вовсе принялся насвистывать уличную песенку. «Приходи ко мне в полночь, красотка…»

На прошлой неделе учитель так тростью поколотил за эту самую «красотку», плечо до сих пор болит!.. или при аресте обо что-то приложили?..

…Он во все глаза смотрел на отца. А тот, избегая глядеть куда бы то ни было, кроме как в бумагу, наконец чиркнул по ней пером. Его вывели. Сразу же. Он не оглянулся.

— Ты нигде и никогда не назовешь имени, которое носил. Иначе будешь проклят Драконом и станешь предателем, — тоном усталого, но настойчивого учителя проговорил свистун, совсем молодой, только-только, видать, получил первые погоны. — Завтра тебя отправят к ним. И ты должен вести себя достойно, что бы ни случилось.

Кто «они» — понятно без пояснений. А вот достойно — как это понимать? Когда те, кто должен оберегать таких, как он, сложили оружие?

Он ничего не спросил. И так ясно, что его приносят в жертву, чтобы принести извинения… нет, «выразить благодарность» захватчикам, этим по-свински воняющим нелюдям с запада… первобытная дикость! Настолько дикая, что все это кажется игрой для испытания воли и храбрости. Но не игра. И кем бы ты ни оказался — храбрецом или трусом — тебе все равно не жить. Ни здесь, ни там.

А благодарность-то за что? Он знает. Точно должен знать. Но почему-то не может вспомнить. Похоже, башкой тоже приложили. Или это из-за двух бессонных ночей? А, чтоб им всем демоны кишки выпустили и сожрать заставили! За какие-то Алые острова благодарность, будто бы нелюди уступили их Империи по мирному договору. Где они, острова-то эти? А вот Прибережье, которое нелюдям отдали вроде как в обмен, — изрядный такой кусок земли на западе, туда все, кто позажиточней, на отдых ездят… ездили, отец тоже мечтал, а вот теперь… Говорят — «благодарность», а на самом деле — капитуляция и все, что к ней обычно прилагается. Теперь и землю — этим, и тебя, башкой скорбного, — им же. И демоны знают, что еще.

Но люди-то — не идиоты. Когда его уже тащили по коридору, чтобы бросить в каменный мешок, он услышал то ли случайно оброненное, то ли намеренно произнесенное так, чтобы дошло до его ушей:

— Какая же подлость таких мальчишек отдавать. Самим себе прокладываем путь в рабство.

Был бы он героем одной из тех книг, которыми зачитывался еще три дня назад, — несомненно, почувствовал, что готов принять свою судьбу с бесстрашием, гордостью и… как там было?.. «великолепным презрением к врагам». Но он — самый обыкновенный, и нет в нем ни гордости, ни бесстрашия. Презрение — да, и еще неизвестно, к кому большее — к тем или к этим, которые только болтать и горазды… или к себе. Если бы в тот день, когда было объявлено о начале мирных переговоров, не подвернулась ему под руку одна старая повесть о юном полководце, который то ли и вправду существовал, то ли был выдуман много веков назад, вряд ли сыну мелкого чиновника вздумалось примерять на себя плащ героя из легенд.

Но ведь он не один такой. И, может быть… Но теперь он никогда не узнает, что будет дальше…

То ли кашель, то ли рыдания.

Ну да, он не один такой. Их аж двое! Очередная безумная мысль, настолько безумная, что губы сами собой кривятся в усмешке — и лицо сводит судорогой.

Все-таки рыдания?

— Заткнись!

Он не чувствует ни малейшей жалости к тому, другому. Ему кажется: не были бы руки скованы, сам пошел бы и придавил этого слизняка, чтобы не лишиться последних остатков самообладания… они скоро понадобятся. Как скоро? Интересно, когда за ними придут?

Он вслушивается: неужто шаги?.. Напряжение немного спадает только тогда, когда возвращается понимание: каменный мешок не пропускает никаких звуков. Но в следующую минуту нервы и мышцы снова скручиваются жгутом от тихого:

— Что с нами будет?

Эй, полудурошный, ты, никак, решил, что рядом с тобой полный дурак, готовый отвечать на такие вопросы?! Тебе ж, скорей всего, тоже все объяснили — и сразу. Надежды захотелось? Получай… слабак!

— С кем — с нами? Со мной — выведут к стаду, охочему до веселья, отрубят руки — я ж на стене дворцового сада краской написал, чтобы они катились… а наши пинка б им дали, как раньше умели. А потом — или бросят кровью истекать, или башку свернут, у них такие казни в ходу. — Выдал все это единым духом, чтобы не сорваться, — и все равно услышал в своем голосе истерические нотки.

— А со мной?

А твоя кровь что, ценнее? Или без няньки-утешительницы никак? Обойдешься!

На этот раз молчание настолько долгое, что он, кажется, успевает задремать или снова обессиленно застыть. Как вдруг слышит требовательное, твердое:

— Скажи. Мне надо знать.

Ненависть к хлюпику не уменьшается — растет. Таких надо бить. И, случалось, бил. До крови. Но не думал, что с одним из них придется идти на смерть… вдвойне тошно!

— А что ты сделал?

— Тоже написал… только песню. — Он кашляет, но как-то иначе, будто смеется. — И когда признали поражение… Ты не понимаешь…

Это он-то не понимает?!

— Я знал, что все так и останется, но я не мог молчать, понимаешь?

Заладил — «понимаешь, не понимаешь»! Судя по голосу, взрослый парень, а ведет себя так, как будто на самом деле впервые из-под крылышка няньки вылез и теперь до слез хочет обратно.

«А ты — не хочешь?» — «Заткнись!»

Хлюпик-сочинитель все-таки может молчать — понятливый. Ну что ж, заслужил, слушай…

— Думаю так: тебе вырвут язык. А потом наверняка обезглавят. И это тебе еще повезет.

Тишина.

— Ты меня понял?! Что молчишь?! Давай рыдай! Пока сил хватит! Но чтоб потом — ни слезинки, и чтоб молчал, будто тебе уже язык вырвали!

— Они то же самое говорили. Значит, правда.

Голос спокойный-преспокойный, даже вялый… как будто бы они обсуждают старый философский трактат, силясь не уснуть со скуки.

Ему становится не по себе: если кто и не выдержит, то не этот хлюпик. И это плохо, потому что…

Додумать не успел: стремительно и как будто бы беззвучно распахнулась дверь. Хотел увидеть, кто пришел за ними, — когда видишь, не так страшно, — но ослеп.

Поднять его на ноги никто не потрудился: подхватили с обеих сторон под руки, молча, грубо, как если бы он уже ничего не понимал и не чувствовал… как будто бы был просто куском мяса, и поволокли волоком. Цепи жгли тело, пол сдирал кожу с коленей. Попытался открыть глаза — и пожалел: свет вышиб слезы. Только этого не хватало! Они же подумают…

Через мгновение его швырнули с грохотом… куда? Он поклялся себе не смотреть, зажмурился покрепче. Но слезы все равно просочились: он не мог выставить вперед руки и приложился носом о камень. Странно, что в нем еще осталась какая-то вода — в последний раз ему дали кружку какой-то кислятины перед тем как запереть в темноте.

Над ним говорили на чужом языке. Двое или трое. Интонации странные… безжизненные какие-то. Хоть бы одно понятное слово!.. Ну да не выпрашивай — не допросишься. Что ж это получается: в самой столице, рядом со Священным Троном, кто-то изучал язык врага?!

Ой, идио-от! Он ведь догадывался… знал, что их предали! И почему не нашел сил сопротивляться… мог же придумать что-нибудь, чтобы их перехитрить! А он покорился… В конце концов, отец мог бы…

— …Постойте! — внушительный басок перекрыл ровный гул голосов, но тон был не повелительный — просящий.

Надежда пробрала до костей, и его затрясло — мелко-мелко, противно. Попробовал унять дрожь… какое там!

— Они недостойны вашей милости, — казалось, говорящего тоже трясет, — однако ничто так не украшает победителей, как великодушие. Позвольте им остаться…

Еще немного — и у него разорвется сердце.

— Остаться в родной земле. Позвольте! Все необходимое для казни готово, одно ваше слово — и… Мы никогда не забудем проявленной вами милости, свидетельствующей о доброте ваших благородных сердец.

И снова — непонятное приглушенное лопотанье. Соглашайтесь же, ну соглашайтесь, уроды! Перед вами и так унизились — хуже некуда, вы что, не почувствуете себя мужчинами, если не будете истязать еще и ожиданием?!

— Нъэт. Ваш отдает их, — с усилием проскрежетал кто-то. — Нъэмъэдлъэнно!

Его снова подхватили под руки. Но прозвучал окрик:

— Нъет! Вас нъэт наш кор-рабл! Ступайт!

И — отрывистые команды на грубом языке инородцев.

Вот и все. Тебя действительно больше нет. Так не все ли равно, заплачешь ты или нет?

«Я буду молчать».

Да. Не ради кого-то или чего-то. А потому, что сам полез незнамо куда — и верил, что так нужно.

И снова его подхватили — на этот раз на руки. Кто?.. Зачем?..

Он все-таки открыл глаза. Исчерна-серое небо закружилось над ним — и затянуло в воронку, где не было никакого света.