Глава 16

В учебнике истории аж две главы были посвящены этикету, обычаям и нравам Двора, а третья, вдогонку, — традициям воспитания принцев и принцесс. Как будто бы нарочно, чтобы поиздеваться над школярами, автор — не какой-то там ученый очкарик, а главный государственный летописец, сотоварищ покойного императора по всем военным походам, старательно распихал эти главы между рассказами о войне Чести, о поединке Величайших и о нравах белых дикарей. Учитель, пришептывая от восторга, вещал: императорские отпрыски воспитываются в строжайших правилах. Подъем в шесть утра, утренний придворный церемониал, скудный, но полезный завтрак, десятичасовые занятия с перерывом на обед, вечерний придворный церемониал и еще всякое-разное до кучи… даром что не бьют — не положено, они ж все-таки не школяры бестолковые — священная кровь. А мальчишка с тоской поглядывал в окно на проходящих мимо юношей из военного училища (вон оно, на противоположной стороне улицы) и пытался уяснить, как из послушных, бессловесных, не знающих никакой свободы мальчиков и девочек вырастают великие полководцы и мудрые матери народа, которые остаются не только в истории — в легендах. А в сказках дети императора и вовсе получают все необходимые способности при рождении. Если бы автором учебника не был столь уважаемый человек, мальчишка решил бы, что тот все наврал. Уныло, надуманно, нелепо. Оставалось запастись терпением — знать бы еще, на каких складах хранится его запас — и ждать, когда учитель притомится превозносить лучшие добродетели детей и юношей, и перейдет к повествованию о десятерых Стражах Дракона, что выступили против полутора сотен вооруженных до зубов мятежников — и одержали победу.

Правдой ли, выдумкой ли потчевал школяров государственный летописец, теперь, наверное, уже и не дознаться. Но здесь, в стране тех самых белых дикарей, о жутких нравах которых нараспев повествовал учитель, одухотворенно пялясь в потолок, от принцессы требовали ох как немало. Да и ему, хоть он не принц и вообще не пойми кто, перепадало от щедрот доброго дядюшки. В школе впятеро меньше гоняли!

Однако и не поднимали с постели ни свет ни заря и голодом не морили. Что же до наказаний — за все эти дни его и пальцем никто не тронул, и обхождение было такое, словно он не какой-то там «господин Лео», а царственная особа. Любой из прежних его наставников за невыученный урок, пролитые чернила или рисование каракулей во время объяснения выпорол бы — да и все. То есть не все — дома отец добавил бы, приговаривая, как трудно ему было устроить скудоумного недоноска в такое солидное учебное заведение… Здесь наказания были совсем другие: «Господин Лео, извольте к следующему занятию выучить все, начиная со страницы сто двадцать и заканчивая страницей сто пятьдесят». Только такие… иногда думалось — уж лучше выпороли бы!

Зато никто не удосужился придумать какие-нибудь дурацкие церемониалы. Даже завтракать и обедать по-прежнему разрешали где заблагорассудится — хоть у него, хоть у Хлои, хоть в «убежище», тем более что хозяин и сам днем отсутствовал. Лето разгулялось вовсю, но в «убежище» их совсем не тянуло: ну какое удовольствие сидеть под присмотром хмурого дядьки в сером?

На ужин сходились в так называемой малой столовой. Понять, почему этот зал унизили таким наименованием, можно было только увидев большую столовую — помещение человек на сто. Не являться к общей трапезе разрешалось только индюку и то по крайне уважительной причине — он частенько задерживался на службе (да хоть бы и вовсе с нее не возвращался!) — и Тиму. «До выздоровления», — так однажды пояснила хозяйка, но не очень уверенно. Болезнь его не отпускала или сам он за нее цеплялся? — наверное, этого не знал и доктор Мунк, личный врач их высочеств. Тихонький, деликатный старичок, похожий на ручную крысу-альбиноса, кажется, немного побаивался Тима. Интересно, почему? Вроде бы тот и характер свой несносный перестал дело не по делу выказывать — надо думать, припрятал до лучших (эх, до лучших ли?) времен, и тратил не больше пары слов в день, будто бы копил. Но доктор приближался к нему чуть ли не бочком, а натолкнувшись на стену молчания, неизменно бормотал с комичным, похожим на детское лопотание, акцентом: «Не буду вам досаждать».

Досаждать! Где он только выискал это словечко? И как вообще додумался? Да если этому упертому не досаждать, хандра его доконает вернее, чем болезнь!

И Лео продолжал «досаждать» дважды в сутки — во время послеобеденного отдыха и вечером. Тут уж кто кого переупрямит. Еще и между занятиями забегал ненадолго — министр, похоже, самолично рассчитал время перерывов так, чтобы в пустой голове беспокойного ученичка хорошенько улеглось все то, что пытался донести до него очередной наставник, а вот посторонние мысли зародиться не успели.

Темы для разговоров с Тимом Лео не выбирал — рассказывал обо всем, что произошло, а заодно о том, что в голову взбрело. О еще не старом, но уже изрядно поседевшем математике — университетском профессоре, которого запросто можно было бы принять за гвардейского капитана, высоченный, сразу видать, сильный, усы закручены, бас — что у храмового колокола.

— Тут, небось, все слуги до единого дроби, как орешки, щелкают — его ж объяснения и на кухне слыхать!

О преподавателе естественных наук, презабавном носатом старикане, который не стеснялся изображать повадки не то что зверей и птиц, а и насекомых. В хорошем настроении дедуля и вовсе мог показать, как закрывается-засыпает после полудня цветок кампану… в общем, колокольчика, но по-людски у них, у ученых, говорить не принято или как жадно хватает добычу непентес (а у этого и названия-то человеческого нет) — «К сожалению, растения понятия не имеют о хорошем воспитании». Людей этот чудак насмешливо именовал тупиковой ветвью эволюции — «Бесспорным доказательством этого являетесь и вы, господин Лео, и вы, ваше высочество».

Словесника — единственного — Лео называл по имени и не скрывал, что уже считает его почти что приятелем. Да, Тиму это поперек души, но он не ребенок, чтобы кормить его манной кашкой и приятными побасенками. Рано или поздно он выйдет из этой комнаты, и ему нужно знать, к чему готовиться.

— Берт самый молодой профессор, вроде как не только нынче, а вообще. Я и не думал, что тутошние бывают такие смуглые, почти как мы, только глаза большие… но тоже чернущие…

«Не то что у тебя, ага. Ну что ты смотришь-то на меня, как будто я тебя выродком обозвал?»

— Он говорит, у них на юге, в горах, какой-то народ живет, у него бабка оттуда. А сам он пять языков знает, по-нашему говорит не хуже Хлои.

«Кривись-не кривись, а поладить как-то придется!»

— А мне их язык — ну никак, хоть башкой стену бодай. Уродство сплошное. А вот книги я почитал бы — и узнал бы много чего, и писатели у них, как я понял, не то чтобы плохие.

На столе — стопка книг. Запылились бы давно, не следи сорока за порядком. Хлоя принесла их… когда? вроде как на третий день, еле дотащила… Выходит, уже месяц лежат, а этот чокнутый к ним и не притронулся. Нипочем не сознается, но ведь с тоски мало что на потолок не лезет. Валялся бревном — тут, понятно, не до книжек было. Однако ж теперь-то ходит, почти и не шатается… Ходит — а из логова своего ни разу носа не высунул. Не то что в коридор, а и в гостиную, преуютную такую комнатку. Нарочно дверь открытой оставляли — он и не поглядел.

Раньше думалось — с ним можно договориться. Теперь сомнения одолевают — а удастся ли хотя бы поговорить? Все разговоры можно по пальцам одной руки пересчитать… пять без одного выходит. Первый — в каземате. Потом — обалдеть какая щедрость! — два, один за другим, когда мальчишка ни с того ни с сего решил — ему есть что сказать. Следующего пришлось ждать пару недель. Лео выложил все новости и уже стоял на пороге, как вдруг Тим остановил его вопросом:

— Это плохо, что я выдал знание их языка? — Взгляд у него был не пойми какой, вроде как страдальческий.

— Тоже мне печаль! Дурак, что ли? Думаешь, они сюда стадами бегали бы обсуждать вопросы государственной важности? Нет уж, чтобы разобраться, что к чему, потрудиться придется. Или для тебя это…

— Не смей, — ровно и твердо выговорил Тим. — Со мной в таком тоне — не смей. Ты ничем не лучше меня. Такой же подонок.

Вот и все. Он еще больше замкнулся. Но Лео не готов был смириться с тем, что теперь никак не сможет влиять на ситуацию. И продолжал приходить, и продолжал говорить — в самом разном тоне, продолжал биться о эту проклятущую стену. И Хлоя — тоже. Требовать, чтобы она перестала мучиться, оказалось бесполезно. Правда, как он заметил, теперь она приходила к Тиму раз в три-четыре дня. Ну да и к лучшему! Без нее разберутся.

Нынче он припас для добровольного — своевольного! — затворника потешную байку. Посмеиваясь от предвкушения, уселся на подоконник и начал издалека — принялся рассказывать об учителе истории и географии, бумажной душе, при одном взгляде на которого тоска берет.

— Ладно бы он только про свою историю бубнил, нужна она мне, их история. Так ему велели и риторике меня учить, как будто я по-простому кого надо не уболтаю, и основы придворного этикета мне в башку вложить. Я и о нашем-то знать не знал, и не припоминаю, чтобы страдал от этого. А он такой: «Я рассказываю это исключительно для ва-ас, — Лео заблеял козлиным тенорком, — ее высочеству и так все изве-естно. А вот вы, оказавшись в обществе-е, должны опасаться попасть в неловкую ситуа-ацию!» И начал распинаться, как великие люди своим примером влияли на формирование традиций и все такое — ну, ты знаешь, что обычно говорят учителя. Зануды везде одинаковые, как думаешь?

Тим не потрудился ответить. Демоны с ним, пусть пока слушает. Все равно вечно молчать не сможет.

— И так он меня выбесил, что я чуть было не выдал ему разом все, что об этих бабских расшаркиваниях думаю и для чего они вообще годны. И вдруг, вообрази себе, Хлоя этаким медовым голосочком обращается к нему: «Господин профессор, как же здорово вы говорите о примере! Я, — говорит, — когда в дедушкином дворце жила, слышала поучительное сказание». И заводит про какую-то королеву древнюю, которая в дальнем походе командовала войском.

— Про походы, конечно, интереснее, чем про бабские расшаркивания, — невозмутимо заметил Тим.

«Насмешничаешь? Ну-ну, задохлик, только на ноги встань — я тебя еще и не так повеселю!» — мысленно пообещал Лео, крайне довольный собой: все-таки сумел его зацепить! А вслух продолжил:

— Я недопонял, за каким таким интересом они поперлись в пустыню и где короля потеряли, раз тетке пришлось его место занять, ну да и суть не в том. Тогда принято у них было давать обеты, вроде как ради того, чтоб победу приманить. Королева возьми да пообещай не мыться, пока не разгромят они врага. Ничего себе геройская тетка, а? Они ж там не на один месяц увязнуть могли, тут и завшиветь недолго. А управились, Хлоя говорит, в какие-нибудь две недели. Управиться-то управились, но потом и сыновьям той королевы, и внукам пришлось теми же дорогами свои войска водить — заново громить и завоевывать. И что ты думаешь? — все как один давали обет не мыться, будто ничего поновее придумать не могли. Хлоя, значит, все это рассказала, а потом поглядела на учителя хитренько и говорит: а все ли так было, как в сказании? Ну, подвиг духа и такое прочее? Профессор опять умничать принимается — дескать, сказания нельзя считать серьезным историческим источником, но они дают представление о нравах. А Хлоя ему — а может, все проще? Воды, говорит, у них к этому моменту выходило по глотку в день на человека, будь он хоть какой начальник, возили-то ее издалека, лошади падали… Ой, не верится мне, чтоб вельможи согласились мучиться наравне с простолюдинами. Это она людей по себе мерит, маленькая еще, дурочка. Тем более сама сказала: для королевы однажды расстарались, привезли аж четыре бочки, ванну, значит, ей устроить.

Он помолчал, надеясь, что Тим выкажет заинтересованность: что же дальше? Раз уж начал… Но тот, полулежа в кресле, пялился в потолок.

— Небось, в доверие хотели втереться, как же ж без этого? А она возьми да разгневайся — дескать, войско от жажды умирает, а вы, шаркуны придворные, этакое удумали. Уж не знаю, что она с ними сотворила, может, про такое у них и не пишут, а если пишут — детям читать не позволяют, — Лео фыркнул, — но что слово свое сдержала, Хлоя уверена. Да если это и сказка — правильная сказка, а?

— Сказка, — Тим дернул плечом, выказывая презрение. — Только в сказках люди свое слово и держат. Поучиться бы у них твоей сказочнице.

Лео напрягся.

— Говори яснее.

— Обещала, что больше не придет. Все равно только начнешь о ней забывать — а она тут как тут.

— Когда это она обещала? И почему?

— А это важно? Я был бы рад, если бы и ты пообещал. И сдержал слово.

В книжках пишут — когда человек в бешенстве, у него глаза темнеют. У Тима — посветлели до жуткой колдовской голубизны. И Лео понял — как тут не понять: перед ним враг. Точнее, Тим видит в нем врага. Ну что ж, война — не самый плохой способ расшевелить того, в ком сидит бунтовщик.

— Мне это ни к чему. И собеседник ты что надо — редко перебиваешь. Ненавижу, когда меня перебивают.

— Таких, как ты, не перебивать — убивать надо, — сказал Тим. Сказал спокойно, как о деле решенном.

«Попробуй», — хотел ответить Лео, но слова застыли на губах — а мальчишка всего лишь скользнул взглядом по его лицу. Лед. Он сам — лед. Не потому ли ему всегда холодно?

Меньше всего сейчас хотелось видеть Хлою — порадовать-то ее нечем. Но Хлоя уже поджидала в смежной комнате, той, что вроде как общая гостиная. Приложила палец к губам, просочилась в его комнату.

— Я думал, ты совершенствуешься в игре на пианино под бдительным присмотром тетушки, — недовольно проворчал Лео, укладываясь на короткий диванчик и водружая ноги на подлокотник.

— Я совершенствуюсь в подслушивании. Без всякого руководства, — серьезно ответила Хлоя, — ну не учат этому принцесс, не учат, приходится самостоятельно… хотя пользы от умения слышать якобы ненужное определенно больше, чем от умения извлекать якобы нужные звуки из ерундовины с клавишами.

— Ну и? Все слышала? — он не стал скрывать досаду.

— Да не в том беда, что слышала, а в том, что подумала, — Хлоя опустилась на пол рядом с диваном, спиной к Лео. — Знаешь, Тим имеет право нас ненавидеть. И не только нас, а всех… да хоть весь мир.

— И какой толк ненавидеть? Жить-то с этим как?

— А ты не замечаешь, что он будто неживой? — девчонка обхватила себя руками, спрятала пальцы под мышки. — Стыдно признаваться, но он мне не нравится. Кожа серая, волосы как войлок, глаза…

— Чего сразу стыдно? Он тоже к тебе любовью не пылает… — Лео осекся: легкий тон не давался.

— Я, пока там сидела, попробовала представить, каково было бы мне на вашем месте. Ну, если бы я вот так же оказалась у вас.

— Лучше не представляй. Ты ведь девчонка. Маленькая девчонка.

— И что?

— Маленькая, но неглупая. Так что все ты поняла. А если чего и не поняла, значит оно тебе и не нужно. Выбрасывай эту ерундистику из головы и отправляйся на свои танцы.

— Пойдем со мной, а? Мне там ску-учно! — Хлоя, не вставая, обернулась, состроила жалобную мордашку.

— Ишь чего захотела! Может, еще и плясать заставишь? Я устал… и вообще, через полчаса Берт придет, а я не выучил ничего из того, что он велел. Он и так уже на меня зол. Может, словарь ему подсунуть, раскрытый на слове «милосердие»?

— Вот же ж ты… — девчонка проглотила последнее слово, насупилась.

— Кто? — с угрозой спросил он. — Предатель?

— Ну, я… — она смешалась. — Я ж совсем не о том. И вообще, я раньше этим словом только в шутку и пользовалась. И да, даже Волка, бывало, предателем обзывала.

— С ума сойти, даже Волка! — ему захотелось выплеснуть на нее одну весь яд, который по справедливости надо было разделить между двумя. — Шути над своим плясуном, а я как-нибудь обойдусь.

— Может, ты и без меня обойдешься?

И надменная, и беззащитная — когда она становилась такой, он готов был уступать. Но только не в этот раз.

Хлоя взметнулась, кинулась к двери, споткнулась на ровном месте.

«Дурная примета, — подумалось ему. — Чушь какая!» И все-таки что-то не давало покоя, и он слепо замер, глядя в книгу, и принялся копаться в памяти, извлекая из нее дедовы поучения. «Когда нет никаких препон, но ты спотыкаешься, остановись и подумай — а действительно ли тебе надо идти?» — вроде так. И тогда иной раз тошно становилось от пустопорожних умствований — сам-то дед знает, как их к делу применить? Жаль, у старших такое спрашивать не принято… а так приятно было бы подловить старого надоеду — и позлорадствовать. А теперь-то почему он все это вспоминает к месту и не к месту? Тоска по дому, других объяснений нет. Надо ли девчонке идти на урок танцев? — ха, отличный вопрос! Она эти уроки терпеть не может, но кто ж ей разрешит не ходить? «Приметы какие-то… За какую бы мыслишку ни уцепиться, лишь бы эти их глаголы не долбить, так? А что, похоже на правду…»

…Все-таки что-то стряслось. Иначе никто не приперся бы среди ночи… Нет, не показалось: в дверь стучат, деликатно, но настойчиво. Да чтоб их всех!

Книжка плюхнулась на пол. Ночь? Еще и не смеркалось! Если так и дальше пойдет, он их язык не то что за год — за десять не одолеет.

Берт сразу все понял, покачал головой и выдал длинную фразу, сильнее обычного напирая на «р». Лео понял только одно слово — «ребенок». Ну, и общий смысл был ясен.

— Можешь не переводить, — с царственным великодушием разрешил Лео.

— А я и не собирался, — в тон ему ответил учитель словесности и, усевшись в кресло, вытянул длинные ноги. — Надеюсь, главное ты и так понял. Безответственный ребенок.

— Про ребенка понял, про безответственного — догадался.

— Ай-ай-ай, — по-старушечьи запричитал Берт, — все еще хуже, чем я думал.

Они давно — почти сразу — перешли на «ты». Лео не раз ловил себя на мысли, что в окружении белокожих местных их можно принять за братьев. Хотя если бы Берт оказался рядом с его настоящими братьями, в нем любой и каждый мгновенно разглядел бы чужака: черты лица резкие, нос с горбинкой, глаза круглые, как у совы. Но говорить с ним на занятиях, а лучше — трепаться о том о сем в редкие минуты досуга было куда интереснее, чем с любым из братьев… нет, со всеми с ними вместе взятыми. Ни один из них на его памяти книгу в руки не брал: чтение — занятие для мелюзги, женщин и бездельников. Ни один из них не мечтал совершить что-нибудь такое, чтобы все восхитились и заговорили… или, наоборот, потеряли дар речи от восхищения. Нет, им вполне хватало внимания соседей, завистливого и заискивающего, — старший получил место писаря в канцелярии градоначальника, а третий брат стал помощником нотариуса.

Он всегда ставил полководцев выше ученых. Но Берт вызывал у него куда большее уважение, чем Рик. Индюк был годен разве что для того, чтобы кое-кому не скучать за ужином: в ответ на подначки принимался читать мораль, а стоило скопировать его манеру поведения — оскорблялся и замолкал, всем своим видом показывая: негоже взрослому мужчине слушать болтовню мальчишки. Пресная, конечно, добавка к основным блюдам, но хоть какая-то, спасибо и на том. А вот Берт мог достойно ответить на любой выпад. И не только на словах. Фехтовал он куда лучше, чем Хлоя, — это выяснилось как-то вдруг. И с тех пор они частенько коротали вечера втроем в зале при оружейке. Берт говорил Хлое «ты» так же естественно, как и ему, Лео, и называл ее по имени, ничего не прибавляя. И это обращение было куда уместнее, чем церемонное «ваше высочество» — прочие учителя иного себе не позволяли, да и «балбес с гонором» и «безответственный ребенок» — не самая дурацкая замена «господину Лео».

— Знаешь что, дитя мое, — вымолвил Берт, пощипывая себя за ухо, это помогало ему сосредотачиваться, — ты мне надоел. Я, закосневший в человеколюбии и всепонимании, не терплю лишь одного — пренебрежительного отношения к своей персоне. Именно его ты и демонстрируешь, — он щелкнул пальцами перед носом Лео, — и всячески подчеркиваешь. Пожалуй, я от тебя откажусь, отступлюсь, отрекусь, и со слезами и стенаниями вычеркну твое имя, о позор учителя, из своей личной истории.

Шутка в духе Берта, этакая легонькая игра словами. Что ж за день такой сегодня — ни один из тех, кто может, сам о том не подозревая, его ранить, не упустил такой возможности? С Тимом все понятно, что думает, то и сказал. Но почему ни Хлоя, ни Берт подумать не потрудились?

— Отрекись и вычеркни.

Как там девчонка сказала? Тим имеет право ненавидеть? А он, Лео? Он что, должен терпеть от всех и каждого? Имеет он право хотя бы не прощать?

Кажется, Берт сразу все понял. Но ответить не успел: поблизости грохнуло так, что пол содрогнулся.

— Чокнутый ублюдок! — Лео кинулся к двери в гостиную.