Глава 19

«Уверен, что сумеешь?» — спросила девчонка. Наверняка где-то услыхала или вычитала, что отважиться на такое нелегко. А он смотрел на ее шею, тощую, с тонкой, очень бледной кожей. Смотрел и примеривался. Вскрыть артерию — проще простого. Зажать маленькой твари рот, чтобы она не смогла позвать на помощь, — ничего сложного, силенок у нее маловато, не вывернется. И времени, пока она будет умирать, хватит на то, чтобы произнести все необходимые слова. Пара дней веселья обитателям этого дома обеспечена — паника, вроде бы беспричинная, но неизбывная, будет гнать их долой, а кто не сбежит — у того и сердчишко может не выдержать…

Но есть ли смысл?

Он пытался думать только об одном: достаточно ли тяжел будет для них этот удар? или правильнее убить предателя-соплеменника? или седовласого — главного виновника их позора? Единственный шанс надо использовать правильно. А изнутри жгло: «Ты не сможешь. Даже она видит, что не сможешь. Сдохнуть как человек — и то не сможешь».

Человек уничтожает нелюдей недрогнувшей рукой. Предатель — нелюдь. Враг — нелюдь. Видеть в нелюдях людей может только нелюдь. Отец требовал, чтобы он повторял эти слова громко и четко. Сбивал его с ног и приказывал: «Встань и скажи». Он вставал и говорил. Десятки раз. Но когда пришло время доказать на деле, что он человек, — дрогнул, отшатнулся. Ослушался. И тогда отец направил его руку — резко, рывком, так, что он упал — и почувствовал под собой бьющееся в конвульсиях тело. «В следующий раз — сам. Отныне — только сам», — услышал он голос отца, звучащий как будто бы издалека, с немыслимой высоты.

В следующий раз он не подчинился, не смог подчиниться, снова не смог — и навсегда утратил последние крупицы отцовской милости.

Ему ведь до дрожи омерзительна эта девчонка — так почему и в ней он видит человека?.. Она враг. Враг — не человек. Надо повторять и повторять, так учил отец. Она — не человек. И что ему до ее боли? А захотелось забрать всю, всю без остатка, — и ту, что невольно причинил он, и застарелую, которую прочитал в ее глазах. В раненую руку будто бы заноза размером с треклятый ланцет вонзилась, достаточно ухватить и покрепче сжать кулак — и он вытащит, распылит… жаль, пальцы уже почти не гнутся. Но если бы доктор провозился еще минут пять… или хотя бы промолчал, что управился, все получилось бы! Девчонка сразу отстранилась, и он упустил то, что уже успело ранить и его. Он чувствовал что-то похожее на досаду. Все остальные чувства разом смолкли — и продолжали молчать, когда явился тощий востроносый парень, самый бесцветный из всех, кого он до сих пор видел, и сообщил, что его высочество приглашает господина Тима к себе в кабинет. «Приглашает… Может, у них тут и на плаху принято приглашать, а палач до последней секунды беседует с приговоренным о свежих городских новостях?» — отстраненно подумал он.

Впервые он покинул комнату. Когда его привезли, он был без сознания, да и потом всячески отдалял момент нежеланного знакомства с узилищем. Востроносый, будто давая ему возможность полюбоваться интерьерами и освоиться, шел неторопливо, останавливался, указывал то на картину во всю стену, то на крохотную вазочку на тумбе и комментировал: «Это вот из наших сказаний славный сюжетец — задумал бог войны, не иначе как со скуки, а может, и по вредности характера, одного племенного вождя проучить — дескать, тот в мирном быте погряз, оружьем не бряцает. Ну, задумал и задумал, да ничего лучше не измыслил, чем сманить всех пятерых дочерей того вождя к себе на гору…», «А эта вот поделочка вроде как из ваших краев, в том веке, говорят, одним славным рубакой была взята. У нас про него такие истории рассказывают — обхохочешься. Вроде как не только вазочку он на память о походе привез, а еще и девицу красоты неописуемой…»

Все понятно, унизить хочет. Велели ему или сам выслужиться решил? Да не все ли равно! Главное — виду не подать, что ему удалось тебя задеть.

— Вот, поглядите, — прислужник хозяина застыл перед очередной картиной, — это наш легендарный фрегат «Копье драконоборца». В Третью Восточную войну…

— У вас так принято? Хозяин ждет, а тот, кого он ждет, неторопливо прогуливается и разглядывает всякие… всякую… — все-таки ему не удалось сохранить драгоценное спокойствие.

— Сразу сказали бы, что равнодушны к искусству, — бесцветный весьма натурально изобразил печаль. — Ну что ж, пойдемте.

Верно говорит отец: дикари научились выглядеть, как люди, но остались дикарями. Человек ударит, нелюдь будет отравлять словами.

Но против их ядовитых слов у него есть проверенное средство — молчание.

Министр-принц сидел за столом под портретом в рост человека. На портрете — еще один бесцветный, наверняка их нынешний правитель. Хотя что он может знать о здешних обычаях, если самые жуткие и правдоподобные россказни о белых дикарях не подтвердились? А ведь говорил не кто-нибудь, а человек из ведомства Стража Порядка. Никто из Стражей, каков бы ни был их ранг, не вправе лгать. Значит, кто-то вложил в его уста эту ложь? Вот о чем надо было спрашивать отца, давно, когда было еще можно…

— …Благодарю вас, Гарт, вы свободны. Тебе присесть не предлагаю, в данных обстоятельствах я не желаю быть любезным. — Оно и видно, впервые в его присутствии продолжает говорить на своем языке. — Я задам тебе несколько вопросов. Думаю, ты понимаешь, что от ответов зависит твоя судьба.

Выдерживая паузу, постучал пальцами по подлокотнику кресла. Отец тоже не торопится, когда обдумывает наказание за серьезный проступок… Мысли предателя! Обычный человек стоит выше нелюдя настолько же, насколько Младший Страж стоит выше обычного человека, а Высший Страж — выше Младшего…

— Ты готовился убить меня, верно? — Ударение на слове «меня». Подсказка? Он хочет услышать именно это? — Хлоя пострадала случайно?

Молчание не обескуражило министра. После очередной паузы, на этот раз совсем короткой, продолжил все тем же размеренным тоном:

— Я допускаю… нет, почти уверен, что у тебя не было четкого плана. Смятение — не лучший советчик. Ты великолепно владеешь собой, но ты далеко не спокоен. И твои намерения — наверняка секрет и для тебя самого. Так что первый вопрос снимаю. Что касается второго, настаиваю на ответе. Повторяю: Хлоя пострадала случайно? Если ты скажешь, что не желал ей зла, я оставлю твой жестокий поступок без последствий. Вообще без последствий, ты меня услышал? Даже если признаешься, что твоей целью был я. Да, следить за тобой будут. Чтобы ты еще чего-нибудь не натворил. Но это не наказание. Следить будут в любом случае. В том числе и для твоей безопасности.

На этот раз пауза была долгой. Первым снова заговорил бесцветный.

— Я дал тебе шанс. Ты им не воспользовался. Не хочешь лгать?

Очередная пауза была заполнена маршевым ритмом: министр отстукивал его до тех, казалось, пор, покуда не устал.

— Если тебе действительно претит ложь, почему же ты сделал исключение для нашего уважаемого доктора? Ты сказал ему, что можешь… как бы это поточнее сформулировать?.. пользоваться своими силами сколь угодно долго. Это ведь ложь? Как скоро началось бы то, что господин Мунк называет необратимыми процессами? Да и воровство не в родстве ли с ложью?

К нелюдям неприменима человеческая мораль, говорит отец. Так почему же ему стыдно? Чувство стыда ни с каким другим не спутаешь. Самое знакомое, самое омерзительное.

— Я не буду спрашивать о природе твоих способностей. Мне это известно. Стражи Дракона практикуют исключительно некромантию.

Насколько же много им известно?! Может быть, тот, кто отзывается на кличку Лео, прав — нужно искать предателей? Смешно: предатель изобличает предателей!

— Но тебя нельзя назвать некромантом. Ты не питаешься чужой болью, а забираешь ее. Неужели у тебя была возможность обучаться на стороне? Не верится. Или я чего-то не знаю и некроманты способны и на такое? Понимаю, я снова задал вопрос, на который ты не ответишь…

— Она пострадала не случайно. Я хотел ее убить.

И не стоит добавлять: не решился. Оправдывающийся трус — это уже слишком. А смертный приговор — не так уж страшно. Главное — он сам его себе подписал. Эти его судить не будут. И он никого не опозорил.

— Тогда зачем ты ей помог? Или я должен спросить, зачем ты снова лжешь?

— Струсил.

Он сам не ожидал от себя этого ответа. Но так даже лучше. Нелюдь хотел правды? Пусть получает!

— Лжешь, потому что струсил? Или помог, потому что струсил? — вкрадчиво уточнил министр — это ведь так весело, наблюдать за жертвой, которой нипочем не выбраться из ловушки.

— Помог.

Министр задумался. Удивительно, но с него мгновенно слетела спесь. Отец говорит: правда — оружие и молчание — оружие. И он, лишенный имени, переставший существовать для семьи, по-прежнему может пользоваться этим оружием. И умереть достойно, как подобает Сыну Дракона.

— Чего ты испугался? И снова настаиваю на ответе.

Будь ты трижды проклят! Требовал правды, а сам в это время подстраховался — и поставил еще одну ловушку! Ответить — предать, промолчать — тоже предать. Против подлости нет оружия. Кажется, так однажды сказал отец.

— Отвечать тоже боишься? — враг ухмыльнулся. — Тогда отвечу я — да, ты испугался, но не за себя, а за нее.

На самом деле проклят не этот бесцветный в крахмальной рубашке, а он. Было предостаточно тех, кто мог бы его проклясть. Но это не значит, что он жертва.

— Испугался, — с нажимом повторил враг. — Испугался собственного благородного и мужественного поступка. Почему?

С каждым словом захлопывается очередная ловушка. Сколько же их? И — зачем? И из первой-то не освободиться.

Ему не хватает воздуха. Он еле сдерживает кашель.

— А сейчас я не требую ответа. Ты не сможешь ответить честно. Ты ведь и сам не знаешь. Задам другой вопрос: кого все-таки ты выбрал бы первой своей целью в этом доме?

— Вас.

— Ты действительно хотел бы меня убить? — взгляд у врага цепкий. Кажется, этот человек… нелюдь все читает по его лицу и вообще не нуждается в ответах.

— Да. — Что бы ни случилось, ему не страшно. Страх перегорел час назад, когда он пролил чужую кровь. Опять пролил чужую кровь. Опять обезумел от ужаса. Только нелюди могут называть благородством слабость и трусость.

— Ты хотел меня убить, — эти повторы — тоже ловушки. — Ты ведь знаешь, кто я.

Не вопрос — утверждение. Вот с этого и надо было начинать.

— Лео мне не ответил, может быть, ты скажешь: какое наказание у вас грозит тому, кто злоумышляет против представителя правящей династии?

— Смерть. — Казнь по-прежнему пугает. Не смерть — только казнь. А еще больше — то, что это снова не закончится. Что знает о смерти этот самодовольный нелюдь? Сам-то хоть раз умирал? А он умирает в третий раз… нет, в четвертый. Смешно, уже сбился со счета. А этот, наверное, думает, что убить можно один раз?

— Просто смерть? — ух, какой суровый тон, бесцветный все-таки начал запугивать… невозможно не улыбнуться!

— Вы знаете ответ. — Главное — стоять прямо. И удержаться от кашля. А в глазах темнеет, и дышать удается через раз. Им мало казнить, им надо унизить. Все-таки правду говорил тот Младший Страж, ошибся лишь в деталях…

— Знаю. Делают ли в этом случае разницу между знатными, простолюдинами и нелюдями?

— Вы знаете ответ.

— И то, что хотел меня убить, тоже готов повторить?

— Да.

Сколько раз еще придется повторить, прежде чем он поймет, что больше ничего не добьется?

— Хорошо, — кажется, нелюдь обрадован ответами.

А чего бы ему не радоваться? Кто будет принимать всерьез угрозы слабака, у которого не хватило духу, чтобы…

— У тебя будет шанс меня убить.

Он понимает, что ведет себя, как дикарь, — нельзя таращиться на челове… даже на нелюдя — нельзя!

— Не смотри на меня так. Я не лишился разума. И не шучу. В силу возраста и статуса я не вправе подчиняться страстям — это главное, но не единственное различие между нами. Мне понятен твой героический порыв, — бесцветный выудил из ящика стола курительную трубку с чашей в виде головы дракона и принялся неторопливо набивать ее табаком, — однако это не значит, что я его одобряю. Ведь я сознаю важность того, о чем ты и думать не желаешь, — мы в неравных условиях. — С беззаботным видом выпустил колечко дыма. — Никакая ненависть не заменит знаний и опыта. А у тебя, скажем прямо, и того и другого маловато. Начнем с того, что я знаю о тебе достаточно, чтобы сделать ряд необходимых умозаключений. Ты, к своему несчастью, лишен такого преимущества.

— Да что мне нужно знать! — Он от усталости еле на ногах держится — и вынужден слушать этого словоблуда. «Когда слова становятся сильнее оружия, наступают подлые времена», — так сказал отец, узнав об условиях мирного договора, выторгованных вот этим… который сейчас опутывает его своими речами.

— Гм, неожиданно. — Министр, скользнув взглядом по его лицу, вытащил изо рта трубку и принялся внимательно ее рассматривать. — Я не удивился бы, услышав такие слова от Лео. Но не от тебя.

— Неужели вы слышите от него что-то кроме доносов?

Пусть он взорвется, пусть выдаст себя!

— Мне думалось, ты умеешь обуздывать свою горячность. — Чем сильнее злился он, тем спокойнее становился враг.

— Умел бы — все было бы иначе.

— Тоже верно. Ты убил бы Хлою и совершил обряд на ее крови. Кто и как убил бы тебя — я не знаю.

Почему, ну почему он не промолчал?! Что еще известно этому нелюдю? И кто мог выдать тайны посвященных? Только посвященный!

— А вот твое мнение о Лео — неверное в корне. Что тебе нужно знать, спрашиваешь?

Отложил трубку и заинтересовался своими ладонями, будто считывая с них слова.

— Или не спрашиваешь? Ну да я все равно отвечу. Тебе нужно знать хотя бы то, что Лео никогда и ни на кого не доносил. Ты по недомыслию записал в предатели того, чьи представления о чести куда более четкие и однозначные, нежели твои. Он меньше сомневается, он не мечется. Он гордец, он никогда не искал моей благосклонности и ни о чем меня не просил. А сегодня переступил через свою гордость ради тебя.

Поднял голову и пристально посмотрел на него. Так вот от кого девчонка набралась дурных манер!

— Он просил за тебя. Просил, как просят за родного человека или близкого друга. Один древний философ, имя которого тебе наверняка известно, у вас его почитают как праведника, сказал: «Знание не может уберечь от всех ошибок, но знание помогает нам не ошибаться на каждом шагу». Ты ведь не собираешься убить меня исподтишка, предварительно усыпив мою бдительность? Ни у тебя, ни у Лео нет таланта к притворству. Значит, остается только честный поединок. Между мной и тобой.

Встал из-за стола, приблизился, остановился в полушаге. Что он хочет разглядеть? Главное, чтобы не увидел растерянности. Но ведь увидит!

— Впрочем, есть одна проблема. — Помолчал, уточнил: — Для меня — одна. Неравные условия. До того как вступить в нынешнюю должность, я всего лишь двадцать лет — мелочь, не правда ли? — отдал военной службе и в столицу приезжал, можно сказать, как гость. От души повеселился на юге — мне, вчерашнему кадету, сказочно повезло оказаться там в момент начала массовых крестьянских выступлений. — Поморщился, откровенно демонстрируя свое отношение к этакому везению. — Провел незабываемые годы в горах на северо-востоке, где каждый мальчишка твоего возраста стоит двоих таких, как ты. Поучаствовал в двух войнах — так, немножечко, я ведь не великий герой из легенд. Ну, подробности оставим моим биографам. Чтобы тебя не утомлять, перейду сразу к выводам: тебе против меня и пары минут не выстоять, пожелаешь — можем проверить, только не сегодня. Сегодня — и десяти секунд. Если вообще дойдешь до оружейного зала. Да, я не знаю, чему и как тебя учили, но, догадываюсь, систематическая подготовка у тебя отсутствует. Вот об обычаях ты точно осведомлен — например, о тех, что записаны в своде под названием «Книга Воинского Духа». Так?

— Да. — Он не понимал, к чему все эти пространные речи. Он и слова-то уже разбирал с трудом — и даже не сразу сообразил, что слышит не собачий язык нелюдей, а родной. В голове шумело, и мысли были по-прежнему только о том, чтобы держаться прямо… и о том, чтобы проклятый лис ничего не заметил… хотя яснее ясного — все он видит.

— В своде записано: враждующие кланы в случае спора, разрешить который мирным путем — бесчестье для них, вправе выставить по бойцу для поединка. Если не ошибаюсь, означенную норму ввел во времена оны сам император, дабы не допустить войны между кланами. Однако теперь закон освящен традицией. Я ничего не путаю?

— Ничего. — Ни к чему добавлять, что о принадлежности к клану давным-давно упоминают только из любезности. А говорить о том, что все Стражи с семьями по традиции в клане императора, вообще не следует. Пусть сам рассказывает все, что знает.

— Кроме того, известны прецеденты, когда в клане не оставалось взрослых мужчин, — тоном лектора продолжал бесцветный. — И тогда будущий боец воспитывался в клане противников. Это спасало его клан от истребления. Старикам и женщинам ничего не грозило, предводитель враждебного клана заботился о том, чтобы у них были средства для жизни. Для достойной жизни. Верно?

— Да.

— Девушкам находили женихов из других кланов и выдавали замуж со всеми положенными почестями. Это тоже соответствует истине?

— Да.

— Самому же юноше гарантировались хорошее обучение и уважительное отношение. Он же усердно учился и проявлял уважение к хозяевам дома… как там сказано? — делил с ними и кров, и стол до главного часа, верно? Лично Девятый Страж, иначе говоря Страж Традиций, оценивал усилия обеих сторон и утверждал дату поединка. Иногда проходили годы, прежде чем противникам дозволялось сойтись в бою. Я все правильно излагаю?

— Да.

Да, да, да, тысячу раз да! Уж не хочет ли нелюдь поступить по старому обычаю Детей Дракона?! Кто ему позволит?!

Он не сразу понял, что произошло, и потому не успел высвободиться, когда руки бесцветного легли на его плечи, легонько подтолкнули, поддержали.

— Садись. Сколько же сил ты отдал Хлое?

Выбор невеликий — подчиниться или упасть. Он выбрал первое. Шажок к куда более страшному падению?

— Готов поспорить, сейчас ты думаешь о том, что ваш обычай — не для инородцев. У вас ведь инородец — не человек, я знаю. А ты из клана императора.

А он еще думал — зачем столько ловушек? Чтобы нечем было дышать. Казнь уже началась.

— Поспешу тебя успокоить… нет, скорее огорчить: император — да, ваш император! — подписал мирный договор в соответствии с вашими традициями. Он признал наше главенство, как велят дух и буква вашего права. Ты привык говорить «нелюди»? Отвыкай. В отношении нас смело заменяй это слово принципиально иным — «сверхчеловек». Лео, разумеется, и тебе успел внушить мысли о том, что вас предали… — голос доносится будто бы издалека, а потом и вовсе угасает.

К его губам подносят чашку. Он пьет, но больше проливает — чувствует, как по подбородку, по шее, по груди стекает вода. Холодная! Почему здесь всегда так холодно?

— Соберись с силами. Ты можешь. Ты должен принять решение.

Он не отвечает. Заставляет себя открыть глаза.

— Предали или нет — разберешься сам, ты отнюдь не глупец. На это нужно время — оно у тебя будет. Ты лишен права зваться своим именем и причислять себя к императорскому клану, но ты ведь не забыл и не забудешь, кто ты. И право выступить за честь клана у тебя никто не может отнять. Я позабочусь о том, чтобы условия нашего договора выполнялись неукоснительно. У тебя будут лучшие учителя. Так ведь полагается — лучшие из тех, кого может себе позволить глава клана. Я могу позволить себе лучших из лучших. И учиться ты будешь, как подобает, развиваться не только физически, но и умственно. Ты ведь не к смерти готовишься — к жизни. — Он пытается уловить насмешку, но — нет, враг предельно серьезен. — Тот, кто задолго до поединка готов к поражению, — не боец. Это тоже из вашей книги, так?

Бесцветный ждет.

И приходится повторить:

— Да.

— Тебя будут учить так, как учат наследных принцев. Два года. Через два года посмотрим, готов ли ты. Если нет, мне дается право единожды удвоить срок обучения. Я верно говорю? Да, Девятый Страж не почтит нас своим посещением и не примет решения. Мы сами определимся, достаточно ли ты хорош для поединка со мной или следует продолжить обучение. «По обоюдному согласию», — эта формулировка использована в том законе, который послужил основой обычая, правильно?

— Да.

Он жадно глотает воду. Жажда кажется неутолимой.

— Конечно, ты можешь покончить с собой. Никто не сможет стеречь тебя ежесекундно. — Нелюдь как будто бы читает мысли… или мысли ничтожества ни для кого не секрет? — Но что говорит «Книга Воинского Духа» о тех, кого слабость толкнула на кратчайший путь?..

Чашка падает на пол. Кажется, разбивается. Кажется.

— Если не попытаешься уничтожить врага, ты недостоин быть воином… Воину не нужно признание, подвиг напоказ — не подвиг.

Что-то подобное говорил тот… предатель… как будто бы друг?

— Думай. Думай без спешки. Но и не медли. Хватит ли у тебя отваги, чтобы одолеть долгий и трудный путь? Ты можешь попытаться. Если выйдешь победителем, тебя не настигнет месть. Так ведь велит обычай — победителю никто не вправе мстить? Я заранее позабочусь о том, чтобы ты смог начать новую жизнь далеко отсюда. Под именем, которое выберешь сам. Тебя должны были бы признать героем — но этого не будет. Не будет никого… я имею в виду, никого из людей, — он сделал ударение на этом слове, — кто узнал бы. Только ты будешь знать, да еще пара нелюдей — я и свидетель. Ну, отважишься?

— Да.

— Ты уверен? Все-таки подумай. Ты слаб…

— Нет.

— Что «нет»?

— У меня хватит сил.

— В таком случае мне остается только произнести слова, которых требует обычай. Ты лишен имени. Могу ли я воспользоваться именем Тим?

— Мне все равно.

— Я не могу принять такой ответ.

— Да.

— Тим, лишенный подлинного имени, лишенный клана, я, Теодор, принц из рода Лоуренсов, принимаю тебя в семью и готов сразиться с тобой, когда придет время. До истечения срока ты подчиняешься всем правилам этого дома, независимо от того, по душе они тебе или нет. Ты знаешь, что в этом нет бесчестья. Сумеешь ли ты воздержаться от бунта?

— Да.

— Больше тебя не задерживаю. Иди к себе и как следует отдохни. Для учебы потребуются все твои силы. Поблажек не будет… но ты ведь их и не ждешь?

Он сумел заставить себя поклониться. Низко, но не в пояс, как предписывает обычай. Побоялся, что не устоит на ногах. Министр ответил поклоном. Не знает правил вежливости, принятых среди благородных людей? Сомнительно. Свод воинских правил помнит наизусть, даже ту его часть, которая считалась устаревшей еще в прошлом веке, а об элементарных повседневных нормах не имеет представления? Быть того не может! Хозяин не обязан кланяться тому, кто от него зависит, старший на поклон младшего должен отвечать кивком. А уж если учесть обстоятельства… Почему бесцветный забыл о наказании?

— Я понимаю, ты сейчас уверен, что не нуждаешься ни в чьих советах. Особенно моих. Однако… — министр снова уселся в кресло и принялся раскуривать трубку. — Перестань думать о прошлом. Иначе не сможешь достойно ответить на вызовы будущего.

Как будто бы мысли подслушал… да не все!

— Ступай. Или ты хочешь еще что-то сказать?

— Да. Каково будет наказание?

И снова этот взгляд — за гранью приличия… гадко. И голову опустить нельзя. Он обещал подчиняться правилам дома. Но не должно быть никакого намека на покорность!

…Оказывается, за бесцветным прелюбопытно наблюдать, когда он по-настоящему растерян. Отложил трубку, подошел, положил руки ему на плечи и вперил в него взгляд, прежде чем признаться:

— Боюсь, я тебя не понимаю. Мне казалось, мы обо всем договорились и вопрос о наказании снят.

— Вы читали «Книгу Воинского Духа». Воспитанника поощряют и наказывают так же, как сыновей. Иное — вопреки закону. Если вы не будете соблюдать закон, наш договор недействителен, — он сумел сказать это так, как должно говорить мужчине, как учил отец: коротко, твердо, любой низший должен чувствовать, что это приказ. Да, они теперь связаны словом. Но враг все равно остается врагом. И недопустимо, чтобы…

Бесцветный улыбнулся.

— Этот разговор был нелегким для нас обоих. Особенно для тебя. Ты считаешь наказание недостаточным?

— Это не наказание.

— А что тогда наказание? — повысил голос бесцветный. — Детей в моей семье никогда не били и не будут бить. Обычные наказания в доме, правилам которого ты обещал подчиняться, — задания, которые следует выполнить помимо тех, что получают остальные. — И добавил немного мягче: — Завтра тебе принесут книгу о придворном и светском этикете, у тебя месяц, чтобы выучить все правила до единого. Я ответил на все твои вопросы?

Оставалось только снова поклониться. Он чувствовал такую пустоту, какой не знал, наверное, никогда в жизни. Даже в тюрьме он был… каким? не таким потерянным?

Снаружи его никто не встретил… настолько доверяют? Или следят тайно, на что намекал бесцветный? Второе.

В коридорах и галереях — ни души. Красиво и безжизненно. Он останавливался не раз и не два — пережидал приступ слабости, или припоминал дорогу, или просто вслушивался. Но — ни голосов, ни звука шагов. В отцовском доме все было иначе: внизу толпились просители, сновали слуги, во внутреннем дворе звенело и гремело — тренировались братья, старшие племянники, отцовские телохранители. Во внутренних покоях тишине тоже не находилось места — смеясь, носилась малышня, переругивались невестки, кто-то кого-то искал, кто-то что-то ронял… и сквозь весь этот шум ему иной раз удавалось расслышать мелодию. Играла сестра…

Он сходит с ума? Только безумием это и можно объяснить: старый марш «Да сгинут супостаты» — в доме тех самых супостатов. Добрые люди никогда бы так не изувечили хорошую песню: темп вдвое медленнее положенного, ритм — походка раненого, а не поступь победителей. Он мысленно желает неведомому музыканту, чтоб у него отсохли руки, и хромает прочь, мог бы бежать — бежал бы. Надругаться над песней — почти то же самое, что надругаться над человеком… больно.

В комнате, в темноте он немного успокаивается… Министр преследовал какие-то свои цели…

Дверь закрыта, шторы опущены, тихо… хорошо… Кажется, враг был честен. Насколько нелюдь может быть честен?..

Будь его и только его воля, шторы в этой комнате никогда не раздвигались бы — дни здесь блеклые, а ночи бесцветные, под стать людям… Что на самом деле нужно этому бесцветному?.. Если это очередная ловушка, есть время придумать, как из нее освободиться…

Полудрема делает мысли легче. Кажется, и дышать становится легче…

…Хлоя опустила крышку пианино, поставила на нее локти, положила подбородок на сцепленные кисти рук.

— Ну, что скажешь?

— С чего это вдруг тебя на музыку потянуло? — проворчал Лео. Он лежал на ковре, вместо подушки — спина Волка. — Или это не музыка вовсе? Не шибко в этом разбираюсь, но уши болят. Ясно, ты головой неслабо приложилась, но неужто у тебя там все настолько перемешалось? Ты ж от этой штуковины с клавишами шарахалась, будто бы внутри полчище демонов сидит.

— Наверное, перемешалось, — задумчиво отозвалась Хлоя. — Захотелось сыграть — и все тут.

— Вот чудаканутая! И смеешься, как плачешь…

— Ай, видел бы ты, какое у тебя лицо было, — девчонка хихикнула, — я прям испугалась. — Села рядом, положила руку на загривок Волка. — До сих пор не понимаю, как тебе могло прийти в голову, что дядя причинит зло Тиму. Да и он хорош — нет бы тебя успокоить, запугивать начал. Тоже мне Бартон.

— Кто?

— А был в прошлом веке такой педагог, вроде как великий. Похожие штуки проворачивал.

— Никак и тебе слава этого самого Бартона покоя не дает? — он перекатился на живот, посмотрел на Хлою снизу вверх. — То мне шпагу в руки вкладываешь, то под удар этого придурка подставляешься.

— Лео… — промурлыкала Хлоя.

— Не подлизывайся, сразу говори. Понял уже — ничего хорошего не скажешь.

— Ты ведь на него не накинешься, правда?

— Стоило бы начистить ему рыло, — мечтательно протянул Лео, — но, так и быть, подожду до следующего раза. Подставится под мой кулак — поквитаюсь за все. Ненавижу оставаться в долгу.

— А зайдешь к нему? Нет, я, конечно, верю в дядюшку, но… пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

— А не боишься, что он прям сегодня и подставится?

— Ну Ле-ео!..

— Что мне, всегда за ним теперь присматривать? — Он встал. — Чудить же ж не перестанет.

Хлоя догнала его на середине пути. Бледная, тюрбан подрастрепался, сполз на лоб, Волк тяжело рысит следом, вроде как тоже недоволен… умная псина!

— Ты чего? — строго спросил он. — Тебе отлеживаться велено…

— Я с тобой, — выпалила девчонка, цепляясь за его руку. — Будем друг за другом присматривать, ага? Ты не бойся, я не помешаю, у меня вот что с собой, — и с серьезным видом продемонстрировала ему маленькие пяльцы не то со зверушкой, не то с цветком.