Глава 5

Эта комната — новая камера смертника. Да, совсем не похожая на прежнюю. Есть свет — тусклый, холодный, едва-едва пробивающийся сквозь шторы болотного цвета. Есть звуки — чужие, невнятные, издалека. Есть кровать с чистым бельем. Подобие жизни. Но отсюда не выйти. Никогда. Так не все ли равно, что тут есть и чего нет?

Сколько ни повторяет он себе это «никогда», желание жить не уходит даже в моменты удушья. Он боится, что однажды совсем не сможет дышать. И не знает, как запретить себе бояться. А ведь не должен цепляться за жизнь — это недостойно и просто глупо. Ясно же, что ему не выжить.

Доктор и сменяющая его женщина терпеливы и добры. Кажется, искренне. Он не уверен, потому что никто прежде так с ним не обращался. Они ни на минуту не оставляют его в одиночестве. Думают, что он не понимает их языка, и день изо дня изобретают способы сообщить: тебе ничего не угрожает. Еще на корабле ему дважды об этом прямо сказали: в первый раз какой-то мужчина, которого он видел как сквозь туман, во второй — вертлявая девчонка, смотреть на которую ужасно не хотелось, все и так кружилось перед глазами, не хватало только ее беготни и суетливости. Дважды сказали — ну и угомонились бы. Но им этого мало. Чего они хотят? Рассчитывают приручить? Опять же — зачем? Если это для них развлечение, игра, то они заигрались. Доктор день за днем пытается «пробиться к его сознанию», гримасничая и жестикулируя, а женщина называет «бедным мальчиком», норовит погладить по волосам (у него нет сил дать отпор, но она что-то чувствует, так и замирает с поднятой рукой) и повторяет: «Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо». Они постоянно хлопочут над ним, доктор приносит все новые и новые порошки и микстуры — и не успокаивается, пока не впихнет их, женщина — все новые и новые кушанья, всякие бульоны, но ей провернуть трюк доктора не удается.

А еще она поет. Мелодии незнакомые, простые и тягучие, но красивые. И голос у нее — будто сам по себе инструмент. Поет для него. И порой он невольно откликается (только мысленно, но откликается!) и поддается соблазну поверить… Значит, им удалось и его втянуть в игру? Приходится напоминать себе: этот заботливый бородач — корабельный врач на вражеском флагмане, а ласковая женщина — жена одного из министров, принимавших капитуляцию. Приходится напоминать: не время и не место проявлять то, что отец называл «бабьей впечатлительностью» и «проклятым мягкосердечием». Напоминать о героях, погибших на его глазах. Напоминать слова товарища по несчастью: «Чтоб молчал, будто тебе язык вырвали» и единственную прощальную фразу отца: «Ты никогда не умел вести себя достойно, так хоть умри, не опозорив мой род». Если бы не все это, ему не удалось бы вытерпеть жажду — она мучительнее страха смерти. Они ухитряются вливать в него воду и лекарства, когда он на грани сознания, а может, и тогда, когда в беспамятстве. Но этого недостаточно, горло будто огнем опалено, и слез тоже давно нет… отец гордился бы им? Вот бы знать, что — да. Может быть, тогда он смог бы не бояться. И умереть как подобает. Забрав с собой хотя бы одного из них.

Пару дней как дышать стало легче, лихорадит меньше, и он почти не кашляет — их снадобья все-таки действуют? «Если они спасут меня помимо моей воли — мне можно будет жить?» В детской сказке, которую много лет назад рассказывала ему мать, мальчик переложил свою ношу на других — и за это его наказала сама судьба. Как наказала? Кто были эти другие — друзья или враги? И чем все закончилось? Он силится вспомнить — но вспоминается только: «Если ты заставил кого-то взять твою ношу, у судьбы найдется для тебя ноша втрое тяжелее».

Он не любил ее сказки. А ее-то саму — любил?

… — Если он продолжит в том же духе, мы не сможем его спасти. Вы же видите, госпожа…

— Доктор, он ведь ребенок, обычный ребенок! Ребенок, которого предали самым чудовищным образом. Неужели мы, все мы, не сумеем помочь ему?

— Скажите мне, госпожа, а вы когда-нибудь сталкивались с таким упрямством и такой силой? И не у детей, а у взрослых? Только в бреду и признается, как ему больно и жутко — когда Хлоя перевела, что он говорит, я был шокирован. Я уж, грешным делом, думал, что у него страх напрочь отбит… что он вообще не в себе. Кхе-кхе… извините, госпожа.

Хлоя. И здесь — она. Девчонка, одно упоминание которой уже доводит его до бешенства. Наглая, громкоголосая маленькая дрянь, позволяющая себе свысока говорить со старшими и лезть в их дела. Похоже, привыкла, что всех это умиляет… что все ей прощается! Верно о них говорят — цивилизованные дикари. И худшая из дикарей — она. Постоянно в сером, кожа бледная до синевы, и глаза… глаза такие же, как у него… уродство! Еще и смотрит, смотрит в упор, так не то что люди — животные не делают. По ее вине эти доброхоты узнали, что ему страшно. Она отняла у него последнее — возможность выполнить приказ отца. Отец… Только отец может давать и отбирать имя, только отец и государь могут распоряжаться жизнью и смертью. Так его учили. А она и это право пытается присвоить… Эти люди привыкли присваивать себе то, что им не принадлежит.

— Гляжу на наших мальчишек и не понимаю, как мы добились заключения мирного договора всего лишь на второй год войны. Храбрость и фанатичная преданность в чести у их народа, я это знал, но мне и в голову не приходило, что они способны на подобное. И если бы их император и его окружение тоже были готовы идти до конца, мы получили бы не договор на выгодных нам условиях, а обезлюдевшую пустыню, потеряв при этом тысячи и тысячи своих людей. Вероятно, кого-нибудь такое развитие событий устроило. Но, льщу себя надеждой, я здравомыслящий человек. И, по моему рассуждению, мальчишки, похожие на этих, гибнуть не должны, в какой бы стране они ни родились. Иначе все мы рискуем однажды проснуться в мире, который будет куда хуже нынешнего. Низко кланяюсь вашему супругу — его таланты поразительны, он в который раз спасает нас от бессмысленного кровопролития… Я не утомил вас своими разглагольствованиями, госпожа?

— Что вы, доктор. Я внимательно слушаю, а вовсе не витаю в облаках, как вам, должно быть, показалось. Слушаю — и думаю, чем помочь нашим мальчикам…

Отец, слышали бы вы! Враг оценил, а вы — оценили бы?

Нет! Думать так — непозволительно, иначе станешь предателем… уже стал, хотя ничего еще не сделал и ни слова не сказал. Нельзя сомневаться в отце. Нельзя сомневаться в государе — как смеет этот человек рассуждать о нем в таком тоне? Разве право победителя — это право на низость?

И взволнованное «наши мальчики», от которого у него дрогнуло сердце — сердце сына рабыни, а не сына воина, — на самом-то деле ничуть не лучше, чем кличка «Тим», придуманная девчонкой.

Помогать собрались?! Ничего у вас не выйдет! Одного вы уже потеряли, он отважный, он не будет медлить. И если второй слабее, это не значит, что вы его получите.

Он собирается с силами и садится в кровати. И, не дав опомниться этим двоим — вон как вытаращились, — отталкивается и встает. На то, чтобы сделать хотя бы шаг, сил уже не хватает. Последнее, что он слышит, — звон бьющегося стекла. Последнее, о чем успевает подумать: жаль, что они не посмели назвать друг другу своих имен.

… — Хватит прикидываться, я ж вижу — ты опамятовался. А мне с тобой поговорить надо, ну просто до зарезу.

Открывать глаза трудно, как никогда. Но нужно убедиться.

— Ты чего? Да не призрак я, не призрак. — Тот, в чьей смерти он был уверен, скалится с видом превосходства. — И да, они убрались. Хотя все равно по-нашему не разумеют, но без них как-то дышится легче, а?

Он пытается заговорить, но не может. Глаза закрываются сами собой. Он ничтожен? — ну и пусть.

— А ну-ка пей, — властная рука рывком заставляет его приподняться. — Знахарь тутошний какое-то пойло оставил и втолковал на пальцах — дескать, надо тебя этой бурдой накачать, а то конец тебе, никакой шаман не воскресит.

Он закусывает губы.

— Ты что, не уразумел: мне надо с тобой поговорить! А как, если ты языком не ворочаешь? Пей, пока они не приперлись, и ладно если они, а вдруг кто похуже, в смысле, по-человечески понимающий?

Он уже колеблется, а следующая фраза окончательно ломает его сопротивление:

— Ты ведь хочешь знать, почему я жив? Или уже записал меня в предатели?

Он пьет, и захлебывается, и кашляет. Но голос действительно возвращается.

— Там… — показывает глазами на дверь, в которую — он видел — юркнула девчонка.

— Никого там нет. Это моя комната. Ну, то есть гостиная, в которую попасть можно только из комнаты, или из твоей, или из моей. И перед тем, как сюда идти, я все проверил и свою дверь запер изнутри, — самодовольная улыбка. — Хотя шуметь нам все равно не резон, так что навостри уши. — И продолжает, понизив голос: — Ты вот крепко запомнил, чего я тебе в тюряге наговорил, так? А мозгов, чтоб оглядеться и подумать, нету, что ли? Тогда мы были смертниками, и кто ж знал, что эти — рохли мягкотелые. Как они, такие вот, наших побили — другой вопрос.

— Предательство?

— Ага, все ж работают мозги-то! Бери, — движением фокусника извлекает откуда-то пирожок. — Ешь, а то опять откажут мозги-то.

— Нет. — Его снова начинает бить озноб. — Ты что, не помнишь: «Тот, кто ест хлеб врага, — враг и раб». Так заповедовал Дракон.

— Тебе сколько лет?

К чему это он?

— Ты говоришь о Драконе как о божестве. А он всего лишь символ.

Возомнил себя знатоком? Смешно.

— Все мы вместе — от государя до самого слабого из тех, кто способен держать оружие, — и есть Дракон. Этому тебя не учили? Да не зыркай ты на меня так, дырку прожжешь… А ладно, зыркай, хоть видно, что ожил чуть. Все я понимаю… а ты, как погляжу, не очень. Тот, кто продается за подачки, — враг и раб. А брать у врага — почему бы и нет? И на войне добычу берут — и не всегда отнимают, много кто сам отдает, чтобы только откупиться. Если бы ты ворвался в чужой город, тоже ко всему прикоснуться боялся бы? А мы с тобой, считай, во вражьем логове. И не абы в каком, а в доме министра иностранных дел, который еще и принц крови. Это мне девчонка ихняя выболтала. И еще много такого, что я уразумел: из этих окошек предателей высмотреть проще, чем с крыши нашей тайной полиции. И услышать можно столько, что у-у-у! Сообразил, как нам повезло?

Повезло? Кто-то из них двоих точно тронулся умом. Ни дома, ни имени — какое «повезло»?

— Думаешь, нет? — догадливо интересуется тот, кого приучают — неужто приучат? — к кличке Лео. — Мы могли сдохнуть да так и не узнать о предательстве. Догадываться и знать — не одно и то же, а? Теперь и вовсе удача в руки лезет, а мы, этакие фанатики-расфанатики, будем довершать расправу над собой? Не валяй дурака, и мы с тобой на пару разнюхаем, что сумеем, ну а там сообразим, как нашим передать.

От такого воодушевления ему становится тошно.

— Ты ведь знаешь, что мы никогда не сможем вернуться, — шепчет он — и равнодушно — другого и не ожидал — встречает брезгливый взгляд.

— Я сразу понял — ты только за свою шкуру и трясешься. А мне, в конце концов, плевать, вернусь я или нет. И на все плевать! Чего я еще не видел? — Переводит дух и шипит: — Ты со мной? Или решил сдохнуть ни за грош в сраном гордом одиночестве? Оно, конечно, проще. Если со мной — уговор: слушаешься меня и делаешь так, как я скажу. — И вдруг с азартом: — А давай на спор? Хочешь, я все о тебе расскажу? Если на полсловечка ошибусь — продолжай дурить, как тебе угодно, пока не сдохнешь. А если все правильно угадаю — признаешь меня командиром. Что, слабо?

— Нет, — отвечает он — и тотчас же спохватывается: зачем? Он ведь давно научился не попадаться на такие уловки — и вот… Но отступать поздно.

— Твой отец — Страж Дракона, — без промедления, уверенно. — И не из простых.

И повелительно:

— Ну?

Или все-таки не отвечать? Пусть презирает, невелика печаль.

— Тебе велели никому и никогда не рассказывать, кем ты был. Так ты ведь и не рассказываешь. Рассказываю я — и все грехи на мне, так ты-то чего дергаешься? От тебя — только «да» или «нет». Что, и этого боишься? Зуб даю — твой отец стыдился сына-слабака.

Он отводит взгляд. И это само по себе ответ, он знает.

— А мать — из тутошних. Об этом, небось, и не думал никто, знали и знали, ты ж все равно законный, раз отец тебя в семью принял, но ты волей-неволей сам всем напоминал. — Каждое слово — удар, точный и безжалостный. — Небось, думаешь, родись ты не от наложницы, все иначе было бы? Как бы не так. Сам себя так поставил. Дома тоже глазки прятал и только изредка взбрыкивал — типа всем докажу, какой я герой, так?

«А ты-то сам — никому и ничего не доказывал?» — мысленно огрызается он. Но гнев не настолько силен, чтобы давать ему волю. Может, и это примета слабака?

— Вляпался ты из-за песенки. И вроде проговорился тогда, в тюряге, что сам написал ее. Если б только спел, где не надо, так и сказал бы. Нотной грамоте обучен? Я не ахти как много знаю про Стражей Дракона, я ж не из Верхнего города, и мой отец, хоть и при каких-никаких чинах, в сравнении с твоим мелкая сошка. Но что это за Страж, который нанимает сыну учителя музыки? По всему выходит, учитель ходил к твоей сестре или еще какой родственнице, а ты поднахватался… посмешище! Ну чего, хватит с тебя?

«Хватит!» — снова накатывает дурнота, и он закрывает глаза.

— Все верно рассказал?

— Да.

Пусть подавится!

— Ага! — Мучитель не скрывает торжества. — Значит, слушай меня. Перво-наперво ты должен на ноги подняться, а то толку с тебя нуль. Усаживайся давай. И жри. Не прикидывайся, что совсем обессилел.

Он не шевелится, дышит в полвздоха. Озноб сменяется жаром. Отец называл его ущербным — так и есть. Он готов был довериться врагам, а сейчас готов возненавидеть единственного союзника.

— Жри, я сказал! — В его лицо впечатывается тот самый пирожок — и в ту же секунду шмякается о стену над головой самозваного командира.

Никогда бы раньше не подумал, что вцепиться в глотку врага — такая сумасшедшая радость. Как будто все черное, что копилось и копилось, выплеснулось разом — и он увидел: утверждать свою власть куда проще, чем сдерживаться. Ни в одной из прежних многочисленных драк он не стремился уничтожить противника. Никого не покалечить и не дать покалечить себя — так было раньше… в конце концов, братья — ну какие они враги? Так положено, для старшего младший — живая игрушка, пока не научится давать отпор, да и отец говорил — без этого никак характер не закалить. Ему очень хотелось стать сильным. Но он никогда не хотел свернуть шею… врагу. Врагу! Если бы для этого достаточно было одной ненависти!

— Ну довольно, прекрати, — беззлобно говорит победитель.

Как будто бы у него есть выбор! Силы ушли так же внезапно, как появились. Он распластан на полу, он чувствует себя раздавленным насекомым… и униженным, как никогда. Протянутая рука — очередная издевка. Он поднимается сам — и с ожесточением двигает недруга локтем в живот. Нефиг маячить за плечом!

Тот смеется.

— А ты молодчага. Я знал, что ты твердолобый, и все ж тебя недооценил.

Он едва разбирает слова: главная цель — добраться до кровати. Садится. И жадно пьет сладковатую, похожую на микстуру воду. Ему действительно нужны силы. Чтобы в следующий раз справиться.

— И теперь я знаю, что на тебя можно положиться, не сдрейфишь. — Презрение? Снисходительность? Их нет как нет. Как будто бы теперь вообще другой человек говорит. — Звать-то тебя как?

— Слабаком. — А вот в нем ненависть ничуть не угасла.

— Нужно ж было как-то в чувство тебя привести.

— Да пошел ты!..

Тирада в полдюжины слов, произнесенных на едином дыхании, — предел его нынешних возможностей… теперь уже точно — предел. Приступ кашля скручивает надолго, на глаза наворачиваются слезы.

— А я думал, дети из благородных семейств так не выражаются. Не умеют. Боятся, что от папочек влетит. Продолжаешь удивлять. — Похоже, провокатор развлекается вовсю. — Только опять не кидайся, выздоровей сначала. Драка не на равных — не по мне. И, хоть воспитание у меня так себе, я ж не из ваших, не из бла-агородных, но обращаться к человеку «эй ты» все ж таки не приучен. Меня можешь звать Лео.

— Жрать у них из рук, да еще и отзываться на придуманные ими клички — это не слишком?

— Нет, не слишком. Если мы хотим чего-то добиться, нам придется привыкнуть, — впервые простецкая болтовня сменяется четкими, рублеными фразами. — Я скорей умру, чем буду стелиться перед ними. Но этого и не требуется — заподозрят еще что-нибудь. Наше дело — обживаться, присматриваться… и не делать глупостей. Как думаешь, у тебя получится? Ладно, не отвечай. И хотя бы не морщись, когда тебя называют Тимом… и жрать не забывай, — Лео сбивается на свою обычную речь, — а то дождешься, что они и вправду с ложечки тебя кормить начнут. Представь — эта маленькая обезьянка с ложкой! Бр-р-р!.. И еще…

Договорить он не успевает: в комнату величаво вплывает хозяйка с неизменным кошаком, следом за ней с притворно смиренным видом семенит та самая «маленькая обезьянка».

— Что такое, мальчики? — беспокоится женщина. — Слуги сказали, что слышали шум. Им запрещено сюда входить, чтобы вас не беспокоить, но они позвали меня…

— Что у вас стряслось? — вольно переводит девчонка, переводя взгляд с одного на другого — и они тоже невольно переглядываются. Лео едва заметно качает головой.

— Вы что, сцепились? — добавляет она уже от себя. — Ну, так и есть. Я многое пропустила, в следующий раз потрудитесь предупреждать заранее. — Заговорщически подмигивает и водворяет на место опрокинутый стул. — Ничего страшного, тетенька, стул упал.

Один понимает слова, но недоумевает: зачем она врет? Другой слов не понимает, но ему и не требуется никаких объяснений.

— Главное, что все в порядке, — говорит хозяйка. Но на ее лице тень сомнения.

А горе-переводчица оборачивается к виновникам происшествия и недовольно хмурит бровки:

— Я сказала тетеньке, что мальчишки всегда дерутся. А она ответила, что придумает вам наказание. Будете знать, как лишать маленькую бедную девочку развлечений…

…Он сидит у окна — рама без стекол, — подставив лицо прохладному ветерку с цветочным ароматом. Хоть что-то радует в этой проклятой стране. Можно всю ночь так вот медитировать на расплывчатые очертания сада — и чувствовать, что живешь. Не счастливый, не несчастный, просто — живой, разве этого мало?

Мало!

Вымотался до потери соображения, а сна ни в одном глазу.

В дверь скребутся.

— Ну и сколько можно тебя ждать? — ворчливо спрашивает он, не сомневаясь, что за дверью Хлоя.

— Извини, у дяди были важные гости, — она опечалена и не хочет этого скрывать. Укладывает на кровать мягкий плед. И голос мягкий, вкрадчивый. — Вот, если замерзнешь. Все-таки у нас холоднее.

— Неприятности?

— Нет. Сейчас никакие гости не ко времени. — Неторопливо зажигает свечи в паре старомодных канделябров, пальцы заметно подрагивают. Почему свечи? По стенам аж три газовых рожка. А ведь и вправду — так уютней. — Как рука?

— Да вроде ничего.

— Дай посмотрю.

Разматывает повязку, заново перебинтовывает.

— Все хорошо. Подразболталось немножко, я поправила. — Вздыхает, будто всхлипывает, но не тяжело, а как успокаивающийся после долгих рыданий ребенок. — Я не верила, что у тебя получится.

— А я до сих пор не верю, что получилось, — с неохотой признается он. — Он боится предать. И боится, что его предадут. И не знает, что я уже предал. И его в том числе.

— Ты его спас… И ты не…

— Замолчи! — приказывает он. — Что ты можешь знать?

— Ничего, — Хлоя опускает голову, она снова не похожа на себя. — Но я очень хотела бы знать. Если захочешь объяснить… а и не захочешь — я все равно в нас верю. Ничего не знаю, а верю. А ты — нет. Ты мне — ну ни капельки.

— Дура мелкая! — вскипает он. — Не верил бы — фиг бы ты из меня хоть слово вытянула. Прекращай реветь, я сопли утирать не умею. Я сказал — ты услышала, и этого достаточно. Все, уматывай… Стоп! Кто с ним остался?

— С Тимом? Доктор. И если все будет так, как сейчас, то завтра и сиделка может подменять, он так сказал, — быстро-быстро просительно лопочет девчонка, — у нас тетя Фло, тетушкина камеристка, все на свете умеет…

— Да не давись ты словами, я особо-то и не злюсь, — ворчливо признается он. — Кстати, это не я его вытянул, а ты. Я повторил с ним тот же трюк, что ты проделала со мной. Разве что, — ухмыляется, — у меня лучше получилось. А ты маленькая еще.