Глава 4

«… — Первый», — доложил Ивась и шагнул на конвейер. Как обычно, вслед за Лизой-длинный номер. «Нагнуться, ноги раздвинуть!» — приказал Лизе доктор. Заскрипело. Лиза дёрнулась, но застряла на полпути. Она была белая-белая, покрыта изморозью, и по полу от неё тянуло холодом. «Смотрите, как же так?!» — хотел сказать Ивась, но доктор крикнул: «Руку!» и схватил его за плечо. Пальцы доктора обжигали, Ивась попытался вырваться, но не смог, а доктор достал откуда-то шприц с толстой и длинной иглой и всадил её Ивасю прямо в синюю единичку. Ивась заверещал от боли и проснулся.

Закутавшись в куртку, он лежал в кустах бузины. Куртка отлично защитила от дождя и холода, но озябли торчащие наружу ноги. Свет солнца пробивался сквозь листву, растянутая между ветвей паутина отяжелела от бусин росы. Ивась поджал ноги и сел — и охнул от боли! Левое плечо жгло и крутило, вбивало под кожу в такт пульса иглу из сна.

Он освободил руку. На месте номера вспух здоровенный волдырь, кожица на его верхушке натянулась, а под нею ворочалось что-то противное, бело-зелёное. Ивась осторожно тронул волдырь пальцем, и в глазах потемнело: левую руку, от ключицы до кончиков пальцев пронзил обморочный разряд. Ивась застонал, укусил ладонь; не помогло. Он зачерпнул мокрой листвы и приложил к волдырю; стало чуть легче, но ненадолго.

Он заплакал от бессилия, от жалости к себе, от невозможности сделать хоть что-то. Огонь в плече разгорался. Мелкие твари под кожей разложили костёр и жарили на нём ивасёво мясо!

Нужна вода… Он видел ночью воду, он забрёл в неё чуть не по колено. Много холодной воды — залить дурной костёр под кожей! Ивась поднялся и понял, что не пройдёт и десяти шагов, потеряет сознание и свалится. Глаз можно лишиться, сколько вокруг острых обломанных ветвей… Острых!

Ивась закусил губу и что есть силы саданул волдырём по ближайшему сучку! От боли в голове что-то оборвалось… и он обнаружил себя стоящим на четвереньках над ковром из кислицы. Плечо слабо ныло, а из раны лениво сочилась кровь. Тёмную зелень перед глазами покрыли красные и жёлтые пятна, и среди них Ивась заметил блестящую звёздочку. Он подцепил звёздочку двумя пальцами — и сейчас же бросил: горячо!

Что это такое? Ивась не стал гадать. Хоть что, а ему с этой гадостью не по пути. Ивась вбил жгучую крупинку кулаком в землю, поднялся на ноги и пошёл под гору, как бежал ночью. Куда угодно, но дальше от места, где рубят людей на куски.

Ельник зарос бузиной и малиной, валежник заставлял петлять и отступать назад. Солнце жарило не по осеннему, трава хватала за ноги и донимали комары. Пижамный рукав пропитался кровью и заскоруз, каждый шаг причинял боль. Ивась вымотался и ручей заметил, только когда поскользнулся на глинистом бережке и съехал в воду.

Он напился, и желудок, который с каждой минутой жаловался всё громче и настойчивей, на время затих. Болели исколотые ступни. Ивась оторвал у куртки рукава и смастерил чуни, и снова, в который уже раз удивился новым словам, которые возникали словно бы ниоткуда. Чуни, бузина, кислица, комары. Валежник, ручей, ковёр, волдырь. Он разберётся, потом, решил Ивась, а сейчас надо идти.

После ручья началась широкая и прямая, поросшая малиной и иван-чаем полоса. Она тянулась далеко вперёд, разрезав лес пополам. По правой стороне стояли старые, высокие ели, в их тени почти не росла трава, и лучшей тропы трудно было придумать.

Сначала Ивась шагал не задумываясь и просто отдыхая, потом его внимание привлёк бурый холм, перегородивший полосу. Это оказалась куча старого железа. Погнутые полосы, балки, изъеденные ржавчиной до дыр, рассыпались в пальцах. Проволока из серого металла сохранилась лучше, её скрученные плети повисли на еловых лапах, выглядывали из-под многолетней хвои. Рядом Ивась нашёл россыпь зеленоватых стеклянных блинов с дырой в центре. Что это было? Память молчала. Ивась мог назвать всё по отдельности: заклёпки, перекладины, швеллеры, уголки, но для чего служила стоявшая здесь когда-то бандура, представить не мог.

Потом он увидел гриб, и древнее железо мгновенно вылетело из головы. Ивась отломил бурую шляпку: пахло восхитительно! Желудок заурчал, рот наполнила слюна. Ивась осторожно откусил кусочек — и не заметил, как съел весь гриб. Очень похоже на обеденный брусок, но гораздо вкуснее!

Грибы росли повсюду, Ивась жевал, глотал, давился, но забрасывал в рот кусок за куском, пока не стало дурно. Тогда он сел под ель, откинулся назад и закрыл глаза. Не самое плохое место лес...

Ногу кольнуло, потом ещё раз, а потом в поясницу впились сразу несколько игл! Ивась вскочил. Под ногами, по пижаме и куртке бегали маленькие рыжие шестиногие твари, перескакивали на голые руки и оголтело жалили! Муравьи! Он устроился на верхушке большого муравейника...

Подпрыгивая и ёжась, размахивая руками и отвешивая себе тумаки, Ивась бросился прочь! Кожа зудела и чесалась. На первой же полянке Ивась выскочил из пижамы и долго чесался, разодрав ноги чуть не в кровь, потом принялся за руки — и тут ему стало уже не до смеха. Левое плечо покраснело и опухло, из раны сочилась сукровица...

Ивасю стало страшно, он повернул назад, но не нашёл старой просеки. Час за часом метался он по лесу, всё более паникуя. Потом на него напал понос, и стало не до поисков.

Следующей ночью холод и комары не дали ему заснуть. К утру он погрузился в зыбкое забытьё, но оно продлилось недолго и не принесло отдыха. Тучи обложили небо, зарядил нудный дождик. Ивась брёл по лесу, не разбирая дороги и почти не глядя вперёд. Чуни намокли и хлюпали при каждом шаге, и только куртка кое-как защищала его от холода.

От бессилия и ужаса захотелось вернуться назад, в уютный мирок интерната. Там было тепло, там была сытная еда, там были люди. Он ошибся… ему показалось… Это было просто мясо, а он придумал невесть что!.. Он умрёт здесь, без помощи, без пищи, и дикие звери разнесут по округе его кости. Стало невыносимо жалко свою молодую жизнь; Ивась сел в мох и зарыдал, и вдруг… увидел дверь!

Обычную прямоугольную дверь в склоне заросшего ольхой холма.

Бетонный косяк потрескался и частью обвалился, петли обросли ржавой коркой. Сама дверь, раньше зелёная, побурела, краска вспухла и отваливалась пластами. Ивась надавил, и рука провалилась внутрь, жесть и гнилое дерево осыпались под ноги трухой.

Из дыры тянуло теплом и чем-то резким, неприятным, но это было убежище, крыша над головой! Двумя ударами обвалив остатки двери, Ивась заглянул внутрь.

Здесь было не так темно, как показалось вначале. Свет проникал не только сзади, из дверного проёма, но и с боков, из стен били тонкие лучики. Дверь была устроена под потолком длинного, как несколько составленных вместе палат, зала. Дальний конец зала пропадал в полумраке. По бокам в несколько рядов теснились ящики и коробки, оставляя по центру широкий проход. Под ногами Ивась увидел короткую лестницу, что вела вниз, к ящикам. Недолго думая, Ивась ступил вперёд. Ступеньки заскрипели, закачались под его весом; на втором шаге лестница обрушилась, и Ивась упал, подняв тучу едкой пыли.

Зал наполнил писк и шум крыльев. Летучие мыши! Пол и ящики покрывал слой помёта, но Ивась слишком устал, чтобы выбирать. Подыскав место посуше, он лёг прямо на пол и мгновенно уснул.

Медведь с рваным ухом стоял возле Мышиной горы и сомневался. Двуногий, по следу которого он шёл с утра, спал внутри горы. Неправильный двуногий, похожий на летучих мышей. Те тоже спали днём, а ночью охотились.

Двуногий не охотился. Он сам убегал от охотников, и его след пах помётом, страхом и кровью. Двуногие — опасная добыча, у них железные когти, они умеют плеваться острым и жгучим. Будь медведь сыт, он не стал бы связываться с таким зверем, но медведь был голоден, а след двуногого не пах ничем опасным. След его петлял, несколько раз двуногий падал, и в этих местах особенно сильно пахло болью. Двуногий не пытался кормиться, только зря топтал ягоды и сочных слизней, выползших с рассветом из укрытий. Наверное, ему было совсем плохо.

Медведь жадно потянул носом воздух. Из норы в горе, где прятался двуногий, пахло мышами, мокрицами и самим двуногим. Ещё медведь чуял старое железо и жир, похожий на тот, который оставляли после себя неживые звери двуногих. Медведь с рваным ухом долго жил и видел таких зверей. У них были короткие лапы и огромные пасти без зубов. Они прибегали в лес и отрыгивали двуногих. Когда двуногие заканчивали свои странные дела, неживые звери глотали двуногих снова и убегали. Очень странные звери, несъедобные и опасные. Медведь с рваным ухом привык обходить их стороной.

Осторожность перевесила. Зверь фыркнул и бесшумно скрылся в низком ельнике. Через минуту он забыл о двуногом внутри Мышиной горы. Брюхо гнало его на край леса. Там начиналась большая поляна, где поспели сладкие корешки.

Ивась проснулся ближе к вечеру. Сон делает чудеса: не болел живот, прошла тошнота, почти не беспокоило плечо, но очень хотелось есть. Почему бы на складе — а этот подвал без сомнения был складом! — не найтись съестному? Ивась подобрал среди обломков лестницы стальную скобу и отправился на поиски.

Слова на ящиках ничего не значили. Внутри лежали круглые и продолговатые железки в густом масле. Ивась попробовал это масло и ему не понравилось. Он бродил по проходу, поддевая крышки… Всё не то. Нет уж, такое масло — для самого крайнего случая. Заложив пустыми ящиками дверь, Ивась покинул гостеприимный склад. Он вернётся, а сейчас… Грибов пожевать?

Через час блужданий Ивась обнаружил, что лес впереди редеет. Скоро он вышел к полю...

На пульте агронома сельхозкооператива «Элегия» загорелась красная лампочка. Вернее, загорелась-то она раньше, но хозяин кабинета, Стефан-Ипполит, заметил её только сейчас. Урожай забирал всё время, Стефан-Ипполит только вернулся с гидропонной фермы, что он, бюрократ — весь день экраны рассматривать?

Красная лампочка означала нарушение периметра, попросту — кто-то порвал сетку и хозяйничает на морковном поле. Стефан-Ипполит выругался: не кто-то, а медведь повадился. Гоняют его, гоняют, да всё без толку!

— На гидропонику её надо, на гидропонику, — пробормотал Стефан-Ипполит, — и проблем никаких...

И жетонов, подсказал ехидный внутренний голос. Натуральная морковка стоит чуть не втрое дороже гидропонной, да ты продай её сначала, гидропонную-то!

Агроном отключил сигнал и тронул плашку селектора.

— Григорий?

— Брым-грым… — проскрежетали после паузы динамики.

— Давай, Гришкин, хватай хлыст и дуй на морковкино поле!

— Быр-бырым?

— А как же, он, любимчик твой! Снова пришёл.

— Бу-ру-ру… — зашлись динамики нечленораздельно.

— Хватит, Гриша! — отрезал Стефан-Ипполит. — У всех дела, всем некогда! Петька пусть хлыст прихватит, зря мы столько жетонов на лицензию извели?..

Григорий сообщил что-то совсем уж не подлежащее расшифровке и отключился.

Двадцать второй век на подходе, подумал агроном, рассматривая провинившиеся динамики, а мы звук наладить не можем! Перед попечителями совестно.

— Чтоб его!.. — Стефан-Ипполит взъерошил непослушную шевелюру, подхватил рабочий халат и выскочил из кабинета. Медведь медведем, а вешенка ждать не будет.

Со щелчком замка лампочка замигала вновь.

Когда Григорий, он же Гришкин, Гришандий, Гришуня — и ещё дюжина изобретённых агрономом имён, — был маленьким, то хотел стать охотником с большим ружьём, чтобы защищать Красных Шапочек и их бабушек, а также поросят и бедных маленьких барашков, от волков. Потом Гриша вырос и узнал, что попечители давным-давно запретили ружья; охотники остались, но обходились луками или арбалетами. Умом Гриша понимал, что это справедливо, но детскую мечту было жаль.

Так он стал зоотехником и главным по медведю.

Григорий мишку понимал, но и досадовал на него. Топтыгин морковь больше портил, чем ел. Но разве зверю объяснишь, как правильно?

Место, где пировал медведь, они нашли сразу. От леса вглубь поля тянулась неровная полоса мятой ботвы и разрытой земли.

— Хоп! Хоп! — закричал Петя, включая хлыст.

Гонять медведя было — по молодости — для него в радость. Закончив кое-как обязательную школу, он устроился в кооператив подсобным рабочим. Учиться ему надоело, бездельников попечители не жаловали, а так — и жетоны есть, и весело.

Медведь оторвался от кормёжки и недовольно заворчал.

— Не нравится… — сказал Петька. — Вот и нам тоже. Хоп! Хоп!

— Осторожно! — Григорий ухватил Петьку за плечо. — Близко не подходи.

— А то что?

— А то бросится.

— Сбегу, — пожал плечами Петя.

— Захочет, он тебя вмиг догонит, — сказал Григорий. — Нельзя ему спину показывать. Убегаешь — значит, добыча. Подожди-ка...

Зоотехник вынул из кармана маленький складной зонтик.

— Зачем это? — удивился Петька.

— Увидишь, — пообещал Григорий. — Давай-ка, пощекочи его хлыстом издалека.

— Ага, дядя Гриша, — Петя выставил хлыст на минимум.

Хлыстом на полной мощности не то, что медведя — слона свалить можно. Попечителям это не понравится. Нет ничего хуже, чем убить дикого зверя. Только если лес поджечь. Но это невозможный случай. Гипотетический, как сказал бы Стефан-Ипполит. Кому нужно лес поджигать?

Петька удлинил хлыст и кончиком ловко погладил медвежью спину. Щёлкнуло, с хлыста слетела белая искра. Медведь дёрнулся, отмахнулся лапой, удивлённо крякнул.

— Иди, иди отсюда, — закричал Петька. — Хоп!

Медведь оскалился.

— В сторону! — рявкнул Григорий.

Зонт раскрылся с громким хлопком. Большой чёрный зонт с изображением зубастой пасти.

Косолапый подпрыгнул на месте, развернулся и помчался к лесу, смешно, как собака, занося вбок задние лапы.

— Вот и всё, — сказал зоотехник. — Ограду только починить...

Он прошёл между грядок. Обидно, хорошая морковка уродилась. Медведь выбирал самые большие, самые крупные корнеплоды, остальные помял да поломал. Урон не большой, но жалко...

— Дядя Гриша! — окликнул его Петька. — Сюда иди! Смотри, что тут...

Между грядок, прижав к груди недоеденную морковину, спал парень в синей пижаме.

Эти люди ничем не отличались от воспитателей и наверняка были с ними заодно. Ну и что, что нет очков? А хлыст? Ну и что, что он хотел вернуться? И не того захочется, когда холодно, мокро и в животе пустота. Ивась решил молчать и при случае сделать ноги. А пока — можно и отдохнуть.

Зато вода у них вкусная! Странного цвета, но сладкая и горячая. Ивась допил воду и поставил кружку рядом на стол. Хорошо, хоть и мало. Но просить он не станет. Никогда! Нельзя просить у человека с хлыстом...

— Налить ещё чаю? — парень, который сидел напротив, Ивась уже знал, что его зовут Пётр, потянулся к кружке. Ивась опасливо отодвинулся. Молодой, не старше его самого, ну и что? Зато у него хлыст. Ивась в который раз огляделся: вряд ли стоявшие у стен грабли и тяпки помогут справиться с хлыстом. Эх, добыть бы такой же!..

— А ну, показывайте вашего найдёныша!

Дверь открылась, вошли ещё двое. Сзади стоял Григорий, так его называл Пётр. Впереди — незнакомый человек с длинными, торчащими в разные стороны рыжими волосами и весёлыми глазами.

— Вот он, Стефан-Ипполит, — сказал Пётр. — Молчит. Наверное, он вовсе говорить не умеет? Но чай выпил.

Рыжий Стефан-Ипполит посмотрел на Ивася и враз поскучнел.

— Может, и не умеет, — ответил он. — Интернатский это. Дитя попечителей.

— И что нам с ним делать? — подал голос Григорий.

— Говорю же, интернатский. Не наша это забота, — сказал Стефан-Ипполит. — Ничего не делать, в загон отвести.

— Во-от как… — протянул Григорий. — А дальше?

— Назад вернуть, что ещё?

«Я не вернусь!» — хотел закричать Ивась, но не смог, горло перехватило. Эти люди не помогут. Они заодно с воспитателями, только воспитатели разводят людей, а эти — морковь. Заодно. Заодно!

Сделать из человека скотину легко. Назвать место, где он находится, загоном. Этого достаточно. Глиняный круг под колпаком силового поля, мягкая подстилка, чтобы лежать, ящик с пищевыми брусками — и запах выгребной ямы. Ивась упёрся ладонями в радужную плёнку, надавил… Ничего не вышло. Он помнил такое, он проходил сквозь такое, когда убегал, но эта плёнка не пускала его, а только жалила руки. Почему? Наверное, не хватает сил, решил он. Надо поесть и отдохнуть, и тогда...

Ивась лёг на подстилку и задумался. Второй обитатель загона, толстый мужик с серым лицом, смотрел в одну точку и жевал бруски — один за другим. На вопросы он не отвечал, говорить не пытался. Кажется, он даже не заметил, что у него появился сосед. Толстяк мерно двигал челюстями, и от этого Ивасю тоже захотелось есть. Пусть вонь, пусть неизвестно, что ждёт впереди...

Ивась откусил от бруска. Чуть солоноватый сок напоминал о покое, равнялся покою, тянул в сон, предлагал лечь, забыть прошедшие дни, забыть голод, не думать… Всё будет хорошо, он вернётся в интернат и будет спокойно жить, трижды в день есть восхитительные бруски… Ловить нитки на экране и получать сладкие пастилки… И так всегда, и так до тех пор, пока… Пока его не разрубят на куски и не съедят!

Ивась вскинулся и замотал головой. Уснул! Ивась отбросил брусок. Больше никогда в жизни, сколько ни осталось, он не съест эту дрянь! Но голод заставит его, значит, надо бежать...

Что-то изменилось вокруг. Ивась поднял голову: через плёнку поля на него смотрела женщина в сером.